Лидия Алексеевна Чарская (1875-1937) - русская писательница, актриса.
Лидия Чарская (урожденная Воронова) родилась в дворянской семье. Ее отец, Алексей Александрович Воронов, был военным инженером. До сих пор спорным остается дата ее рождения. По одним источникам, это 1878 год, Петербург, по другим - 1875, Кавказ. Но как бы то ни было, в 70-е годы XIX века появилась на свет девочка, которой суждено было более 20 лет владеть умами и чувствами самого широкого круга читателей.
Семья жила в достатке, родители любили свою дочь, и все, казалось, было радостным и безмятежным. Но не под счастливой звездой родилась маленькая Лида. Вскоре умерла ее мать. И всю свою любовь девочка перенесла на отца. Возможно, это помогло им обоим перенести тяжкую потерю. Вдвоем они проводили дивные вечера. И Лиде казалось, что так будет всегда.
Но однажды все переменилось. Отец женился. В дом вошла чужая женщина. Отношения с новой хозяйкой дома настолько не сложились, что Лида несколько раз убегала из дома. Тогда было решено отвезти ее в Петербург в Павловский женский институт. В то время семья жила в Шлиссельбурге, этого требовала военная служба отца. Дорогу Лида не помнила, но зато в памяти навсегда осталось тяжелое воспоминание от первой встречи с обстановкой института, который жил по строгим, раз и навсегда установленным правилам. Для живого впечатлительного ребенка институт показался казармой, тюрьмой, в которой ей предстояло теперь жить.
Несхожесть с другими детьми ее возраста проявилась довольно рано. Уже в 10 лет она писала стихи, а в 15 лет взяла за привычку вести дневник, записи которого частично сохранились.
После окончания пансиона Лидия в семью не вернулась, хотя отца поняла и простила его за вторичный брак. Темпераментная, обаятельная, сероглазая девушка привлекала к себе внимание. Блестящий офицер Борис Чурилов был околдован ею. Он сделал Лидии Алексеевне предложение, и девушка согласилась стать его женой. Так восемнадцатилетняя Воронова стала Чуриловой. Но и здесь ее постигла неудача. Брак был недолгим, офицер отбыл на место службы в Сибирь, а молодая женщина с малышом на руках осталась одна.
Оставшись в Петербурге, Лидия поступила на Драматические курсы при Императорском театральном училище. Яркая внешность, импульсивность, темперамент делали ее заметной на курсе. После окончания училища Лидия Алексеевна определилась в Александринский Императорский театр, в котором прослужила с 1898 по 1924 год. Именно там, на сценических подмостках, родился псевдоним "Чарская". Какой смысл вложила в это звучное слово Лидия Алексеевна, нам не известно. Но можно предположить, что оно родилось по аналогии со словами "чары", "очарованье", "колдовство". Роли ей доставались второстепенные, эпизодические, жалованье тоже было невелико.
Знаменитой Чарской она стала совсем в другом - в литературе. Толчком к литературному творчеству послужило стеснение в средствах. Ведь у нее рос сын, а помощи ждать было неоткуда. И тогда она попыталась написать свое первое произведение. Занятие литературой, к удивлению Лидии Алексеевны, оказалось легким и приятным. И она отдалась ему всецело, хотя продолжала работать в театре.
Первая же повесть "Записки институтки", написанные в 1902 году, принесли ей громкую славу. В то время в Петербурге выходил журнал "Задушевное слово" для детей младшего и старшего возраста. Чарская стала ведущей писательницей этого журнала. Из-под ее пера произведения выходили одно за другим. За 20 лет литературной деятельности Чарская написала около 80 произведений! Ее известность достигла европейских стран. Молодежь зачитывалась ее произведениями, восторженно встречая новые книги. В анкете, сделанной в одной детской библиотеке, на вопрос, чем не нравится библиотека, было получено в ответ: „Нет книг Чарской“». По словам Ф. Сологуба, «…популярность Крылова в России и Андерсена в Дании не достигла такой напряженности и пылкости…» Повести Лидии Алексеевны переводились на иностранные языки. Переведенная на немецкий, английский, французский, чешский языки, она вошла в каждый дом, в каждую семью, где росли дети. Была учреждена стипендия для гимназистов имени Л. Чарской.
Повести "Княжна Джаваха", "Люда Влассовская", "Вторая Нина", "Записки маленькой гимназистки", "Сибирочка", "Лесовичка", рассказы "Волька", "Первый день", "Два сочельника", "Корректорша Варкунина", сказки "Золотая свирель", "Волшебная сказка" и другие - вот неполный перечень того, что взахлеб читало подрастающее поколение начала XX века.
Однако, несмотря на невероятную популярность книг Чарской среди детей и юношества, многие относились к творчеству писательницы скептически: ее критиковали за однообразие сюжетов, языковые штампы, чрезмерную сентиментальность. Чуковский назвал ее «гением пошлости».
После Октябрьской революции Чарскую практически перестали печатать. Дворянское происхождение, «буржуазно-мещанские взгляды» - всё говорило не в пользу писательницы. В 1918-м закрылся журнал «Задушевное слово», и последняя повесть Лидии Чарской, «Мотылёк», так и осталась неоконченной; позднее она с огромным трудом опубликовала 4 маленькие книжки для детей под псевдонимом «Н. Иванова». Повести Чарской изымались из библиотек как «не соответствующие идейным и педагогическим требованиям», учителя не рекомендовали (а то и запрещали) школьникам читать её книги.
В 1924 году она ушла из театра, жила на актёрскую пенсию, выхлопотанную, как ни странно, беспощадным к творчеству писательницы Чуковским .
Дети по-прежнему читали её книги, несмотря на то, что достать их было совсем не просто: очевидцы вспоминали, что соседские ребята приносили Лидии Алексеевне продукты и даже деньги, та взамен давала им почитать свои рукописи.
Умерла Лидия Чарская в 1937 году в Ленинграде и была похоронена на Смоленском кладбище.
Всего за 20 лет творчества из-под пера писательницы вышли около 80 произведений.
Эту повесть детской души посвящаю дорогому отцу и другу.
Детства дни – луч солнца яркий,
Как мечта прекрасный луч.
Детство – утро золотое,
Без суровых, мглистых туч.Как ни грустно горе в детстве,
То, что мнилось им тогда,
То пустым, ничтожным кажет
После, в зрелые года.И охотно вновь ребенком
Я б желала снова стать,
Чтоб по детски наслаждаться,
И по детски же страдать…
ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
Розы цвели и благоухали… Небо смеялось, и старый сад светло улыбался жаркой июльской улыбкой…
В глубоком кресле на веранде, облитой потоками золотых лучей, сидела больная. Ее бледное, усталое, изнуренное лицо, впалые, безжизненные глаза, ее прозрачная кожа и исхудалое тело говорили о продолжительном недуге.
Взгляд больной покоился на прильнувшей к ее коленям голове молодой женщины, которая приютилась у ее ног.
Эта молодая женщина составляла полную противоположность больной: она казалась воплощением жизни, несмотря на печальное выражение глаз, с любовью и сочувствием устремленных на больную.
Взор больной встретился с этим взором, пытливым и любящим… Легкий вздох приподнял исхудалую грудь… Что-то влажное и блестящее сверкнуло в глубоких страдальческих глазах. Больная положила свою прозрачную, исхудалую руку на русую головку, покоившуюся на ее коленях, и проговорила:
– Дитя мое! Не знаю, поможет ли мне небо юга, к которому меня посылают врачи, и долго ли я проживу на свете… Быть может нам не суждено больше увидеться… А потому у меня к тебе просьба… возможно, что уже последняя в жизни…Я уверена, что ты мне не откажешь…
Сухой прерывистый кашель прервал речь больной. Она откинулась на подушки, а когда приступ кашля прошел, продолжала слабым, тихим голосом:
– Наши жизни сплелись так тесно, так крепко… Судьба сблизила нас. Ты помнишь, какую огромную роль я сыграла в твоей жизни? Ты помнишь, сколько горя, злобы и вражды осталось позади нас; сколько ненависти было до тех пор, пока ты не узнала меня, моя девочка… Мы обе были виноваты. Я, смело войдя в твою жизнь, не смогла понять твою гордую, свободную, как птица, душу и невольно наносила ей одну сердечную рану за другой… Ты, возненавидя меня, замечала во мне только одни недостатки и видела в каждом моем поступке лишь темные стороны… Почему так распорядилась судьба? От чего она не сразу дала мне ключ к сердцу моей девочки? За что мы обе страдали так долго? Ты своей ненавистью и злобой ко мне, я – видя полное бессилие унять это чувство… Но, слава Богу, все это минуло как кошмар, как гадкий сон, как темный осенний вечер… И теперь, когда я завоевала любовь моей девочки, мне хотелось бы вспомнить то далекое, темное время, которое не вернуться уже никогда, вспомнить именно теперь, когда, может быть, я последние дни вижусь с тобой…
– Нет! Нет, мама! Не говори так! – с жаром воскликнула молодая женщина, прильнув горячим поцелуем к исхудалой руке. – Ты должна жить, жить для нас дорогая… Должна!.. Для семьи, для отца, для меня!.. Неужели же я нашла мое сокровище, мою маму, что бы потерять ее снова? Ты должна жить ради того, что бы дать мне возможность загладить все то зло, которое я причинила тебе когда – то невольно…
Легкая улыбка заиграла на печально красивом лице больной.
