Историю ростовщика Гобсека стряпчий Дервиль рассказывает в салоне виконтессы де Гранлье - одной из самых знатных и богатых дам в аристократическом Сен-Жерменском предместье. Как-то раз зимой 1829/30 г. у неё засиделись два гостя: молодой красивый граф Эрнест де Ресто и Дервиль, которого принимают запросто лишь потому, что он помог хозяйке дома вернуть имущество, конфискованное во время Революции.
Когда Эрнест уходит, виконтесса выговаривает дочери Камилле: не следует столь откровенно выказывать расположение милому графу, ибо ни одно порядочное семейство не согласится породниться с ним из-за его матери. Хотя сейчас она ведёт себя безупречно, но в молодости вызвала много пересудов. Вдобавок, она низкого происхождения - её отцом был хлеботорговец Горио. Но хуже всего то, что она промотала состояние на любовника, оставив детей без гроша. Граф Эрнест де Ресто беден, а потому не пара Камилле де Гранлье.
Дервиль, симпатизирующий влюблённым, вмешивается в разговор, желая объяснить виконтессе истинное положение дел. Начинает он издалека: в студенческие годы ему пришлось жить в дешёвом пансионе - там он и познакомился с Гобсеком. Уже тогда это был глубокий старик весьма примечательной внешности - с «лунным ликом», жёлтыми, как у хорька, глазами, острым длинным носом и тонкими губами. Жертвы его порой выходили из себя, плакали или угрожали, но сам ростовщик всегда сохранял хладнокровие - это был «человек-вексель», «золотой истукан». Из всех соседей он поддерживал отношения только с Дервилем, которому однажды раскрыл механизм своей власти над людьми - миром правит золото, а золотом владеет ростовщик. В назидание он рассказывает о том, как взыскивал долг с одной знатной дамы - страшась разоблачения, эта графиня без колебаний вручила ему бриллиант, ибо деньги по её векселю получил любовник. Гобсек угадал будущность графини по лицу белокурого красавчика - этот щёголь, мот и игрок способен разорить всю семью.
Окончив курс права, Дервиль получил должность старшего клерка в конторе стряпчего. Зимой 1818/19 г. тот был вынужден продать свой патент - и запросил за него сто пятьдесят тысяч франков. Гобсек ссудил молодого соседа деньгами, взяв с него «по дружбе» только тринадцать процентов - обычно он брал не меньше пятидесяти. Ценой упорной работы Дервилю удалось за пять лет расквитаться с долгом.
Однажды блестящий денди граф Максим де Трай упросил Дервиля свести его с Гобсеком, но ростовщик наотрез отказался дать ссуду человеку, у которого долгов на триста тысяч, а за душой ни сантима. В этот момент к дому подъехал экипаж, граф де Трай бросился к выходу и вернулся с необыкновенно красивой дамой - по описанию Дервиль сразу узнал в ней ту графиню, что выдала вексель четыре года назад. На сей раз она отдала в заклад великолепные бриллианты. Дервиль пытался воспрепятствовать сделке, однако стоило Максиму намекнуть, что он собирается свести счёты с жизнью, как несчастная женщина согласилась на кабальные условия ссуды.
После ухода любовников к Гобсеку ворвался муж графини с требованием вернуть заклад - его жена не имела права распоряжаться фамильными драгоценностями. Дервилю удалось уладить дело миром, и благодарный ростовщик дал графу совет: передать надёжному другу всё своё имущество путём фиктивной продажной сделки - это единственный способ спасти от разорения хотя бы детей. Через несколько дней граф пришёл к Дервилю, чтобы узнать, какого тот мнения о Гобсеке. Стряпчий ответил, что в случае безвременной кончины не побоялся бы сделать Гобсека опекуном своих детей, ибо в этом скряге и философе живут два существа - подлое и возвышенное. Граф тут же принял решение передать Гобсеку все права на имущество, желая уберечь его от жены и её алчного любовника.
Воспользовавшись паузой в разговоре, виконтесса отсылает дочь спать - добродетельной девушке незачем знать, до какого падения может дойти женщина, преступившая известные границы. После ухода Камиллы имена скрывать уже незачем - в рассказе идёт речь о графине де Ресто. Дервиль, так и не получив встречной расписки о фиктивности сделки, узнает, что граф де Ресто тяжело болен. Графиня, чувствуя подвох, делает все, чтобы не допустить стряпчего к мужу. Развязка наступает в декабре 1824 г. К этому моменту графиня уже убедилась в подлости Максима де Трай и порвала с ним. Она столь ревностно ухаживает за умирающим мужем, что многие склонны простить ей прежние грехи, - на самом же деле она, как хищный зверь, подстерегает свою добычу. Граф, не в силах добиться встречи с Дервилем, хочет передать документы старшему сыну - но жена отрезает ему и этот путь, пытаясь лаской воздействовать на мальчика. В последней страшной сцене графиня молит о прощении, но граф остаётся непреклонен. В ту же ночь он умирает, а на следующий день в дом являются Гобсек и Дервиль. Их глазам предстаёт жуткое зрелище: в поисках завещания графиня учинила настоящий разгром в кабинете, не стыдясь даже мёртвого. Заслышав шаги чужих людей, она бросает в огонь бумаги, адресованные Дервилю, - имущество графа тем самым безраздельно переходит во владение Гобсека.
Ростовщик сдал внаймы особняк, а лето стал проводить по-барски - в своих новых поместьях. На все мольбы Дервиля сжалиться над раскаявшейся графиней и её детьми он отвечал, что несчастье - лучший учитель. Пусть Эрнест де Ресто познает цену людям и деньгам - вот тогда можно будет вернуть ему состояние. Узнав о любви Эрнеста и Камиллы, Дервиль ещё раз отправился к Гобсеку и застал старика при смерти. Все своё богатство старый скряга завещал правнучке сестры - публичной девке по прозвищу «Огонёк». Своему душеприказчику Дервилю он поручил распорядиться накопленными съестными припасами - и стряпчий действительно обнаружил огромные запасы протухшего паштета, заплесневелой рыбы, сгнившего кофе. К концу жизни скупость Гобсека обратилась в манию - он ничего не продавал, боясь продешевить. В заключение Дервиль сообщает, что Эрнест де Ресто в скором времени обретёт утраченное состояние. Виконтесса отвечает, что молодому графу надо быть очень богатым - только в этом случае он может жениться на мадемуазель де Гранлье. Впрочем, Камилла вовсе не обязана встречаться со свекровью, хотя на рауты графине вход не заказан - ведь принимали же её в доме госпожи де Босеан.