– Выслушай мою просьбу, девочка, – произнесла она тихо – тихо, чуть слышно. – Твои детские годы, вся твоя жизнь сложилась так странно и необычно, совсем не так как у других. И, по воле судьбы, мне пришлось в этом сыграть немалую роль… У тебя, я знаю, есть много юных друзей, которые жадно ловят каждое твое слово… Открой же им историю твоей жизни, твоего странного детства, расскажи им одну истинную правду без прикрас… А так как наши жизни сплетены так тесно, то это будет и повесть о той, которая тебя так любила, и которую ты так долго не могла понять… И пусть твои юные друзья узнают хорошие и плохие стороны одной человеческой души. Кто знает? – быть может эта правдивая история принесет пользу другим. Быть может им не безынтересно будет узнать о девочке, мечтавшей стать принцессой и оставшейся Сандрильоной. Увы! Сандрильоны встречаются чаще, много чаще чем принцессы!.. А одна гордая странная душа не хотела согласиться с этим… Быть может история этой странной души научит слишком гордых смирению, слишком несчастных одарит надеждой. Быть может, иных она наведет на размышление как трудно иногда нам понять наших близких, как легко – несправедливо их осудить, возненавидеть… Я знаю что тяжело будет тебе раскрыть целый ряд тайн и шаг за шагом описать твою жизнь не щадя себя…Но ты сделаешь это для меня и для тех, которых считаешь своими друзьями….
Новый приступ кашля прервал речь больной.
– Да, да… Я исполню твое желание, дорогая! – ответила стоявшая на коленях молодая женщина. – Клянусь тебе что, исполню все, что ты попросишь у меня! Я напишу всю правду, открою заветную тайну моей души, я расскажу им о той женщине, которая отплатила любовью за муки, лаской за вражду… Ты понимаешь меня, дорогая?
Глаза больной широко раскрылись. Улыбка счастья заиграла на лице.
А розы цвели и благоухали. Чудная сказка из зелени, солнца и цветов искрилась, сияла и тихо лепетала о чем – то кругом и над ними.
Вскоре больная уехала к другому солнцу, к другому небу и розам. А когда вернулась вполне поправившейся, здоровой и бодрой, она нашла у себя на столе объемистую рукопись, написанную по ее желанию.
* * *
Эта выздоровевшая больная моя вторая мать, а та, которая исполнила данное ей слово, – я.
Я написала мою повесть о самой себе, рассказала историю моего странного детства, открыл в ней всю мою душу…
Исполняя волю моей дорогой, я отдаю эту повесть вам на суд, мои милые юные друзья. Вероятно, многое в этой повести покажется вам странным, многое вызовет ваше недоумение. Быть может даже самый способ рассказа, в иных местах фантастический, полусказочный, вызовет ваше недоумение, покажется вам странным. Но – прочтите все до конца, и тогда вы поймете, чем объясняются эти кажущиеся странности, тогда только вы, узнав характер той, которая писала эту повесть, в состоянии будете объяснить себе ее странности.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА I
О чем шептали старые сосны
Синим сапфиром горело небо над зеленой рощей.
Золотые иглы солнечных лучей пронзали и пышную листву берез, и бархатную хвою сосен, и серебряные листья стройных молоденьких тополей.
Ветер рябил изумрудную зелень, и шепот рощи разносился далеко – далеко…
Старые сосны шептали:
– Мы знаем славную сказку!
Им вторили кудрявые, белоснежные березы:
– И мы, и мы знаем сказку!
– Не сказку, а быль! Быль мы знаем! – звенели серебряными листьями молодые, гибкие тополя.
– Правдивую быль, прекрасную как сказка! Правдивую быль расскажем мы вам, – зашептали и сосны и березы и тополя разом.
Какая-то птичка чирикнула в кустах:
– Быль! Быль! Быль расскажут вам старые сосны. Слушайте! Слушайте их!
И сосны зашептали так тихо и так звонко в одно и то же время, что маленькая девочка, приютившаяся под одной из них, самой пышной и самой красивой, услышала все от слова до слова.
И правда: то была не сказка, а быль. Славная быль – сказка!
Жил на свете человек– шептали старые сосны, – прекрасный как солнце, с золотым сердцем, полным благородства и доброты. «Честность и труд» было его девизом, с которым он вступал на жизненный путь.
Жила-была, так же, девушка на свете, нежная, как цветок мимозы, кроткая как голубка, любимица семьи.
И встретились они оба, – и прекрасный как солнце, человек и кроткая, как голубка, девушка. Встретились, полюбили друг друга и поженились…
Ох, что это была за жизнь! Что это было за счастье! В сказках только встречается такое. Но так как жизнь не сказка, то в жизни нет полного счастья…
Стоял январь. Гудела вьюга. Метель плясала и кружилась над серым городом. Люди спешили в церковь. Было воскресение. И в этот день у счастливой пары родилась дочь, малюсенькая, малюсенькая девочка с живыми серыми глазами.
У колыбели девочки сошлись четыре добрые волшебницы, – или нет! не волшебницы, а, вернее четыре добрые, простые девушки, родные тетки новорожденной, сестры матери, лежавшей в соседней комнате на смертном одре.
– Какое странное лицо у девочки! – сказала старшая из теток, Юлия, поклонница всего таинственного – помяните мое слово, она не долго проживет, эта девочка.
– Что ты! что ты! – замахала на нее руками вторая из сестер, Ольга, стройная, высокая с добрым, ласковым лицом. – Дитя должно жить, будет жить нам на радость… И если что – либо случиться с сестрой Ниной, – мы вырастим малютку и все четверо заменим ей мать.
– Да, да! Она будет наша! – произнесла третья сестра, Лиза, полная, голубоглазая, тридцатилетняя девушка, с мягким ласковым взором, скрытым очками. – Клянусь, я заменю ей мать.
– Сегодня воскресенье, – произнесла самая младшая из сестер – Капитолина, или Линушка, как ее звали в семье, и ее жизнерадостные карие глаза, оживляющие некрасивое, но чрезвычайно симпатичное лицо, остановились на девочке, – ребенок родился в воскресенье! А воскресные дети бывают обыкновенно счастливы.
– Девочка будет счастлива! Она должна быть счастлива! – хором подхватили сестры.
И вдруг им почудилось, что кто-то легкий и призрачный, приблизился к ним и встал между ними и колыбелью. Какая-то серая фигура под капюшоном, с видом монахини, что-то легкое, воздушное, как сон…Серая женщина неслышно скользнула к колыбели и, склонившись над ребенком, как будто поцеловала его.
– Это судьба! – шепнула Юлия, первая, заметив призрак. – Судьба поцеловала дитя!
– Судьба поцеловала ребенка! – вторила ей Лиза и опустила голову.
Когда она подняла ее, призрак уже исчез. Четыре сестры были теперь одни в комнате. Серая фигура словно растаяла в сумерках. И тогда они все четверо окружили колыбель. Дитя лежало с открытыми глазами и – странно! – почудилось ли сестрам или нет, но легкая улыбка играла на крошечных губах шестичасовой девочки.
– Необыкновенный ребенок! – прошептали все четыре тетки разом.
Вдруг порывистый стон метели пронизал их слух.
– Как воет ветер! – прошептала Лина, – вы слышите, как стонет вьюга за окно?
Но то не вьюга стонала. Она ошиблась, Лина. На пороге стоял бледный, как призрак, человек с дикими блуждающими глазами. И из груди его рвались судорожные вопли:
– Скорее… к ней… к моей Нине… Она умирает!..
* * *
В ту же ночь прекрасная, кроткая душа Нины Воронской улетела на небо… Малютка Лидия осталась сиротою…
Вот о чем шептали старые сосны, и их звонкий шепот несся далеко, далеко…
ГЛАВА II
Моя особа. – Прекрасный принц и его осел. – Ливень
– Лида! Лидок! Лидюша! Лиденчик! Лидок-сахарок! Где ты? Откликнись, девочка!
Откликнуться или нет! Я зажмуриваюсь на минутку и сладко потягиваюсь, как котенок. О, как славно пахнет соснами! Тетя Лиза, моя вторая мама, живущая с нами в доме, говорит, что это очень здоровый запах. Значит не грех им надышаться вволю, досыта. И потом, здесь так чудесно в зеленой роще, где я представляю себя заколдованной принцессой из тетиной сказки, а деревья великанами-волшебниками, заворожившими меня… И мне решительно не хочется никуда идти.
– Лида! Лидушка! Лидок-сахарок! – надрывается резкий голос.
– Пусть, пусть покричит! – соображаю я (потому что хоть мне только четыре года, я все-таки умею соображать).
Я не люблю няни. У не злое-презлое цыганское лицо. Она строгая, сердитая и никогда не играет со мной и не рассказывает мне сказок, как тетя Лиза. Она только любит нарядить меня, как куколку, и вывести на прогулку в большой парк, в большой Царскосельский парк (мы живем в Царском Селе, недалеко от этого парка), где есть такое чудное прозрачное озеро с белыми лебедями. Тут няня садиться на скамейке и вмиг ее окружают другие няньки.
– А ведь наша Лидюша здесь наряднее всех, – говорит няня, с презрением оглядывая прочих детей в простеньких костюмах.
Няньки зеленеют от злости, а моя няня продолжает рассыпаться по моему адресу:
– И красавица она у нас на диво!
Ну, уж с этим никто из них не может согласиться… Что меня нарядили, как куколку, это верно, но что у меня вздернутый нос и толстые губы, этого никто уже не станет отрицать.
– Ну, уж и красавица! Мальчишка какой-то!
Няня обижается и тут начинается спор, во время которого я непременно падаю и разбиваю себе нос до крови. Тут на «красавицу» летит целая буря нареканий, выговоров, упреков.
Нянька из себя выходит, а я начинаю реветь от незаслуженной обиды. Несмотря на то, что я совсем еще крошка, я отлично понимаю, что не любовь ко мне руководит похвалами няни. Просто ей приятно иметь такую нарядную девочку на руках – и только. Конечно, я не могу любить такую няню и рада – радешенька, убежать от нее.
– Лида! Лидок! Лидюша! Лиденчик! Лидок-сахарок! – раздается опять голос.
Откликнуться разве?
Нет, не откликнусь я ей ни за что на свете! Ведь не скоро еще удастся убежать в этот чудный уголок…
И я с наслаждением растягиваюсь в мягкой мураве.
Так что ж, что запрещено? А я иду туда все-таки! Я уверена, что никто не рассердится на меня и не накажет. Меня запрещено наказывать. А что будет злиться няня, то мне решительно все равно. Ведь я божок семьи. Тетя Лиза так и говорит всегда: «Лидюшка – наш божок».
Отлично быть божком семьи, не правда ли? А как приятно сознавать, что все и всё кругом созданы для тебя только, исключительно для тебя одной!..
Няня покричала, покричала и умолкла. Верно ушла искать меня в саду. Очень рада. Теперь она не скоро вернуться и я могу отлично поиграть в свою любимую игру. А игра у меня всегда одна, постоянно.
Я – принцесса, принцесса из тетиной сказки. Во всех моих играх я или принцесса или царевна. Ничем иным я не могу и не желаю быть. А эти деревья кругом – все они злые волшебники, которые наложили на меня свои чары и не дают мне выйти на свободу. Но я знаю, что если найти заколдованный меч, то я могу им проложить дорогу к воле. И я внимательно осматриваюсь по сторонам в надежде найти его. И вот чудесный меч найден. Ура!
Я вижу огромный сук в траве и, обхватив его обеими моими слабенькими ручонками, поднимаю его над головой. Теперь злые волшебники-гиганты побеждены.
Моя фантазия летит все вперед и вперед, быстрее птицы. Злые волшебники уже низко-низко склоняются предо мной и почтительно провозглашают хором: «Да здравствует прекрасная принцесса и чудесный меч!»
Колдовство разом рушиться, чары исчезли, гиганты-великаны расступаются прямо передо мной и я, как подобает настоящей принцессе, выступаю важно-преважно со своим суком-мечом. Путь открыт предо мною и я спешу к выходу из волшебного леса. Я знаю отлично, что прекрасный принц ждет меня на опушке. Он пришел освободить меня, но не успел. Волшебный меч попал мне в руки, а не ему, и я сама победила им злых волшебников.
И помахивая суком, я с гордым видом шествую между деревьями к выходу из заколдованного леса, то есть из рощи.
– Ха – ха – ха! Вот смешная девчонка! Смотри Савельев! – слышится веселый хохот за моими плечами.
Оглядываюсь и положительно разеваю рот от удивления.
Прекрасный принц передо мною. У него чудесные глаза, яркие, как звездочки, и пышные белокурые локоны вьются по плечам. Но всего удивительнее то, что прекрасный принц приехал на осле за своей принцессой. Положительно – на живом, настоящем осле с огромными ушами и таким смешным видом, точно он уже совсем, совсем глупый осел.
Прекрасный принц сидит на осле, которого ведет под уздцы высокий, загорелый человек в солдатской шинели.
Я невольно замираю от восторга при виде очаровательного мальчика и не менее его очаровательного осла.
– Прекрасный принц – кричу я, – вы опоздали, и я сама освободила себя волшебным мечом!
И я низко-низко приседаю перед белокурым видением.
И мальчик и солдат начинают так хохотать, точно их щекочут. Не понимаю, что они нашли смешного в моей особе? Право, до сих пор я была лучшего мнения об уме мальчиков и солдат.
И вдруг ко всему этому прибавляется что-то необычайно шумное, гулкое и громкое, как труба. Что за звуки! Боже! Боже!
– Ыу! Ыу! Ыу! Ыу!
Это кричит осел.
Я ничего не боюсь на свете, кроме лягушек и «буки», но тут, при звуках этого невозможного, чудовищного крика, я тоже начинаю кричать. И не от страха, а от того, что я ужасно нервна и впечатлительна от природы – так по крайней мере говорят мои тети и доктор, который постоянно меня лечит.
– Ыу! Ыу! Ыу! – вопит осел.
– А – а-а – а! – тяну я диким, пронзительным голосом.
Голова моя начинает кружиться и прекрасный принц становиться все меньше и меньше у меня в глазах. И вот в ту самую минуту когда я готова уже лишиться чувств, с неба хлынул ливень, ужасный ливень. Тучи уже давно собирались над моей головой, но в пылу игры я не заметила их.
– Девочка! Ты смокнешь! – кричит мне прекрасный принц, свешиваясь с седла. – Садись ко мне скорее. Я знаю, ты живешь тут недалеко от парка, в капитанском доме. Дядя Воронской твой папа. Я отвезу тебя туда. Савельев, – скомандовал он своему спутнику – солдату, посади ко мне девочку на седло.
Сильные руки подхватывают меня в воздух и бережно опускают на спину осла, который перестал кричать – от дождя, должно быть. Маленькие руки обнимают меня.
Толстая солдатская шинель закрывает нас с головой, меня и принца. Под шинелью тепло и уютно. Дождик не мочит меня больше. У моего плеча приютилась головка маленького принца. Я не вижу его лица, одни только локоны пушистым облаком белеют передо мной в полумраке.
Осел двигается медленно и важно… Какая-то усталость сковывает все мои члены, слабые члены хрупкого, болезненного ребенка. Сон незаметно подкрадывается ко мне. Сквозь него я слышу, как прекрасный принц мне поясняет, что он не принц вовсе, а Вова Весманд, что он тоже, как и мы, живет постоянно в Царском Селе, что он сын стрелкового командира, наш сосед и … и…
Я засыпаю сладко, сладко, как можно только спать в золотые дни младенчества, без видений и снов.
ГЛАВА III
Бука. – мое «солнышко»
Я просыпаюсь от шумного говора двух сердитых голосов.
– Оставит ребенка одного в роще! Этого еще не доставало! – строго говорит тетя Лиза где-то близко у моей постели.
– Да нешто можно углядеть за такой разбойницей! – не менее громко отвечает моя няня Груша.
– Не смейте так называть Лидюшу! – сердиться тетя. – Иначе я пожалуюсь барину и вас не будут держать у нас…
– И пусть не держат! Сама уйду! Не больно то нуждаюсь я вашим местом! – уже в голос кричит нянька, окончательно выйдя из себя.
– Вы дерзки! Нет больше сил с вами! – разом вдруг успокоившись, говорит тетя. – Соберите ваши вещи и уходите сейчас же! Чтоб через час я не видела вас больше! Чуть не уморили ребенка!
И с этими словами тетя выходит из комнаты, хлопнув дверь.
Я открываю глаза.
В комнате сгустились летние сумерки. Уже вечер. Должно быть я долго спала с тех пор как меня привезли сюда сонную на осле прекрасного принца. Няня копошиться в углу у своего сундука. Я знаю, что она укладывается, но мне не чуточки не жаль ее. Нисколько. Услыша, что я пошевелилась, она в одну минуту подбегает ко мне, при чем у нее красное, как свекла, и она злобно шипит, стараясь, однако, говорить тихо, чтобы не быть услышанной тетей:
– Радуйся, сударыня… Дождалась! Гонят твою няньку… Не хороша, видишь, нянька! Другую надо. Ну, и пущай другую. Мне плевать! А только и тебе, матушка, не поздоровиться, – прибавляет она со злым торжеством. – Вот уйду ужо… перед ночью… Бука-то и войдет к тебе, как раз и войдет, да!
Ее цыганские глаза горят как два уголька, хищные зубы так и выскакивают наружу.
– Не смей пугать! Злая нянька! Дурная нянька, не смей! – кричу я нарочно громко, что бы тетя услышала. Мой голос и пришла сюда. – Тебя вон выгнали, ты и уходи!
Озлобленная на нее в конец я страстно ненавижу ее в эти минуты.
– И уйду, не кричи, уйду, – шипит нянька, – вместо меня она придет, бука-то! Беспременно. Слышь, уже шагает по коридору, а?
И, что бы еще больше напугать меня, взбалмошная женщина опрометью кидается к двери и исчезает за нею.
Я остаюсь одна.
Груша – я это замечаю – останавливается за дверью и ждет, что я ее позову. Но нет, нет! Ни за что! Останусь одна, но ее не позову…
Я не чувствую не малейшего сожаления к няньке. Больше того, я рада, что она уедет, и я не увижу никогда более ее сердитого, угрюмого цыганского лица и щучьих зубов.
Я облегченно вздыхаю в первую минуту ее ухода и начинаю поджидать тетю Лизу. Вот-вот она войдет сейчас, сядет на край моей постельки, перекрестит меня, поцелует…
Но тетя не идет. По-прежнему все тихо в коридорах.
Тогда я приподнимаюсь на локте и кричу негромко:
– Лиза! Лиза! (Я всех моих четырех теть называю просто по имени)
Ответа нет. Вероятно, тетя пошла на кухню, где теперь держит совет по поводу завтрашнего обеда с краснощекой кухаркой Машей.
– Лиза! – кричу я громче.
Бесполезно. Никто не идет. Никто не слышит.
Мне разом становиться страшно. «Погоди, ужо придет бука!» – звучат в моих ушах грозные нянькины слова.
А что если и правда придет?
И меня охватывает мучительная дрожь страха.
Ч то такое бука – я хорошенько не знаю, но я чувствую, что-то ужасное под этим словом. Мне представляется она чем-то бесформенным, шарообразным и расплывчатым, что вкатится в комнату, подкатится к моей постели и, отвратительно гримасничая морщинистым лицом, полезет по свесившемуся концу моего одеяла ко мне прямо на кровать.