Оноре де Бальзака называют королем романистов. Ему удалось поднять жанр романа до художественного совершенства и придать ему социальную значимость. Но и более короткие его произведения достойны всяческой похвалы. Повесть «Гобсек» - лучший тому пример.
«Гобсек»
Повесть была написана в январе 1830 года и вошла в цикл произведений «Человеческая комедия». Главными персонажами в ней стали ростовщик Гобсек, семейство графа Ресто и стряпчий Дервиль. Основной темой повести стала страсть. С одной стороны, главный герой изучает человеческие страсти - к богатству, женщинам, власти, с другой - сам автор показывает, что даже умудренного жизнью человека может погубить всепоглощающая страсть к золоту и обогащению. Историю этого человека можно узнать из повести Бальзака «Гобсек». Краткое содержание читайте в этой статье.
В салоне виконтессы
О Гобсеке рассказал стряпчий Дервиль в салоне виконтессы. Как-то раз засиделись у нее допоздна молодой граф Ресто и он, которого принимали лишь потому, что он помог ей вернуть конфискованное во время революции имущество. Когда граф уходит, она выговаривает своей дочери, что не следует слишком откровенно выказывать графу свое расположение, потому как никто не станет родниться с графом из-за матери.
Конечно, сейчас за ней ничего предосудительного не замечалось, но во времена молодости сия особа вела себя очень неосмотрительно. Отцом ее был хлеботорговец, но хуже всего то, что все свое состояние она промотала на любовника и оставила без денег своих детей. Граф очень беден и не пара Камилле. Дервиль, сочувствуя влюбленным, вмешался в разговор и объяснил виконтессе, как все обстояло на самом деле. С рассказа Дервиля и начнем изложение краткого содержания «Гобсека» Оноре Бальзака.
Знакомство с Гобсеком
В студенческие годы пришлось ему жить в пансионе, где он и познакомился с Гобсеком. Старик этот был очень примечательной внешности: желтые, как у хорька, глаза, длинный острый нос и тонкие губы. Жертвы его угрожали и плакали, но ростовщик сохранял хладнокровие - «золотой истукан». С соседями не общался, отношения поддерживал только с Дервилем, и раскрыл ему как-то тайну власти над людьми - рассказал, как взыскивал долг с одной дамы.
Графиня Ресто
Пересказ краткого содержания «Гобсека» Оноре де Бальзака продолжим повествованием ростовщика об этой графине. Деньги ссудил у ростовщика ее любовник, и она, страшась разоблачения, вручила ростовщику бриллиант. Посмотрев на молодого белокурого красавца, будущее графини можно было запросто предугадать - такой щеголь мог разорить не одну семью.
Дервиль окончил курс права и получил в конторе стряпчего должность клерка. Чтобы выкупить патент, ему необходимы сто пятьдесят тысяч франков. Гобсек ссудил ему под тринадцать процентов денег, и ценой упорной работы с ростовщиком Дервилю удалось рассчитаться за пять лет.
Обманутый муж
Продолжим рассматривать краткое содержание «Гобсека». Как-то граф Максим попросил Дервиля познакомить его с Гобсеком. Но старый ростовщик отказался дать ему ссуду, потому как человек, имевший триста тысяч долгов, не внушал ему доверия. Максим через некоторое время вернулся с красивой дамой, и стряпчий сразу узнал ту самую графиню. Дама собиралась отдать ростовщику великолепные бриллианты, и стряпчий пытался этому воспрепятствовать, но Максим намекнул, что сведет счеты с жизнью. Графиня дала согласие на кабальные условия.
Краткое содержание «Гобсека» продолжим историей о том, как после их ухода к Гобсеку ворвался с требованием вернуть заклад муж графини, объяснив, что у его супруги нет права распоряжаться старинными фамильными драгоценностями. Ростовщик посоветовал графу путем фиктивной продажи переписать все свое состояние на надежного человека. Так он мог спасти от разорения своих детей.
Через какое-то время граф пришел к стряпчему узнать о Гобсеке. На что тот ему ответил, что доверил бы такому человеку, как ростовщик, даже своих детей. Граф немедленно переписал на Гобсека свое имущество, желая уберечь его от супруги и ее молодого любовника.
Болезнь графа
О чем дальше нам расскажет краткое содержание «Гобсека»? Виконтесса, воспользовавшись паузой, отослала дочь спать, ибо незачем молодой девушке слушать, до какого распутства доходит женщина, преступившая известные нормы. Камилла ушла, и Дервиль сразу же сказал, что разговор идет о графине де Ресто.
Вскоре Дервиль узнал, что сам граф тяжело болен, и супруга не пускает к нему стряпчего для оформления сделки. В конце 1824 года графиня сама убедилась в подлости Трая и порвала с ним. Она столь ревностно ухаживала за больным мужем, что многие готовы были простить ей ее недостойное поведение. На самом же деле графиня просто подстерегала свою добычу.
Граф, не добившись встречи со стряпчим, хочет отдать документы сыну, но графиня всячески препятствует этому. В последние часы мужа она на коленях вымаливает прощение, но граф остался непреклонен - бумаги он ей не отдал.
Смерть ростовщика
Краткое содержание «Гобсека» продолжается рассказом о том, как на следующий день в дом графа пришли Гобсек и Дервиль. Их глазам открылось ужасающее зрелище: графиня, не стыдясь того, что в доме находится покойник, учинила настоящий погром. Заслышав их шаги, она сожгла документы, адресованные Дервилю, и тем самым предопределила судьбу всего имущества: оно перешло во владение Гобсека.
Ростовщик оставил особняк и по-барски стал проводить время в новых владениях. На просьбы Дервиля сжалиться над графиней и детьми он неизменно отвечал: «Несчастье - лучший учитель».
Когда сын Ресто узнает цену деньгам, тогда он и вернет имущество. Дервиль, услышав о любви молодого графа и Камиллы, отправился к старику и застал его при смерти. Все свое имущество тот завещал родственнице - публичной девке.
В изложении краткого содержания «Гобсека» нужно отметить, что старый ростовщик не забыл и о Дервиле - поручил распорядиться припасами. Увидев сгнившие и протухшие продукты, стряпчий убедился, что скупость Гобсека превратилась в манию. Оттого он ничего не продавал, что боялся продешевить.