Живо представив себе эту картину, я дико вскрикиваю и быстро юркаю под одеяло. Там я вмиг собираюсь вся в комочек, поджав под себя ноги, похолодевшие от ужаса, лежу так, боясь пошевелиться от страха, с пересохшим ртом и дико-расширенными глазами. Какой-то звон наполняет мои уши и сквозь звон этот я, к ужасу моему, различаю шаги в коридоре. Кто-то почти не слышно, почти бесшумно крадется в детскую. Шаги приближаются… все ближе… ближе… Меня начинает трясти настоящая лихорадка… Зуб на зуб не попадает, отбивая частую дробь. Во рту так пересохло, что становиться невозможно дышать. Язык стал тяжелый, тяжелый – такой тяжелый, что я не могу даже повернуть его, чтобы крикнуть…
И вдруг шаги останавливаются у самой моей постели… Вся обмирая от ужаса, я вспоминаю внезапно, что буке будет легко вскарабкаться ко мне на постель, потому что конец одеяла свесился с кровати на пол. Теперь я уже ясно, ясно чувствую, что кто-то осторожно, но настойчиво стягивает с мой головы одеяло.
Но передо мною не бука. Мое «солнышко» передо мною.
Он стоит предо мною – молодой, статный, красивый, с черными, как смоль, бакенбардами по обе стороны красивого загорелого лица, без единой капли румянца, с волнистыми иссиня-черными же волосами над высоким лбом, на котором точно вырисован белый квадратик от козырька фуражки, в то время, как все лицо коричнево от загара. Но что лучше всего в лице моего «солнышка» – так это глаза. Они иссера-синие, под длинными, длинными ресницами. Эти ресницы придают какой-то трогательно простодушный вид всему лицу «солнышка». Белые, как миндалины, зубы составляют также не малую красоту его лица.
Вы чувствуете радость, когда вдруг, после ненастного и дождливого дня, увидите солнце?
Я чувствую такую же радость, острую и жгучую, когда вижу моего папу. Он прекрасен, как солнце, и светел и радостен, как оно!
Не даром я называю его «моим солнышком». Блаженство мое! Радость моя! Папочка мой единственный, любимый! Солнышко мое!
Я горжусь моим красивым отцом. Мне кажется, что нет такого другого на свете. Мое «солнышко» – все лучшее в мире и лучше самого мира… Теперь в его глазах страх и тревога.
– Лидюша моя! Девочка моя! Радость, что с тобою? – говорить он, и сильные руки его подхватывают меня на воздух и прижимают к себе.
Папа быстрыми шагами ходить теперь по детской, сжимая меня в своих объятиях.
О, как хорошо мне, как сладко у него на руках! Я обвиваю его шею ручонками и рассказываю ему про прекрасного принца, и про ливень, и про няню Грушу, и про буку, при чем воображенье мое, горячее, как пламя, подсказывает то, чего не бывало. Из моих слов он понял, что я уже видела буку, как она вползала ко мне, как карабкалась на мою постель.
Папа внимательно вслушивается в мой лепет. Потом лицо его искажается страданьем.
– Сестра Лиза! – кричит он свою свояченицу, – сколько раз я просил не оставлять ребенка одного! Она слишком нервна и впечатлительна, Лидюша. Ей вредно одиночество. – И потом снова обращается ко мне нежным, ласковым голосом, каким он один только умеет говорить со мною:
– Успокойся, моя деточка! Никакой буки нет. Буку выдумали глупые, невежественные люди. Крошка, успокойся! Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя? Скажи только, – все сделаю, что хочешь, крошка моя!
«Чего я хочу!» – вихрем проносится в моих мыслях, и я мигом забываю и про буку, и про «событие с няней».
Ах, как много я хочу! Во-первых, хочу спать сегодня в комнате у «солнышка»; во-вторых, хочу маленького пони и высокий, высокий шарабан, такой высокий, чтобы люди поднимали голову, если захотят посмотреть на меня, когда я еду в нем, и я бы казалась им царицей на троне… Потом хочу тянучек от Кочкурова, сливочных, моих любимых. Многого хочу!
– Все! Все будет! – говорит нежно «солнышко». – Успокойся только, сокровище мое!
Мне самой надоело волноваться и плакать. Я уже давно забыла про буку и снова счастлива у родной груди. Я только изредка всхлипываю да прижимаюсь к «солнышку» все теснее и теснее.
Теперь я слышу неясно, как в дремоте, что он бережно заворачивает меня в голубое шелковое одеяльце и песет в свою комнату, помещающуюся на самом конце длинного коридора. Там горит лампада перед образом Спасителя, и стоит широкая мягкая постель. А за окном шумят деревья парка сурово и печально.
«Солнышко» бережно опускает меня, сонную, как рыба, на свою кровать и больше я уж ничего не соображаю, решительно ничего… Я сплю…
(настоящая фамилия - Воронова, по мужу - Чурилова)
(1878-1937) русская писательница и актриса
Детство Лидии прошло в семье военного инженера, полковника. Мать умерла при родах, поэтому во многих ее произведениях слышится мотив сиротства. Девочка обожала отца и ненавидела мачеху, даже убегала из дома и из-за этого часто болела.
Однажды в течение многих дней ее выхаживала неизвестная женщина в белом. Девочка очень привязалась к ней, и лишь случайно выяснилось, что эта женщина - нелюбимая мачеха, которая с тех пор стала самым близким человеком для Лидии. В 1886 году девочку отдают в Павловский женский институт, находившийся в Петербурге. Все эти события позже отразились в ее повестях.
После окончания института в 1893 году Лидия Чарская не возвращается в родной дом и в восемнадцать лет выходит замуж за офицера Б. Чурилова. Совместная жизнь супругов продолжается недолго: вскоре они расстаются, и Лидия остается одна с сыном.
Она поступает на театрально-драматические курсы. В1898 году ей удается выдержать конкурс и поступить в Александрийский театр, в котором она проработала до 1924 года. Тогда Лидия и придумала сценический псевдоним - Чарская, этим же именем она стала подписывать впоследствии свои книги.
Театральная биография актрисы складывалась не так, как ей хотелось: она мечтала о ролях романтических героинь, таких, как Катерина из «Грозы» А. Островского, Луиза Миллер из «Разбойников» Ф. Шиллера. А ей приходилось играть характерные роли субреток или старух.
Первая повесть Лидии Чарской «Записки институтки» появилась в специальном журнале для девушек «Задушевное слово» в 1901 году. До закрытия журнала, последовавшего в 1918 году, в нем практически ежегодно печатались произведения писательницы.
За свои труды Лидия Алексеевна Чарская получала мизерные гонорары и была вынуждена писать много, - одно произведение за другим, что, несомненно, сказывалось на качестве. В ее книгах встречаются повторы, неряшливость языка, определенный схематизм сюжетных линий, часто попадаются общие места.
Хотя первое произведение Лидии Чарской было написано на основе ее собственных впечатлений и не отличалось особенной глубиной проработки характеров, оно привлекло внимание темой, которую она ввела в литературу. До нее никто не рассказывал так подробно и ярко о душной атмосфере закрытых привилегированных женских учебных учреждений России.
Первый ряд произведений, посвященных жизни маленьких затворниц, был создан на основе личных впечатлений: «За что?» (1909), «Большой Джон» (1910), «На всю жизнь» (1911), «Цель достигнута» (1911). Чарская воссоздала деликатный внутренний мир маленькой девочки, где грезы и страхи являются органическими составляющими мировосприятия. В произведениях Чарской соединились две традиции - яркая эмоциональность, свойственная сентиментализму начала XIX века, и обостренный интерес к миру грез и снов, привнесенный в литературу писателями-модернистами. От последних, в частности от Ф. Сологуба, Лидия Чарская унаследовала интерес к страшному. Она часто использует мотивы детских рассказов-страшилок, неизменно разоблачая их в конце сюжета.
Другой ряд произведений - «Княжна Джаваха» (1904), «Люда Влассовская» (1904), «Белые пелеринки» (1906), «Юность Лидии» (1912) - также биографичен, но события жизни писательницы служат в них только основой. Чарская конструирует романтический сюжет, допускает больший вымысел, причудливо переплетая между собой событийные линии. Но и здесь ярко воспроизведен внутренний мир девушки более старшего возраста, показано становление героини как личности. При всей безыскусности стиля произведения Чарской явились прекрасным воспитательным средством, именно поэтому их рекомендовали для библиотек различных учебных заведений.
Действительно, писательница строила интригу на приключениях или нравственных страданиях героев. Сентиментально-драматическая тональность, неопределенность судьбы героев, ожидание напряженной развязки привлекали внимание читателя, поддерживая в них интерес к сюжету до его разрешения.
Не случайно в Новодевичий монастырь к могиле княжны Джавахи - персонажа, придуманного Чарской, - стекались поклонницы. Одна из них, М. Цветаева, даже посвятила героине стихотворение «Нине Джавахе».
Возможно, успех Лидии Алексеевны Чарской объяснялся и тем, что большинство ее произведений написано от первого лица. В произведениях, посвященных жизни институток, подобный прием помогал представить их маленький мирок изнутри и без лишнего морализаторства показать его убогость и ограниченность.
В 1912 году К. Чуковский, выступавший в те годы в основном как критик, публикует разгромную статью, посвященную произведениям Чарской, оценивая ее творчество как своеобразную фабрику ужасов. Однако и он не мог не признать успех книг писательницы у читателей, в десятые годы переведенных на английский, немецкий и французский языки.
Некоторые произведения Лидии Чарской посвящены отдельным фактам отечественной истории («Смелая жизнь», 1905, о Н. Дуровой; «Газават», 1906). Любопытно издание «Один за всех. Повесть о жизни Сергия Радонежского, великого сподвижника земли русской», которое было проиллюстрировано репродукциями картин М. Нестерова, К. Брюллова, древними миниатюрами, фотографиями предметов старины.
Форма жития интенсивно развивалась в русской литературе на протяжении первого тридцатилетия XX века (произведения Б. Зайцева, Б. Пильняка). Лидия Чарская создает яркий рассказ о человеке, одним из первых утверждавшем необходимость объединения во имя борьбы с врагом. Вместе с тем писательница использует пример жизни Сергия и для выражения определенной нравственной концепции, в основе которой лежали идеалы добра и красоты.
Подобную же задачу выполняют и сказки Лидии Алексеевны Чарской, они весьма необычны по сюжетному построению и скорее напоминают небольшие новеллы, где героями становятся сказочные существа, короли, феи и злые волшебники. Простые люди могут превратиться в могущественных правителей, но они томятся в золотых клетках и обретают счастье только вырвавшись из них. Близость к природе, естественность чувств воспеваются Чарской как единственно возможные ценности.
Ее литературная жизнь продолжалась всего пятнадцать лет, за это время ею было написано около восьмидесяти книг прозы и поэзии. Многие писатели признавались, что прошли через ее школу, учились у нее приемам создания справедливых, благородных и щедрых героев.
Когда писательница лишилась работы и литературного заработка, читатели помогали ей: убирались в комнатах, мыли полы. Даже К. Чуковский не остался безучастным и добился, чтобы ее включили в список особо нуждающихся писателей.
Близкие всячески стремились поддержать Чарскую. Любопытно, что сотрудники Детиздата хотели выпустить сборник сочинений писательницы с предисловием Ф. Сологуба. Он живо откликнулся на предложение и написал в 1926 году одну из первых аналитических статей о творчестве Лидии Чарской. Но редактор журнала «Звезда» Л. Сейфуллина отвергла ее, и она осталась лежать в архиве.
С 1925 по 1929 год Лидия Алексеевна Чарская выпустила четыре маленькие книжки для детей под псевдонимом Н. Иванова, но полностью изменить ситуацию с изданием своих сочинений писательнице не удалось. Последовавшее вскоре изъятие ее книг из библиотек по специальному распоряжению Н. Крупской, определявшей культурную политику и установившей круг произведений, которые могли вредно повлиять на подрастающее поколение, привело к тому, что к началу войны имя писательницы практически не было известно читателю, которому предназначались ее книги.
В конце двадцатых годов у нее начал развиваться туберкулез. Друзьям удалось отправить ее на отдых в деревню. Особое участие в судьбе Чарской принимала О. Капица, негласный руководитель детской литературы. Рядом с Лидией Чарской находились и ее друзья: семья Михаила Зощенко , Е. Данько, В. Калицкая.
Писательница продолжала сочинять, вероятно, вела дневник. Любимым автором Лидии Чарской оставался Пушкин. Она признавалась: «Если отнять у меня возможность писать - я перестала бы жить, вызывать добрые чувства в юных читателях, поддерживать их интерес к окружающему, будить любовь к добру и правде, сострадание к бедным, священное пламя любви к родине». К сожалению, популярность Лидии Алексеевны Чарской оказалась ненужной во времена декларативной лозунговости.
Современный мир не воспринимает сентиментальный характер произведений учительницы, но будущим исследователям еще предстоит определить ее вклад в отечественную культуру, прояснить отдельные факты ее биографии.
Близкие похоронили Чарскую на Смоленском кладбище, поставили на могиле крест и ограду, но только благодаря почитателям и исследователям ее таланта после Великой Отечественной войны удалось разыскать захоронение и привести его в порядок.
Лидия Алексеевна Чарская
Моя повесть о самой себе
Эту повесть детской души посвящаю дорогому отцу и другу.
Детства дни - луч солнца яркий,
Как мечта прекрасный луч.
Детство - утро золотое,
Без суровых, мглистых туч.
Как ни грустно горе в детстве,
То, что мнилось им тогда,
То пустым, ничтожным кажет
После, в зрелые года.
И охотно вновь ребенком
Я б желала снова стать,
Чтоб по детски наслаждаться,
И по детски же страдать…
ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
Розы цвели и благоухали… Небо смеялось, и старый сад светло улыбался жаркой июльской улыбкой…
В глубоком кресле на веранде, облитой потоками золотых лучей, сидела больная. Ее бледное, усталое, изнуренное лицо, впалые, безжизненные глаза, ее прозрачная кожа и исхудалое тело говорили о продолжительном недуге.
Взгляд больной покоился на прильнувшей к ее коленям голове молодой женщины, которая приютилась у ее ног.
Эта молодая женщина составляла полную противоположность больной: она казалась воплощением жизни, несмотря на печальное выражение глаз, с любовью и сочувствием устремленных на больную.
Взор больной встретился с этим взором, пытливым и любящим… Легкий вздох приподнял исхудалую грудь… Что-то влажное и блестящее сверкнуло в глубоких страдальческих глазах. Больная положила свою прозрачную, исхудалую руку на русую головку, покоившуюся на ее коленях, и проговорила:
Дитя мое! Не знаю, поможет ли мне небо юга, к которому меня посылают врачи, и долго ли я проживу на свете… Быть может нам не суждено больше увидеться… А потому у меня к тебе просьба… возможно, что уже последняя в жизни…Я уверена, что ты мне не откажешь…
Сухой прерывистый кашель прервал речь больной. Она откинулась на подушки, а когда приступ кашля прошел, продолжала слабым, тихим голосом:
Наши жизни сплелись так тесно, так крепко… Судьба сблизила нас. Ты помнишь, какую огромную роль я сыграла в твоей жизни? Ты помнишь, сколько горя, злобы и вражды осталось позади нас; сколько ненависти было до тех пор, пока ты не узнала меня, моя девочка… Мы обе были виноваты. Я, смело войдя в твою жизнь, не смогла понять твою гордую, свободную, как птица, душу и невольно наносила ей одну сердечную рану за другой… Ты, возненавидя меня, замечала во мне только одни недостатки и видела в каждом моем поступке лишь темные стороны… Почему так распорядилась судьба? От чего она не сразу дала мне ключ к сердцу моей девочки? За что мы обе страдали так долго? Ты своей ненавистью и злобой ко мне, я - видя полное бессилие унять это чувство… Но, слава Богу, все это минуло как кошмар, как гадкий сон, как темный осенний вечер… И теперь, когда я завоевала любовь моей девочки, мне хотелось бы вспомнить то далекое, темное время, которое не вернуться уже никогда, вспомнить именно теперь, когда, может быть, я последние дни вижусь с тобой…
Нет! Нет, мама! Не говори так! - с жаром воскликнула молодая женщина, прильнув горячим поцелуем к исхудалой руке. - Ты должна жить, жить для нас дорогая… Должна!.. Для семьи, для отца, для меня!.. Неужели же я нашла мое сокровище, мою маму, что бы потерять ее снова? Ты должна жить ради того, что бы дать мне возможность загладить все то зло, которое я причинила тебе когда-то невольно…
Легкая улыбка заиграла на печально красивом лице больной.
Выслушай мою просьбу, девочка, - произнесла она тихо - тихо, чуть слышно. - Твои детские годы, вся твоя жизнь сложилась так странно и необычно, совсем не так как у других. И, по воле судьбы, мне пришлось в этом сыграть немалую роль… У тебя, я знаю, есть много юных друзей, которые жадно ловят каждое твое слово… Открой же им историю твоей жизни, твоего странного детства, расскажи им одну истинную правду без прикрас… А так как наши жизни сплетены так тесно, то это будет и повесть о той, которая тебя так любила, и которую ты так долго не могла понять… И пусть твои юные друзья узнают хорошие и плохие стороны одной человеческой души. Кто знает? - быть может эта правдивая история принесет пользу другим. Быть может им не безынтересно будет узнать о девочке, мечтавшей стать принцессой и оставшейся Сандрильоной. Увы! Сандрильоны встречаются чаще, много чаще чем принцессы!.. А одна гордая странная душа не хотела согласиться с этим… Быть может история этой странной души научит слишком гордых смирению, слишком несчастных одарит надеждой. Быть может, иных она наведет на размышление как трудно иногда нам понять наших близких, как легко - несправедливо их осудить, возненавидеть… Я знаю что тяжело будет тебе раскрыть целый ряд тайн и шаг за шагом описать твою жизнь не щадя себя…Но ты сделаешь это для меня и для тех, которых считаешь своими друзьями….
Новый приступ кашля прервал речь больной.
Да, да… Я исполню твое желание, дорогая! - ответила стоявшая на коленях молодая женщина. - Клянусь тебе что, исполню все, что ты попросишь у меня! Я напишу всю правду, открою заветную тайну моей души, я расскажу им о той женщине, которая отплатила любовью за муки, лаской за вражду… Ты понимаешь меня, дорогая?
Глаза больной широко раскрылись. Улыбка счастья заиграла на лице.
А розы цвели и благоухали. Чудная сказка из зелени, солнца и цветов искрилась, сияла и тихо лепетала о чем-то кругом и над ними.
Вскоре больная уехала к другому солнцу, к другому небу и розам. А когда вернулась вполне поправившейся, здоровой и бодрой, она нашла у себя на столе объемистую рукопись, написанную по ее желанию.
* * *Эта выздоровевшая больная моя вторая мать, а та, которая исполнила данное ей слово, - я.
Я написала мою повесть о самой себе, рассказала историю моего странного детства, открыл в ней всю мою душу…
Исполняя волю моей дорогой, я отдаю эту повесть вам на суд, мои милые юные друзья. Вероятно, многое в этой повести покажется вам странным, многое вызовет ваше недоумение. Быть может даже самый способ рассказа, в иных местах фантастический, полусказочный, вызовет ваше недоумение, покажется вам странным. Но - прочтите все до конца, и тогда вы поймете, чем объясняются эти кажущиеся странности, тогда только вы, узнав характер той, которая писала эту повесть, в состоянии будете объяснить себе ее странности.