Так что виконтессе не о чем беспокоиться: молодой Ресто вернет свое состояние. На что виконтесса отвечала, что Камилле вовсе не обязательно встречаться со своей будущей свекровью.
Трагедия Гобсека
В центре повести Оноре де Бальзака «Гобсек», краткое содержание которой изложено выше, - человек, скопивший огромное состояние, но оставшийся в конце своего пути совершенно один. Гобсек - так зовут этого героя - ни с кем не общается, мало выходит из дому. Единственный человек, кому он доверяет - Дервиль. Ростовщик видел в нем и делового товарища, и умного собеседника, и хорошего человека.
Молодой стряпчий, общаясь со стариком, набирается опыта, просит рекомендации и совета. Наблюдая за ростовщиком, Дервиль сделал вывод, что в нем живут двое: существо подлое и возвышенное, скряга и философ.
Жизненный опыт научил старика оценивать человека с первого взгляда, мыслить и анализировать. Он часто рассуждал о смысле жизни. Но с возрастом страсть к деньгам все же возобладала и постепенно переросла в поклонение. Возвышенные чувства переросли в эгоизм, жадность и циничность. Если в молодости он мечтал познать мир, то к концу жизни главной его целью стала охота за деньгами. Но счастья они ему не принесли, он так и умер в одиночестве со своими миллионами.
Как видно из краткого содержания по главам, Гобсек и вся его жизнь - это трагедия не отдельного человека, а целой системы. Жизнь Гобсека только подтверждает известное выражение: счастье - не в деньгах. Бальзак на его примере показал, к чему приводит бездумное поклонение звонкой монете.
)
Барону Баршу де Пеноэн
Из всех бывших питомцев Вандомского колледжа, кажется, одни лишь мы с тобой избрали литературное поприще, - недаром же мы увлекались философией в том возрасте, когда нам полагалось увлекаться только страницами De viris. Мы встретились с тобою вновь, когда я писал эту повесть, а ты трудился над прекрасными своими сочинениями о немецкой философии. Итак, мы оба не изменили своему призванию. Надеюсь, тебе столь же приятно будет увидеть здесь своё имя, как мне приятно поставить его.
Твой старый школьный товарищ де Бальзак
Как-то раз зимою 1829–1830 года в салоне виконтессы де Гранлье до часу ночи засиделись два гостя, не принадлежавшие к её родне. Один из них, красивый молодой человек, услышав бой каминных часов, поспешил откланяться. Когда во дворе застучали колёса его экипажа, виконтесса, видя, что остались только её брат да друг семьи, заканчивавшие партию в пикет, подошла к дочери; девушка стояла у камина и как будто внимательно разглядывала сквозной узор на экране, но, несомненно, прислушивалась к шуму отъезжавшего кабриолета, что подтвердило опасения матери.
Камилла, если ты и дальше будешь держать себя с графом де Ресто так же, как нынче вечером, мне придётся отказать ему от дома. Послушайся меня, детка, если веришь нежной моей любви к тебе, позволь мне руководить тобою в жизни. В семнадцать лет девушка не может судить ни о прошлом, ни о будущем, ни о некоторых требованиях общества. Я укажу тебе только на одно обстоятельство: у господина де Ресто есть мать, женщина, способная проглотить миллионное состояние, особа низкого происхождения - в девичестве её фамилия была Горио, и в молодости она вызвала много толков о себе. Она очень дурно относилась к своему отцу и, право, не заслуживает такого хорошего сына, как господин де Ресто. Молодой граф её обожает и поддерживает с сыновней преданностью, достойной всяческих похвал. А как он заботится о своей сестре, о брате! Словом, поведение его просто превосходно, но, - добавила виконтесса с лукавым видом, - пока жива его мать, ни в одном порядочном семействе родители не отважатся доверить этому милому юноше будущность и приданое своей дочери.
Я уловил несколько слов из вашего разговора с мадемуазель де Гранлье, и мне очень хочется вмешаться в него! - воскликнул вышеупомянутый друг семьи. - Я выиграл, граф, - сказал он, обращаясь к партнёру. - Оставляю вас и спешу на помощь вашей племяннице.
Вот уж поистине слух настоящего стряпчего! - воскликнула виконтесса. - Дорогой Дервиль, как вы могли расслышать, что я говорила Камилле? Я шепталась с нею совсем тихонько.
Я всё понял по вашим глазам, - ответил Дервиль, усаживаясь у камина в глубокое кресло.
Дядя Камиллы сел рядом с племянницей, а госпожа де Гранлье устроилась в низеньком покойном кресле между дочерью и Дервилем.
Пора мне, виконтесса, рассказать вам одну историю, которая заставит вас изменить ваш взгляд на положение в свете графа Эрнеста де Ресто.
Историю?! - воскликнула Камилла. - Скорей рассказывайте, господин Дервиль!
Стряпчий бросил на госпожу де Гранлье взгляд, по которому она поняла, что рассказ этот будет для неё интересен. Виконтесса де Гранлье по богатству и знатности рода была одной из самых влиятельных дам в Сен-Жерменском предместье, и, конечно, может показаться удивительным, что какой-то парижский стряпчий решался говорить с нею так непринуждённо и держать себя в её салоне запросто, но объяснить это очень легко. Госпожа де Гранлье, возвратившись во Францию вместе с королевской семьёй, поселилась в Париже и вначале жила только на вспомоществование, назначенное ей Людовиком XVIII из сумм цивильного листа, - положение для неё невыносимое. Стряпчий Дервиль случайно обнаружил формальные неправильности, допущенные в своё время Республикой при продаже особняка Гранлье, и заявил, что этот дом подлежит возвращению виконтессе. По её поручению он повёл процесс в суде и выиграл его. Осмелев от этого успеха, он затеял кляузную тяжбу с убежищем для престарелых и добился возвращения ей лесных угодий в Лиснэ. Затем он утвердил её в правах собственности на несколько акций Орлеанского канала и довольно большие дома, которые император пожертвовал общественным учреждениям. Состояние госпожи де Гранлье, восстановленное благодаря ловкости молодого поверенного, стало давать ей около шестидесяти тысяч франков годового дохода, а тут подоспел закон о возмещении убытков эмигрантам, и она получила огромные деньги. Этот стряпчий, человек высокой честности, знающий, скромный и с хорошими манерами, стал другом семейства Гранлье. Своим поведением в отношении госпожи де Гранлье он достиг почёта и клиентуры в лучших домах Сен-Жерменского предместья, но не воспользовался их благоволением, как это сделал бы какой-нибудь честолюбец. Он даже отклонил предложение виконтессы, уговаривавшей его продать свою контору и перейти в судебное ведомство, где он мог бы при её покровительстве чрезвычайно быстро сделать карьеру. За исключением дома госпожи де Гранлье, где он иногда проводил вечера, он бывал в свете лишь для поддержания связей. Он почитал себя счастливым, что, ревностно защищая интересы госпожи де Гранлье, показал и своё дарование, иначе его конторе грозила бы опасность захиреть, в нём не было пронырливости истого стряпчего. С тех пор как граф Эрнест де Ресто появился в доме виконтессы, Дервиль, угадав симпатию Камиллы к этому юноше, стал завсегдатаем салона госпожи де Гранлье, словно щёголь с Шоссе-д’Антен, только что получивший доступ в аристократическое общество Сен-Жерменского предместья. За несколько дней до описываемого вечера он встретил на балу мадемуазель де Гранлье и сказал ей, указывая глазами на графа:
Жаль, что у этого юноши нет двух-трёх миллионов. Правда?