Слава Богу: в России опять появился великий писатель, и я тороплюсь поскорее обрадовать этой радостью Россию.
Открыла нового гения маленькая девочка Лёля. Несколько лет назад Лёля заявила в печати:
«Из великих русских писателей я считаю своей любимой писательницей Л.А. Чарскую».
А девочка Ляля подхватила:
«У меня два любимых писателя: Пушкин и Чарская». <…>
Эти отзывы я прочитал в журнале «Задушевное слово», где издавна принято печатать переписку детей, и от души порадовался, что новый гений сразу всеми оценён и признан. Обычно мы чествуем наших великих людей лишь на кладбище, но Чарская, к счастью, добилась триумфов при жизни. Вся молодая Россия поголовно преклоняется перед нею, все Лилечки, Лялечки и Лёлечки. <…>
Детским кумиром доныне считался у нас Жюль Верн. Но куда же Жюлю Верну до Чарской! По отчёту одной библиотеки дети требовали в минувшем году сочинения:
Чарской - 790 раз,
Жюля Верна - 232 раза.
Не угнаться за ней старику Жюлю Верну! <…>
И не только вся Россия, от Тифлиса до Томска, но и вся Европа влюблена в Лидию Алексеевну; французы, немцы, англичане наперерыв переводят её книги, а в Чехии, например, читатели до того очарованы ею, что, по свидетельству того же «Задушевного слова», настойчиво зовут её в Прагу: осчастливьте! Но, к радости для России, великая наша соотечественница не покинула, не осиротила нас, и благодарная родина достойно наградила её: 3 октября 1910 года была открыта всероссийская подписка для учреждения (в институте или гимназии) стипендии Л.Чарской. Не говорите же, что мы не умеем чествовать наших великих людей!
Перелистываю книги Чарской и тоже упоён до безъязычия. В них такая грозовая атмосфера, что всякий очутившийся там тотчас же падает в обморок. Это мне нравится больше всего. У Чарской даже четырёхлетние дети никак не могут без обморока. Словно смерч, она налетает на них и бросает их на землю без чувств. <…>
Три обморока на каждую книгу - такова обычная норма.
К этому так привыкаешь, что как-то даже обидно, когда в повести «Люда Влассовская» героиня теряет сознание всего лишь однажды. Её и душат и режут, а она хоть бы что. Право, это даже невежливо. Такая толстая книга, и только один обморок! То ли дело другая великолепная повесть о девочке Нине Воронской: повесть ещё не закончена, а уж Нина впадала в бесчувствие ровно одиннадцать раз! Да и как же героям Чарской хоть неделю пробыть без обморока! Она только о том и заботится, чтобы довести этих детей до бесчувствия. Ураганы, пожары, разбойники, выстрелы, дикие звери, наводнения так и сыплются на них без конца, - и какую-то девочку похитили цыгане и мучают, пытают её; а другую - схватили татары и сию минуту убьют; а эта - у беглых каторжников, и они её непременно зарежут, а вот - кораблекрушение, а вот - столкновение поездов… <…>
Какая-то фабрика ужасов эти чудесные детские книжки, и вот до какого обалдения доходит в одной из них маленькая девочка Лизочка:
«Иглы страха мурашками бегали по моему телу (иглы мурашками! - К.Ч.)… Липкий пот выступил на лбу… Волосы отделились от кожи, и зубы застучали дробным стуком во рту… Мои глаза сомкнулись от ужаса» («Белые пелеринки», гл. 19).
И через несколько строчек, конечно: «Я громко вскрикнула и лишилась сознания».
Нечего и говорить о том, что эти малые дети то и дело убегают из дому - в дебри, в тундры, в моря, в океаны, ежеминутно висят над бездонными пропастями и по всякому малейшему поводу покушаются на самоубийство.
Пробегаю воспалёнными глазами по этим огнедышащим книгам и натыкаюсь на такую страницу: маленькая девочка, калека, упала пред подругой на колени, целует ей руки, ноги и шепчет, истерически дрожа: «Я злодейка пред тобою, а ты… ты - святая. Я поклоняюсь тебе!»
Это из повести Чарской «Записки маленькой гимназистки». Девочка целует чьи-то ноги! О, как, должно быть, болело, кричало, разрывалось её маленькое сердце, прежде чем в покаянной истерике она упала пред подругой на землю.
Ты понимаешь ли, милая Лялечка, что такое, когда крохотный ребёнок вдруг до бешенства возненавидит себя, и захочет себя оплевать, и, в жажде самоунижения, всосётся в твои ноги губами: «Бей меня, топчи, унижай: я - злодейка, а ты - святая!»
Чтобы успокоиться, беру другую книгу под безмятежным заглавием «Счастливчик». Но и в ней я с ужасом читаю, как этот самый Счастливчик падает пред кем-то на колени и лепечет, истерически дрожа: «О, прогоните же меня, прогоните! Я не стою вашей ласки!» <…>
Я волнуюсь, я мучаюсь, но в новой книжке - «Щелчок» - маленький мальчик опять целует у кого-то сапоги, умоляя: «Исхлещи меня кнутом до полусмерти!» <…>
И мне становится легче: я с отрадой начинаю замечать, что мазохическое лобызание рук и ног - самое обычное занятие у этих малолетник истериков. <…>
Я увидел, что истерика у Чарской ежедневная, регулярная, «от трёх до семи с половиною». Не истерика, а скорее гимнастика. Так о чём же мне, скажите, беспокоиться! Она так набила руку на этих обмороках, корчах, конвульсиях, что изготовляет их целыми партиями (словно папиросы набивает); судорога - её ремесло, надрыв - её постоянная профессия, и один и тот же «ужас» она аккуратно фабрикует десятки и сотни раз. И мне даже стало казаться, что никакой Чарской нет на свете, а просто - в редакции «Задушевного слова» , где-нибудь в потайном шкафу, имеется заводной аппаратик с дюжиной маленьких кнопочек, и над каждой кнопочкой надпись: «Ужас», «Обморок», «Болезнь», «Истерика», «Злодейство», «Геройство», «Подвиг», - и что какой-нибудь сонный мужчина, хотя бы служитель редакции, по вторникам и по субботам засучит рукава, подойдёт к аппаратику, защёлкает кнопками, и через два или три часа готова новая вдохновенная повесть, азартная, вулканически-бурная, - и, рыдая над её страницами, кто же из детей догадается, что здесь ни малейшего участия души, а всё винтики, пружинки, колесики!..
Конечно, я рад приветствовать эту новую победу механики. Ведь сколько чувств, сколько вдохновений затрачивал человек, чтоб создать «произведение искусства»! Теперь наконец-то он свободен от ненужных творческих мук!
Но всё же что-то тусклое, бездушно-машинное чудится в этих страницах. Как и всякие фабричные изделия, как и всякий гуртовой товар, книги, созданные этим аппаратом, чрезвычайно меж собою схожи, и только по цвету переплёта мы можем их различить. <…>
Что же это такое, обожаемая Лидия Алексеевна? Как это случилось, что вы превратились в машину? Долго ли вам ещё придётся фабриковать по готовым моделям всё те же ужасы, те же истерики, те же катастрофы и обмороки? Кто проклял вас таким страшным проклятием? Как, должно быть, вам самой опостылели эти истёртые слова, истрёпанные образы, застарелые, привычные эффекты, и с каким, должно быть, скрежетом зубовным, мучительно себя презирая, вы в тысячный раз выводите всё то же, всё то же, всё то же…
Но, к счастью, вы и до сих пор не догадались о вашем позоре, и, когда простодушные младенцы воспевают вас, как счастливую соперницу Пушкина, вы приемлете эти гимны как должное. Я тоже почитаю вас гением, гением пошлости. Превратить свою душу в машину, чувствовать и думать по инерции! Если какой-нибудь Дюркгейм захочет написать философский трактат «О пошлости», рекомендую ему сорок томов сочинений Лидии Чарской. Лучшего материала ему не найти. Здесь так полно и богато представлены все оттенки и переливы этого малоисследованного социального явления: банальность, вульгарность, тривиальность, безвкусица, фарисейство, ханжество, филистерство, косность (огромная коллекция! великолепный музей!), что наука должна быть благодарна трудолюбивой писательнице.
Особенно недосягаема Чарская в пошлости патриото-казарменной: «Мощный Двуглавый Орёл», «Обожаемый Россией монарх» - это у неё на каждом шагу, и не мудрено, что унтеры Пришибеевы приветствуют её радостным ржанием, а какой-то Ревунов-Караулов отдал даже такой приказ: «Книга г-жи Чарской должна быть приобретена в каждой семье, имеющей какое бы то ни было соприкосновение… с кавалерией». <…>
Недаром Главное управление военно-учебных заведений так настойчиво рекомендует её в ротные библиотеки кадетских корпусов: её книги - лучшая прививка детским душам казарменных чувств. Но неужто начальство не заметило, что даже своё ураизготовляет она по-машинному: «Русские бежали по пятам, кроша, как месиво, бегущих», - пишет она в «Грозной дружине».
«Красавец атаман ни на минуту на переставал крошить своей саблей врага».
«Началось крошево…» <…>
Только и знает, бедняга, что «крошили», «кроша», «крошить», - зарядила одно, как граммофон. Так что хоть и читаешь: «ура», а чувствуешь: «трижды наплевать». Мёртвая, опустошённая душа! И когда дошло до того, что христолюбивое воинство ночью «искрошило» беззащитных спящих, она пролепетала с институтской ужимкою: «Сладкое чувство удовлетворённой мести!»
И, умиляясь, рассказала детям, как один христолюбивый воин поджаривал «иноверцам» пятки, собственно, поджаривал не сам, а только приказал, чтобы поджарили; сам же отошёл и отвернулся, и оттого, что он отвернулся, Чарская растроганно (но не совсем грамотно!) воскликнула: «Великодушная, добрая душа!»
Теперь, когда русская казённая школа потерпела полное банкротство даже в глазах Передонова , только Чарская может с умилением рассказывать, как в каких-то отвратительных клетках взращивают ненужных для жизни, запуганных, суеверных, как дуры, жадных, сладострастно-мечтательных, сюсюкающих, лживых истеричек. <…>
Вся эта система как будто нарочно к тому и направлена, чтобы из талантливых, впечатлительных девочек выходили пустые жеманницы с куриным мировоззрением и опустошённой душой. Не будем же слишком строги к обожаемой Лидии Алексеевне!
Она была очень плодовитым автором , сочиняла по три-четыре повести или романа в год, а еще стихи, сказки, песни, рассказы «для малюток» и «для юношества». Печаталась и во взрослом «Новом мире» и в детском «Задушевном слове». Ученый комитет Министерства народного просвещения почти неизменно рекомендовал ее книги в библиотеки учебных заведений, а Главное управление военно-учебных заведений — в ротные библиотеки кадетских корпусов.
«Л. А. Чарская — талантливая пересказчица исторических событий для детей среднего возраста», — писал «Голос Москвы» . «Имя Л. А. Чарской, как писательницы для детей, пользуется заслуженною популярностью. Рассказы ее живы, увлекательны и с удовольствием читаются не только детьми, но и взрослыми» , — говорилось в другой рецензии, на ее повесть «Паж цесаревны». А рецензент «Московских ведомостей» считал вполне убедительным одно лишь слово — достаточно, когда утверждал, что «имя Л. А. Чарской, как талантливой писательницы книг для юношества, достаточно известно, чтобы само могло служить достаточной рекомендацией для этой книги» .
И, наконец — едва ли не первое по авторитетности — мнение педагога и историка русской детской литературы Н. В. Чехова: «Если считать наиболее популярным писателем того, чьи сочинения расходятся в наибольшем числе экземпляров, то самым популярным детским писателем должна быть признана в настоящее время г-жа Л. Чарская. Актриса по профессии, г-жа Чарская обладает живою фантазиею и вполне литературным слогом. Сочинения ее всецело принадлежат к романтическому направлению в детской литературе: главный интерес их в занимательности рассказа, необычайных приключениях и выдающихся характерах героев и героинь» . И т. д., и т. п.
Слава ее росла год от года. «Известия книжных магазинов Товарищества М. О. Вольф» (а большая часть романов и повестей Чарской выходила в роскошных изданиях Вольфа) рекламировали в каждом номере от трех до десяти ее книжек . В рубрике «Rossica» тех же «Известий» читателю сообщалось о переводах произведений Чарской на французский, чешский и немецкий языки и о восторженных отзывах на эти книги западноевропейской прессы . Составная часть «Известий», ежемесячный «Вестник литературы», помещал подробные рецензии на книжки г-жи Чарской. Одна из них начиналась так:
«Взрослый человек обладает правом иметь любимые книги, почему же не предоставить этого права маленькому человеку — ребенку, если в этом любимом чтении нет ничего ни опасного, ни вредного? К чему, пользуясь преимуществами сильного, посягать на его вкусы и симпатии и стараться переделывать их по-своему?
Эти слова, — продолжал рецензент, — взятые мною из известного критического указателя «Что читать народу?», приходят мне всегда на память, когда я слышу, с каким увлечением и восторгом читают и дети, и подростки произведения Л. А. Чарской.
Действительно успех автора «Княжны Джаваха» среди читателей представляет собой явление почти небывалое, можно даже сказать, стихийное. Но г-жу Чарскую не только читают: ее любят. Между тем за последнее время раздаются правда немногие и единичные голоса против г-жи Чарской. Впрочем, безуспешно: дети и юношество за Чарскую» .
А поток восторгов бушевал все сильней и сильней.
Двум пространным статьям, появившимся позже в педагогической печати и содержавшим упреки Чарской в том, что ее произведения из институтской жизни — «пасквиль на педагогов» и что девушки находят в них «отзвук проснувшимся половым чувствам» , сдержать этот поток было явно не под силу. Наоборот, своей сбивчивостью и нелитературностью претензий они лишь подогревали ажиотаж вокруг популярного имени.
И вдруг — среди нарастающих гимнов, среди упоенных голосов «во славу» — раздался голос Корнея Чуковского. 9 сентября 1912 года в воскресном номере газеты «Речь» была напечатана его статья «Чарская».
«Слава Богу: в России опять появился великий писатель, и я тороплюсь поскорее обрадовать этой радостью Россию.
Открыла нового гения маленькая девочка Леля. Несколько лет назад Леля заявила в печати:
— Из великих русских писателей я считаю своей любимой писательницей Л. А. Чарскую.
А девочка Ляля подхватила:
— У меня два любимых писателя: Пушкин и Чарская.
А девочка Лиля прибавила:
— Своими любимыми писателями я считаю Лермонтова, Гоголя и Чарскую.
Эти отзывы я прочитал в детском журнале «Задушевное слово», где издавна принято печатать переписку детей, и от души порадовался, что новый гений сразу всеми оценен и признан. Обычно мы чествуем наших великих людей лишь на кладбище, но Чарская, к счастью, добилась триумфов при жизни. Вся молодая Россия поголовно преклоняется пред нею, все Лилечки, и Лялечки, и Лелечки» .
Статья была полна критического сарказма. «Детским кумиром доныне считался у нас Жюль Верн. Но куда же Жюлю Верну до Чарской!»
К. Чуковский высмеивал «чудесные детские книжки «обожаемой Лидии Алексеевны», окрестив их «фабрикой ужасов», потому что, по его наблюдению, ни одна повесть Чарской не обходилась без серии ужасов, обмороков, истерик. «Она так набила руку на этих обмороках, корчах, конвульсиях, что изготовляет их целыми партиями (словно папиросы набивает!): судорога — ее ремесло, надрыв — ее постоянная профессия, и один и тот же «ужас» она аккуратно фабрикует десятки и сотни раз. И мне даже стало казаться, что никакой Чарской нет на свете, а просто — в редакции «Задушевного слова», где-нибудь в потайном шкафу, имеется заводной аппаратик, с дюжиной маленьких кнопочек, и над каждой кнопочкой надпись: Ужас. — Обморок. — Болезнь. — Истерика. — Злодейство. — Геройство. — Подвиг, — и что какой-нибудь сонный мужчина, хотя бы служитель редакции, по вторникам и по субботам засучит рукава, подойдет к аппаратику, защелкает кнопками, и через два или три часа готова новая вдохновенная повесть, азартная, вулканически-бурная, — и, рыдая над ее страницами, кто же из детей догадается, что здесь ни малейшего участия души, а все винтики, пружинки, колесики!.. Конечно, я рад приветствовать эту новую победу механики. Ведь сколько чувств, сколько вдохновений затрачивал прежде человек, чтоб создать «произведение искусства»! Теперь, наконец-то, он свободен от ненужных творческих мук!»
Точной и едкой демонстрацией сквозных фраз и слов Чуковский вскрывал нехитрую поэтику Чарской.
«Что же это такое, обожаемая Лидия Алексеевна? — вопрошал критик. — Как это случилось, что вы превратились в машину? Долго ли вам еще придется фабриковать по готовым моделям все те же ужасы, те же истерики, те же катастрофы и обмороки? Кто проклял вас таким страшным проклятием? Как должно быть вам самой опостылели эти истертые слова, истрепанные образы, застарелые, привычные эффекты, и с каким должно быть скрежетом зубовным, мучительно себя презирая, вы в тысячный раз выводите все то же, все то же, все то же…
Но, к счастью, вы и до сих пор не догадались о вашем позоре, и, когда простодушные младенцы воспевают вас как счастливую соперницу Пушкина, как недосягаемо-великого гения, вы приемлете эти гимны как должное… Я тоже почитаю вас гением, но, воистину, гением пошлости. Превратить свою душу в машину — и значит стать пошляком: чувствовать и думать по инерции. Если какой-нибудь Дюркгейм захочет написать философский трактат «О пошлости», рекомендую ему сорок томов сочинений Лидии Чарской. Лучшего материала ему не найти. Здесь так полно и богато представлены все оттенки и переливы этого мало исследованного социального явления: банальность, вульгарность, тривиальность, безвкусица, фарисейство, ханжество, филистерство, косность (огромная коллекция! великолепный музей!), что наука должна быть благодарна трудолюбивой писательнице».
«Особенно недосягаема, по словам критика, Чарская в пошлости патриото- казарменной…», «ее книги — лучшая прививка детским душам казарменных чувств». А воспеваемый ею институт («Люда Влассовская», «Белые пелеринки», «Большой Джон» и другие) «есть гнездилище мерзости, застенок для калечения детской души».
Чуковский не оставлял камня на камне от литературной репутации «обожаемой Лидии Алексеевны», от пустых заверений рецензентов, будто «»чуткое» сердце есть прежде всего у самой писательницы» и родители и педагоги могут-де сами «убедиться в благотворном влиянии литературной деятельности» Чарской .
Статья К. Чуковского имела оглушительный резонанс, и несомненно в противовес ей, чтобы как-то нейтрализовать ее, Вольф издал в следующем, 1913 году, брошюру Виктора Русакова «За что дети любят Чарскую?» Чуковский в ней не один раз именуется «злейшим врагом и хулителем» Чарской , а тон его статьи охарактеризован как «не литературный и лишенный элементарной порядочности» .