Почему «жаль»? Я не считаю это несчастьем, - ответила она. - Господин де Ресто человек очень одарённый, образованный, на хорошем счету у министра, к которому он прикомандирован. Я нисколько не сомневаюсь, что из него выйдет выдающийся деятель. А когда «этот юноша» окажется у власти, богатство само придёт к нему в руки.
Да, но вот если б он уже сейчас был богат!
Если б он был богат… - краснея, повторила Камилла, - что ж, все танцующие здесь девицы оспаривали бы его друг у друга, - добавила она, указывая на участниц кадрили.
И тогда, - заметил стряпчий, - мадемуазель де Гранлье не была бы единственным магнитом, притягивающим его взоры. Вы, кажется, покраснели, - почему бы это? Вы к нему неравнодушны? Ну, скажите…
Камилла вспорхнула с кресла.
«Она влюблена в него», - подумал Дервиль.
С этого дня Камилла выказывала стряпчему особое внимание, поняв, что Дервиль одобряет её склонность к Эрнесту де Ресто. А до тех пор, хотя ей и было известно, что её семья многим обязана Дервилю, она питала к нему больше уважения, чем дружеской приязни, и в обращении её с ним сквозило больше любезности, чем теплоты. В её манерах и в тоне голоса было что-то, указывавшее на расстояние, установленное между ними светским этикетом. Признательность - это долг, который дети не очень охотно принимают по наследству от родителей.
Дервиль помолчал, собираясь с мыслями, а затем начал так:
Сегодняшний вечер напомнил мне об одной романической истории, единственной в моей жизни… Ну вот, вы уж и смеётесь, вам забавно слышать, что у стряпчего могут быть какие-то романы. Но ведь и мне было когда-то двадцать пять лет, а в эти молодые годы я уже насмотрелся на многие удивительные дела. Мне придётся сначала рассказать вам об одном действующем лице моей повести, которого вы, конечно, не могли знать, - речь идёт о некоем ростовщике. Не знаю, можете ли вы представить себе с моих слов лицо этого человека, которое я, с дозволения Академии, готов назвать лунным ликом, ибо его желтоватая бледность напоминала цвет серебра, с которого слезла позолота. Волосы у моего ростовщика были совершенно прямые, всегда аккуратно причёсанные и с сильной проседью - пепельно-серые. Черты лица, неподвижные, бесстрастные, как у Талейрана, казались отлитыми из бронзы. Глаза, маленькие и жёлтые, словно у хорька, и почти без ресниц, не выносили яркого света, поэтому он защищал их большим козырьком потрёпанного картуза. Острый кончик длинного носа, изрытый рябинами, походил на буравчик, а губы были тонкие, как у алхимиков и древних стариков на картинах Рембрандта и Метсу. Говорил этот человек тихо, мягко, никогда не горячился. Возраст его был загадкой: я никогда не мог понять, состарился ли он до времени или же хорошо сохранился и останется моложавым на веки вечные. Всё в его комнате было потёрто и опрятно, начиная от зелёного сукна на письменном столе до коврика перед кроватью, - совсем как в холодной обители одинокой старой девы, которая весь день наводит чистоту и натирает мебель воском. Зимою в камине у него чуть тлели головни, прикрытые горкой золы, никогда не разгораясь пламенем. От первой минуты пробуждения и до вечерних приступов кашля все его действия были размеренны, как движения маятника. Это был какой-то человек-автомат, которого заводили ежедневно. Если тронуть ползущую по бумаге мокрицу, она мгновенно остановится и замрёт; так же вот и этот человек во время разговора вдруг умолкал, выжидая, пока не стихнет шум проезжающего под окнами экипажа, так как не желал напрягать голос. По примеру Фонтенеля, он берёг жизненную энергию, подавляя в себе все человеческие чувства. И жизнь его протекала также бесшумно, как сыплется струйкой песок в старинных песочных часах. Иногда его жертвы возмущались, поднимали неистовый крик, потом вдруг наступала мёртвая тишина, как в кухне, когда зарежут в ней утку. К вечеру человек-вексель становился обыкновенным человеком, а слиток металла в его груди - человеческим сердцем. Если он бывал доволен истёкшим днём, то потирал себе руки, а из глубоких морщин, бороздивших его лицо, как будто поднимался дымок весёлости, - право, невозможно изобразить иными словами его немую усмешку, игру лицевых мускулов, выражавшую, вероятно, те же ощущения, что и беззвучный смех Кожаного Чулка. Всегда, даже в минуты самой большой радости, говорил он односложно и сохранял сдержанность. Вот какого соседа послал мне случай, когда я жил на улице Де-Грэ, будучи в те времена всего лишь младшим писцом в конторе стряпчего и студентом-правоведом последнего курса. В этом мрачном, сыром доме нет двора, все окна выходят на улицу, а расположение комнат напоминает устройство монашеских келий: все они одинаковой величины, в каждой единственная её дверь выходит в длинный полутёмный коридор с маленькими оконцами. Да, это здание и в самом деле когда-то было монастырской гостиницей. В таком угрюмом обиталище сразу угасала бойкая игривость какого-нибудь светского повесы, ещё раньше, чем он входил к моему соседу; дом и его жилец были под стать друг другу - совсем как скала и прилепившаяся к ней устрица. Единственным человеком, с которым старик, как говорится, поддерживал отношения, был я. Он заглядывал ко мне попросить огонька, взять книгу или газету для прочтения, разрешал мне по вечерам заходить в его келью, и мы иной раз беседовали, если он бывал к этому расположен. Такие знаки доверия были плодом четырёхлетнего соседства и моего примерного поведения, которое, по причине безденежья, во многом походило на образ жизни этого старика. Были ли у него родные, друзья? Беден он был или богат? Никто не мог бы ответить на эти вопросы. Я никогда не видел у него денег в руках. Состояние его, если оно у него было, вероятно, хранилось в подвалах банка. Он сам взыскивал по векселям и бегал для этого по всему Парижу на тонких, сухопарых, как у оленя, ногах. Кстати сказать, однажды он пострадал за свою чрезмерную осторожность. Случайно у него было при себе золото, и вдруг двойной наполеондор каким-то образом выпал у него из жилетного кармана. Жилец, который спускался вслед за стариком по лестнице, поднял монету и протянул ему.