Десятилетия спустя, в наши дни, читательский успех Чарской, однако, оценивался по-разному, порой совершенно противоположно. «… Клавдия Лукашевич и Лидия Чарская были, в сущности, скромными поставщиками Вольфа и Девриена. Они не виноваты в своем успехе…» — писал в 1933 году С. Маршак . «…Чарская имела головокружительным успех, и теперь, поняв, как это трудно — добиться успеха, я вовсе не нахожу, что ее успех был незаслуженным», — писала много позднее Вера Панова .
Леонид Борисов вспоминает, как в начале 1920 года на склад Вольфа, продукция которого подлежала реквизиции, заглянула актриса Большого драматического театра и в то время заместительница комиссара просвещения по художественным делам в Петрограде М. Ф. Андреева. Она поинтересовалась: «Нет ли Чарской?» и взяла несколько ее книжек. Недели через три М. Ф. Андреева вернула их со словами: «Не понимаю, как могли издавать сочинения Чарской, почему, по крайней мере, никто не редактировал ее, не убирал фальшь и порою, очень часто, неграмотные выражения? Кто-то, забыла, кто именно, хорошо отделал эту писательницу…»
Этим «кто-то» и был Корней Чуковский. Его статья о Чарской запомнилась современникам.
Итак, все ясно: насмешливый, беспощадный критик, ненавидящий в литературе ремесленничество и фальшь, расправился с «детским кумиром», а вернее сказать, с литературным кумиром мещанской России.
Здесь, пожалуй, и кончается известное об этом весьма заметном литературном эпизоде 900-х годов. Но в недавнее время открылись новые документы, рассказавшие об отношениях Чуковского и Чарской через десять лет после опубликованья его статьи. Эти отношения складывались как бы вне литературы, они лежат за ее пределами, но может быть поэтому сильнее всего говорят об отношениях людей в литературе, в деле, кровном для них .
«Вчера познакомился с Чарской. Боже, какая убогая. Дала мне две рукописи — тоже убогие. Интересно, что пишет она малограмотно. Напр<имер>: перед что всюду ставит запятую, хотя бы это была фраза: «Не смотря ни на, что». Или она так изголодалась? Ей до сих пор не дают пайка. Это безобразие. Харитон получает, а она, автор 160 романов, не удостоилась. Но бормочет она чепуху, и видно совсем не понимает, откуда у нее такая слава».
Корней Чуковский участвовал в судьбе многих литераторов. Но что он хлопотал о Лидии Чарской, против которой была направлена одна из самых гневных и острых его критических статей , предположить было трудно.
В ту пору Чуковский часто встречался с молодым американским филологом Кини, представителем Ара (Ассоциации помощи голодающим) в России.
«Замечательно эгоцентрична X. <…> Кини попросил меня составить совместно с нею и Замятиным список нуждающихся русских писателей. Я был у нее третьего дня: она в постели. Думала, думала, и не могла назвать ни одного человека! Замятин тоже — обещал подумать. Это качество я замечал также в другом талантливом человеке — Добужинском. Он добр, готов хлопотать о других, но в 1921 г<оду>, сталкиваясь ежедневно с сотнями голодных людей, когда доходило дело до того, чтобы составить их списки, всячески напрягал ум и ничего не мог сделать.
Вот список для Кини, который составил я: Виктор Муйжель, Ольга Форш, Федор Сологуб, Ю. Верховский, В. Зоргенфрей, Ник. С. Тихонов, М. В. Ватсон, Иванов-Разумник, Лидия Чарская, Горнфельд, Рима Николаевна Андреева (сестра Леонида Андреева) и Ахматова» .
Включая Лидию Чарскую — наряду с Ахматовой и Сологубом — в свой список, Чуковский, конечно же, меньше всего думал о ее месте в литературе. Но он не забывал, что она труженица и что сейчас она бедствует. Поэтому в том, что она попала в его список, нет ничего удивительного. Неожиданней узнать, что Чарская писала Корнею Чуковскому письмо, полное неподдельной благодарности, ибо одно лишь сочетанье имен — Чарская и Чуковский, казалось, навсегда исключает самую возможность подобного послания. Но в архиве Чуковского обнаружено ее письмо с пометкой рукою владельца: «Получено от Лидии Чарской 3 февраля».
Напомню, что после 1918 года произведения Чарской уже не издавались , но она продолжала играть на сцене бывшего Александринского театра, в котором служила беспрерывно, начиная с 1898 года.
А К. Чуковский в эти годы — если иметь в виду его деятельность только на ниве детской литературы — немало сил отдает новой литературе для детей, строящейся во многом на отрицании принципов прежней, предреволюционной. Он фактически ее основоположник: выступает с рецензиями и статьями о детских книгах, подсказывает владельцу возникшего издательства «Радуга» Льву Клячко идею выпускать книжки для маленьких (и в «Радуге» впервые выйдут ныне знаменитые книжки для детей), дружески поддерживает начинающих в детской литературе С. Маршака и Б. Житкова, пишет лучшие свои сказки («Тараканище», 1921, «Мойдодыр», 1921, «Муха-Цокотуха», 1923 , и другие).
Однако вернемся к письму Л. Чарской. Вот оно:
Глубокоуважаемый Корней Иванович.
Нет достаточно слов, которыми я могла бы выразить Вам мою искреннюю сердечную благодарность за то, что Вы сделали для меня в этот ужасный год несправедливого моего сокращения в театре и в дни болезни.
Два дня т<ому> н<азад> я узнала лишь о том, что получкой дров из А<мериканс>кой Секции и получением помощи (ежемесячной) в КУБУ я обязана Вам.
Спасибо Вам, дорогой, за все. Слов нет. Спасибо Вам, что пришли мне на помощь в такую исключительно тяжелую для меня минуту жизни. И так деликатно, так чутко! Я получила 2 саж<ени> и червонец деньгами. (На выбор: или 3 саж<ени>. Взяла первое.) Думаю, что Вам это можно сказать. В Кубу в этом месяце получила 110 миллиардов. (За январь.)
У Вас есть дети, и за то доброе, что Вы делаете другим, они должны быть счастливы и будут, если существует справедливость на земле.
Верите ли, за весь этот год со дня моего сокращения Ю<рьевы>м из труппы и перевода в «сезонные» до мая, я впервые почувствовала, узнав о Ваших хлопотах, что свет не так уж плох, раз на земле живут такие светлые люди, как Вы и Вам подобные.
Еще раз огромное Вам спасибо за все.
Искренне преданная Вам
Лидия Чарская» .
«Думаю, что Вам это можно сказать», «… я впервые почувствовала, узнав о Ваших хлопотах, что свет не так уж плох…» — это безусловно не просто вежливые фразы, и они приобретают особый смысл, когда вспоминаешь об отношениях в литературе Чуковского и Чарской.
В этом, кажущемся на первый взгляд частным и бытовым, эпизоде проглядывает многое. Он живое свидетельство того, что представляла собой подлинная литературная критика, что такое истинный критик и каковы были реальные отношения, даже глубоко не согласных между собой в понимании искусства, литераторов.
В. И. Глоцер
Примечания
Масловская З. Наши дети и наши педагоги в произведениях Чарской. — Русская школа, 1911, № 9, с. 123.
Фриденберг В. За что дети любят и обожают Чарскую? — Новости детской литературы, 1912, № 6, 15 февр., с. 5.
Речь, 1912, № 247 (2201), 9 (22) сент. Цитирую по изданию: Корней Чуковский. От двух до пяти (6-е изд. Л., 1936), в котором статья «Лидия Чарская» воспроизводится с небольшой стилистической правкой автора.
См. уже цитированную статью Мариана Гловского.
Статья о Чарской была одной из выношенных, продуманных работ критика. Уже в 60-е годы, на закате жизни, размышляя о принципах своей критической деятельности, Корней Чуковский писал: «Второе мое правило (первое состояло в том, что он «лишь тогда… считал себя вправе писать о какой-нибудь книге», когда у него «создавалось собственное свежее мнение о ней, не совпадающее с общепринятым мнением». — В. Г.) никогда не писать скандачка. Критик обязан изучить свой материал досконально. Чтобы написать небольшую статейку о плодовитой беллетристке Лидии Чарской, я прочитал все 64 ее книги» (Архив К. Чуковского).
Русаков Виктор [С. Ф. Либрович]. За что дети любят Чарскую? СПб.; М., Издание Т-ва М. О. Вольф, 1913, с. 38, а также с. 6, 32.
Там же, с. 32-33.
Маршак С. О наследстве и наследственности в детской литературе. — В кн.: Маршак С. Воспитание словом. М., 1961, с. 290.
Панова Вера. Заметки литератора. Л., 1972, с. 150.
Борисов Леонид. Родители, наставники, поэты… Книга в моей жизни. 2-е изд. М., 1969, с. 82.
Уже после того как статья «Письмо Чарской Чуковскому» была написана и предложена редакциям, вышли воспоминания невестки К. Чуковского, Марины Чуковской, в которых есть такая фраза: «Известны хлопоты Корнея Ивановича за писательницу Лидию Чарскую» («В жизни и в труде». — В кн.: Воспоминания о Корнее Чуковском / Сост. К. И. Лозовская, З. С. Паперный, Е. Ц. Чуковская. М., 1977, с. 150). Может быть, про это широко рассказывала сама Чарская? Или Корней Чуковский? Или кто-то уже писал об этом до меня? Ни то, ни другое, ни третье. Очевидно, слово «известны» следует понимать так: мемуаристка в свое время слышала, знала о хлопотах Корнея Ивановича из семейных источников или же знакомилась с Дневником К. Чуковского после его смерти.