Это не моя! - воскликнул он, замахав рукой. - Золото! У меня? Да разве я стал бы так жить, будь я богат!
По утрам он сам себе варил кофе на железной печурке, стоявшей в закопчённом углу камина; обед ему приносили из ресторации. Старуха привратница в установленный час приходила прибирать его комнату. А фамилия у него по воле случая, который Стерн назвал бы предопределением, была весьма странная - Гобсек. Позднее, когда он поручил мне вести его дела, я узнал, что ко времени моего с ним знакомства ему уже было почти семьдесят шесть лет. Он родился в 1740 году в предместье Антверпена; мать у него была еврейка, отец - голландец, полное его имя было Жан Эстер ван Гобсек. Вы, конечно, помните, как занимало весь Париж убийство женщины, прозванной «Прекрасная Голландка». Как-то в разговоре с моим бывшим соседом я случайно упомянул об этом происшествии, и он сказал, не проявив при этом ни малейшего интереса или хотя бы удивления:
Это моя внучатая племянница.
Только эти слова и вызвала у него смерть его единственной наследницы, внучки его сестры. На судебном разбирательстве я узнал, что Прекрасную Голландку звали Сарра ван Гобсек. Когда я попросил Гобсека объяснить то удивительное обстоятельство, что внучка его сестры носила его фамилию, он ответил, улыбаясь:
В нашем роду женщины никогда не выходили замуж.
Этот странный человек ни разу не пожелал увидеть ни одной из представительниц четырёх женских поколений, составлявших его родню. Он ненавидел своих наследников и даже мысли не допускал, что кто-либо завладеет его состоянием хотя бы после его смерти. Мать пристроила его юнгой на корабль, и в десятилетнем возрасте он отплыл в голландские владения Ост-Индии, где и скитался двадцать лет. Морщины его желтоватого лба хранили тайну страшных испытаний, внезапных ужасных событий, неожиданных удач, романтических превратностей, безмерных радостей, голодных дней, попранной любви, богатства, разорения и вновь нажитого богатства, смертельных опасностей, когда жизнь, висевшую на волоске, спасали мгновенные и, быть может, жестокие действия, оправданные необходимостью. Он знал господина де Лалли, адмирала Симеза, господина де Кергаруэта и д’Эстена, байи де Сюффрена, господина де Портандюэра, лорда Корнуэлса, лорда Гастингса, отца Типпо-Саиба и самого Типпо-Саиба. С ним вёл дела тот савояр, что служил в Дели радже Махаджи Синдиаху и был пособником могущества династии Махараттов. Были у него какие-то связи и с Виктором Юзом и другими знаменитыми корсарами, так как он долго жил на острове Сен-Тома. Он всё перепробовал, чтобы разбогатеть, даже пытался разыскать пресловутый клад - золото, зарытое племенем дикарей где-то в окрестностях Буэнос-Айреса. Он имел отношение ко всем перипетиям войны за независимость Соединённых Штатов. Но об Индии или об Америке он говорил только со мною, и то очень редко, и всякий раз после этого как будто раскаивался в своей «болтливости». Если человечность, общение меж людьми считать своего рода религией, то Гобсека можно было назвать атеистом. Хотя я поставил себе целью изучить его, должен, к стыду своему, признаться, что до последней минуты его душа оставалась для меня тайной за семью замками. Иной раз я даже спрашивал себя, какого он пола. Если все ростовщики похожи на него, то они, верно, принадлежат к разряду бесполых. Остался ли он верен религии своей матери и смотрел ли на христиан как на добычу? Стал ли католиком, магометанином, последователем брахманизма, лютеранином? Я ничего не знал о его верованиях. Он казался скорее равнодушным к вопросам религии, чем неверующим. Однажды вечером я зашёл к этому человеку, обратившемуся в золотого истукана и прозванному его жертвами в насмешку или по контрасту «папаша Гобсек». Он, по обыкновению, сидел в глубоком кресле, неподвижный, как статуя, вперив глаза в выступ камина, словно перечитывал свои учётные квитанции и расписки. Коптящая лампа на зелёной облезлой подставке бросала свет на его лицо, но от этого оно нисколько не оживлялось красками, а казалось ещё бледнее. Старик поглядел на меня и молча указал рукой на мой привычный стул.
«О чём думает это существо? - спрашивал я себя. - Знает ли он, что есть в мире бог, чувства, любовь, счастье?»
И мне даже как-то стало жаль его, точно он был тяжко болен. Однако я прекрасно понимал, что если у него есть миллионы в банке, то в мыслях он мог владеть всеми странами, которые исколесил, обшарил, взвесил, оценил, ограбил.
Здравствуйте, папаша Гобсек, - сказал я.
Он повернул голову, и его густые чёрные брови чуть шевельнулись, - это характерное для него движение было равносильно самой приветливой улыбке южанина.
Вы что-то хмуритесь сегодня, как в тот день, когда получили известие о банкротстве книгоиздателя, которого вы хвалили за ловкость, хотя и оказались его жертвой.
Жертвой? - удивлённо переспросил он.
А помните, он добился полюбовной сделки с вами, переписал свои векселя на основании устава о неплатёжеспособности, а когда его дела поправились, потребовал, чтобы вы скостили ему долг по этому соглашению.
Да, он хитёр был, - подтвердил старик. - Но я его потом опять прищемил.
Может быть, вам надо предъявить ко взысканию какие-нибудь векселя? Кажется, сегодня тридцатое число.
Я в первый раз заговорил с ним о деньгах. Он вскинул на меня глаза и как-то насмешливо шевельнул бровями, а затем пискливым тихим голоском, очень похожим на звук флейты в руках неумелого музыканта, произнёс:
Я развлекаюсь.
Так вы иногда и развлекаетесь?
А по-вашему, только тот поэт, кто печатает свои стихи? - спросил он, пожав плечами и презрительно сощурившись.
«Поэзия? В такой голове?» - удивился я, так как ещё ничего не знал тогда о его жизни.
А у кого жизнь может быть такой блистательной, как у меня? - сказал он, и взгляд его загорелся. - Вы молоды, кровь у вас играет, а в голове от этого туман. Вы глядите на горящие головни в камине и видите в огоньках женские лица, а я вижу только угли. Вы всему верите, а я ничему не верю. Ну что ж, сберегите свои иллюзии, если можете. Я вам сейчас подведу итог человеческой жизни. Будь вы бродягой-путешественником, будь вы домоседом и не расставайтесь весь век со своим камельком да со своей супругой, всё равно приходит возраст, когда вся жизнь - только привычка к излюбленной среде. И тогда счастье состоит в упражнении своих способностей применительно к житейской действительности. А кроме этих двух правил, все остальные - фальшь. У меня вот принципы менялись сообразно обстоятельствам, приходилось менять их в зависимости от географических широт. То, что в Европе вызывает восторг, в Азии карается. То, что в Париже считают пороком, за Азорскими островами признаётся необходимостью. Нет на земле ничего прочного, есть только условности, и в каждом климате они различны. Для того, кто волей-неволей применялся ко всем общественным меркам, всяческие ваши нравственные правила и убеждения - пустые слова. Незыблемо лишь одно-единственное чувство, вложенное в нас самой природой: инстинкт самосохранения. В государствах европейской цивилизации этот инстинкт именуется личным интересом. Вот поживёте с моё, узнаете, что из всех земных благ есть только одно, достаточно надёжное, чтобы стоило человеку гнаться за ним, Это… золото. В золоте сосредоточены все силы человечества. Я путешествовал, видел, что по всей земле есть равнины и горы. Равнины надоедают, горы утомляют; словом, в каком месте жить - это значения не имеет. А что касается нравов, - человек везде одинаков: везде идёт борьба между бедными и богатыми, везде. И она неизбежна. Так лучше уж самому давить, чем позволять, чтобы другие тебя давили. Повсюду мускулистые люди трудятся, а худосочные мучаются. Да и наслаждения повсюду одни и те же, и повсюду они одинаково истощают силы; переживает все наслаждения только одна утеха - тщеславие. Тщеславие! Это всегда наше «я». А что может удовлетворить тщеславие? Золото! Потоки золота. Чтобы осуществить наши прихоти, нужно время, нужны материальные возможности или усилия. Ну что ж! В золоте всё содержится в зародыше, и всё оно даёт в действительности.
Одни только безумцы да больные люди могут находить своё счастье в том, чтобы убивать все вечера за картами в надежде выиграть несколько су. Только дураки могут тратить время на размышления о самых обыденных делах - возляжет ли такая-то дама на диван одна или в приятном обществе, и чего у ней больше: крови или лимфы, темперамента или добродетели? Только простофили могут воображать, что они приносят пользу ближнему, занимаясь установлением принципов политики, чтобы управлять событиями, которых никогда нельзя предвидеть. Только олухам может быть приятно болтать об актёрах и повторять их остроты, каждый день кружиться на прогулках, как звери в клетках, разве лишь на пространстве чуть побольше; рядиться ради других, задавать пиры ради других, похваляться чистокровной лошадью или новомодной коляской, которую посчастливилось купить на целых три дня раньше, чем соседу. Вот вам вся жизнь ваших парижан, вся она укладывается в эти несколько фраз. Верно? Но взгляните на существование человека с той высоты, на какую им не подняться. В чём счастье? Это или сильные волнения, подтачивающие нашу жизнь, или размеренные занятия, которые превращают её в некое подобие хорошо отрегулированного английского механизма. Выше этого счастья стоит так называемая «благородная» любознательность, стремление проникнуть в тайны природы и добиться известных результатов, воспроизводя её явления. Вот вам в двух словах искусство и наука, страсть и спокойствие. Верно? Так вот, все человеческие страсти, распалённые столкновением интересов в нынешнем вашем обществе, проходят передо мною, и я произвожу им смотр, а сам живу в спокойствии. Научную вашу любознательность, своего рода поединок, в котором человек всегда бывает повержен, я заменяю проникновением во все побудительные причины, которые движут человечеством. Словом, я владею миром, не утомляя себя, а мир не имеет надо мною ни малейшей власти.
Да вот послушайте, - заговорил он, помолчав, - я расскажу вам две истории, случившиеся сегодня утром на моих глазах, и вы поймёте, в чём мои утехи.
Он поднялся, заложил дверь засовом, подошёл к окну, задёрнул старый ковровый занавес, кольца которого взвизгнули, скользнув по металлическому пруту, и снова сел в кресло.
Нынче утром, - сказал он, - мне надо было предъявить должникам два векселя, - остальные я ещё вчера пустил в ход при расчётах по своим операциям. И то барыш! Ведь при учёте я сбрасываю с платёжной суммы расходы по взиманию долга и ставлю по сорок су на извозчика, хотя и не думал его нанимать. Разве не забавно, что из-за каких-нибудь шести франков учётного процента я бегу через весь Париж? Это я-то! Человек, который никому не подвластен и платит налога всего семь франков. Первый вексель, на тысячу франков, учёл у меня молодой человек, писаный красавец и щёголь: у него жилетка с искрой, у него и лорнет, и тильбюри, и английская лошадь, и тому подобное. А выдан был вексель женщиной, одной из самых прелестных парижанок, женой какого-то богатого помещика и вдобавок - графа. Почему же её сиятельство графиня подписала вексель, юридически недействительный, но практически вполне надёжный? Ведь эти жалкие женщины, светские дамы, до того боятся семейных скандалов в случае протеста векселя, что готовы бывают расплатиться собственной своей особой, коли не могут заплатить деньгами. Мне захотелось узнать тайную цену этого векселя. Что тут скрывается: глупость, опрометчивость, любовь или сострадание? Второй вексель на такую же сумму, подписанный некоей Фанни Мальво, учёл у меня купец, торгующий полотном, верный кандидат в банкроты. Ведь ни один человек, если у него ещё есть хоть самый малый кредит в банке, не придёт в мою лавочку: первый же его шаг от порога моей комнаты к моему письменному столу изобличает отчаяние, тщетные поиски ссуды у всех банкиров и надвигающийся крах. Я вижу у себя только затравленных оленей, за которыми гонится целая свора заимодавцев. Графиня живёт на Гельдерской улице, а Фанни Мальво - на улице Монмартр. Сколько догадок я строил, когда выходил нынче утром из дому! Если у этих двух женщин нечем заплатить, они, конечно, примут меня ласковей, чем отца родного. Уж как графиня начнёт фокусничать, какую будет комедию ломать из-за тысячи франков! Приветливо заулыбается, заговорит вкрадчивым, нежным голоском, каким любезничает с тем молодчиком, на чьё имя выдан вексель, пожалуй будет даже умолять меня! А я… - Старик бросил на меня холодный взгляд. - А я непоколебим! - сказал он. - Я появляюсь как возмездие, как укор совести… Ну, оставим мои догадки. Прихожу.
«Графиня ещё не вставала», - заявляет мне горничная.
«Когда её можно видеть?»
«Не раньше двенадцати».
«Что же, графиня больна?»
«Нет, сударь, она вернулась с бала в три часа утра».
«Моя фамилия Гобсек. Доложите, что приходил Гобсек. Я ещё раз зайду в полдень».
И я спустился по лестнице к выходу, наследив грязными подошвами на ковре, устилавшем мраморные ступени. Я люблю пачкать грязными башмаками ковры у богатых людей, - не из мелкого самолюбия, а чтобы дать почувствовать когтистую лапу Неотвратимости. Прихожу на улицу Монмартр, в неказистый дом, отворяю ветхую калитку в воротах, вижу двор - настоящий колодец, куда никогда не заглядывает солнце. В каморке привратницы темно, стекло в огне грязное, как измызганный, засаленный рукав тёплого халата, да ещё всё в трещинах.
«Здесь живёт мадемуазель Фанни Мальво?»
«Живёт, только её сейчас нет дома. Но если вы насчёт векселя, то она оставила для вас деньги».
«Я зайду попозже», - сказал я.
Деньги оставлены у привратницы - прекрасно, но мне любопытно посмотреть на самое должницу. Мне почему-то казалось, что это хорошенькая вертихвостка. Ну вот. Утро я провёл на бульваре, рассматривал гравюры в окнах магазинов. Но ровно в полдень я уже проходил по гостиной, смежной со спальней графини.
«Барыня только что позвонила, - заявила мне горничная. - Не думаю, чтобы она сейчас приняла вас».
«Я подожду», - ответил я и уселся в кресло.
Открываются жалюзи, прибегает горничная.
«Пожалуйте, сударь».
По сладкому голоску горничной я понял, что хозяйке заплатить нечем. Зато какую же я красавицу тут увидел! В спешке она только накинула на обнажённые плечи кашемировую шаль и куталась в неё так искусно, что под этим покровом вырисовывалась вся её статная фигура. На ней был лишь пеньюар, отделанный белоснежным рюшем, - значит, не меньше двух тысяч франков в год уходило на прачку, мастерицу по стирке тонкого белья. Голова её была небрежно повязана, как у креолки, пёстрым шёлковым платком, а из-под него выбивались крупные чёрные локоны. Раскрытая постель была смята, и беспорядок её говорил о тревожном сне. Художник дорого бы дал, чтобы побыть хоть несколько минут в спальне моей должницы в это утро. Складки занавесей у кровати дышали сладострастной негой, сбитая простыня на голубом шёлковом пуховике, смятая подушка, резко белевшая на этом лазурном фоне кружевными своими оборками, казалось, ещё сохраняли неясный отпечаток дивных форм, дразнивший воображение. На медвежьей шкуре, разостланной у бронзовых львов, поддерживающих кровать красного дерева, блестел атлас белых туфелек, небрежно сброшенных усталой женщиной по возвращении с бала. Со спинки стула свешивалось измятое платье, рукавами касаясь ковра. Вокруг ножки кресла обвились прозрачные чулки, которые унесло бы дуновение ветерка. По диванчику протянулись белые шёлковые подвязки. На камине переливались блёстки полураскрытого дорогого веера. Ящики комода остались незадвинутыми. По всей комнате раскиданы были цветы, бриллианты, перчатки, букет, пояс и прочие принадлежности бального наряда. Пахло какими-то тонкими духами. Во всём была красота, лишённая гармонии, роскошь и беспорядок. И уже нищета, грозившая этой женщине или её возлюбленному, притаившаяся за всей этой роскошью, поднимала голову и казала им свои острые зубы. Утомлённое лицо графини было под стать всей её опочивальне, усеянной приметами минувшего празднества.
Разбросанные повсюду безделушки вызвали во мне чувство жалости: ещё вчера все они были её убором и кто-то восторгался ими. И все они сливались в образ любви, отравленной угрызениями совести, в образ рассеянной жизни, роскоши, шумной суеты и выдавали танталовы усилия поймать ускользающие наслаждения. Красные пятна, проступившие на щеках этой молодой женщины, свидетельствовали лишь о нежности её кожи, но лицо её как будто припухло, тёмные тени под глазами, казалось, обозначились резче обычного. И всё же природная энергия била в ней ключом, а все эти признаки безрассудной жизни не портили её красоты. Глаза её сверкали, она была великолепна: она напоминала одну из прекрасных Иродиад кисти Леонардо да Винчи (я ведь когда-то перепродавал картины старых мастеров), от неё веяло жизнью и силой. Ничего не было хилого, жалкого ни в линиях её стана, ни в её чертах; она, несомненно, должна была внушать любовь, но сама, казалось мне, была сильнее любви. Словом, эта женщина понравилась мне. Давно моё сердце так не билось. А значит, я уже получил плату. Я сам отдал бы тысячу франков за то, чтобы вновь изведать ощущения, напоминающие мне дни молодости.
«Сударь, - сказала она, предложив мне сесть, - не будете ли вы так любезны немного отсрочить платёж?»
«До полудня следующего дня, графиня, - сказал я, складывая вексель, который предъявил ей. - До этого срока я не имею права опротестовать ваш вексель».
А мысленно я говорил ей: «Плати за всю эту роскошь, плати за свой титул, плати за своё счастье, за все исключительные преимущества, которыми ты пользуешься. Для охраны своего добра богачи изобрели трибуналы, судей, гильотину, к которой, как мотыльки на гибельный огонь, сами устремляются, глупцы. Но для вас, для людей, которые спят на шелку и шёлком укрываются, существует кое-что иное: укоры совести, скрежет зубовный, скрываемый улыбкой, химеры с львиной пастью, вонзающие свои клыки вам в сердце».
«Опротестовать вексель? Неужели вы решитесь? - воскликнула она, вперив в меня взгляд. - Неужели вы так мало уважаете меня?»
«Если бы сам король был мне должен, графиня, и не уплатил бы в срок, я бы подал на него в суд ещё скорее, чем на всякого другого должника».
В эту минуту кто-то тихо постучал в дверь.
«Меня нет дома!» - властно крикнула графиня.
«Анастази, это я. Мне нужно поговорить с вами».
«Попозже, дорогой», - ответила она уже менее резким тоном, но всё же отнюдь не ласково.
«Что за шутки! Ведь вы с кем-то разговариваете», - отозвался голос, и в комнату вошёл мужчина - несомненно, сам граф.
Графиня на меня взглянула, я понял её, - она стала моей рабой. Было время, юноша, когда я по глупости иной раз не опротестовывал векселей. В 1763 году в Пондишери я пощадил одну женщину, и что же! Здорово она меня общипала! Поделом мне, - зачем я ей доверился?
«Что вам угодно, сударь?» - спросил меня граф.
И тут я вдруг заметил, что его жена вся дрожит мелкой дрожью, и белая атласная шея пошла у неё пупырышками, - как говорится, покрылась гусиной кожей. А я смеялся в душе, но ни один мускул на лице у меня не шевельнулся.
«Это один из моих поставщиков», - сказала графиня.
Граф повернулся ко мне спиной, а я вытащил из кармана угол сложенного векселя. Увидев этот беспощадный жест, молодая женщина подошла ко мне и подала мне бриллиант.
«Возьмите, - сказала она. - И скорее уходите».
В обмен на бриллиант я отдал вексель и, поклонившись, вышел. На мой взгляд, бриллиант стоил верных тысячу двести франков. На графском дворе я увидел толпу всякой челяди - лакеи чистили щётками свои ливрейные фраки, наводили глянец на сапоги, конюхи мыли роскошные экипажи. Вот что гонит ко мне знатных господ. Вот что заставляет их пристойным образом красть миллионы, продавать свою родину! Чтобы не запачкать лакированных сапожек, расхаживая пешком, важный барин и всякий, кто силится подражать ему, готовы с головой окунуться в грязь. Как раз тут ворота распахнулись, и въехал в кабриолете тот самый молодой щёголь, который учёл у меня вексель графини.
«Сударь, - сказал я, когда он выскочил из кабриолета, - вот двести франков, передайте их, пожалуйста, графине и скажите ей, что заклад, который она мне дала, я немного придержу и недельку он будет в её распоряжении».
Щёголь взял двести франков, и по губам его скользнула насмешливая улыбка, говорившая: «Ага, заплатила! Ну, что ж, отлично!»
И я прочёл на его лице всю будущность графини. Этот белокурый красавчик, холодный, бездушный игрок, разорится сам, разорит её, разорит её мужа, разорит детей, промотав их наследство, да и в других салонах учинит разгром почище, чем артиллерийская батарея в неприятельских войсках.
Затем я отправился на улицу Монмартр к мадемуазель Фанни. Я поднялся по узкой крутой лестнице на шестой этаж. Меня впустили в квартирку из двух комнат, где всё сверкало чистотой, блестело, как новенький дукат; ни пылинки не было на мебели в первой комнате, где меня приняла хозяйка, мадемуазель Фанни, молоденькая девушка, одетая просто, но с изяществом парижанки; у неё была грациозная головка, свежее личико и приветливый вид; каштановые, красиво зачёсанные волосы, спускаясь двумя гладкими полукружиями, прикрывали виски, и это сообщало какое-то тонкое выражение её голубым глазам, чистым, как кристалл. Солнце, пробиваясь сквозь занавесочки на окнах, озаряло мягким светом весь её скромный облик. Вокруг неё стопками лежали раскроенные куски полотна, и я понял, чем она зарабатывала на жизнь: она, конечно, была белошвейкой. Эта девушка казалась феей одиночества.
Я протянул ей вексель и сказал, что приходил утром, но не застал её.
«А ведь деньги были у привратницы», - сказала она.
Я притворился, что не расслышал.
«Вы, как видно, рано выходите из дому».
«Вообще я очень редко куда выхожу, но, знаете, когда всю ночь просидишь за работой, хочется пойти искупаться».
Я посмотрел повнимательней и с первого взгляда разгадал её. Передо мной, несомненно, была девушка, которую нужда заставляла трудиться не разгибая спины, - вероятно, дочь какого-нибудь честного фермера: на лице у неё ещё виднелись мелкие веснушки, свойственные крестьянским девушкам. От неё веяло чем-то хорошим, по-настоящему добродетельным. Я как будто вступил в атмосферу искренности, чистоты душевной, и мне даже как-то стало легче дышать. Бедная простушка! Она во что-то верила: над изголовьем её немудрёной деревянной кровати висело распятие, украшенное двумя веточками букса. Я почти умилился. Я готов был предложить ей денег взаймы всего лишь из двенадцати процентов, чтобы помочь ей купить какое-нибудь прибыльное дело. «Ну нет! - образумил я себя. - У неё, пожалуй, есть молодой двоюродный братец, который заставит её подписывать векселя и обчистит бедняжку». С тем я и ушёл, предостерегая себя от великодушных порывов: ведь мне частенько приходилось наблюдать, что если самому благодетелю и не вредит благодеяние, то для того, кому оно оказано, подобная милость бывает гибельной. Когда вы вошли сегодня в мою комнату, я как раз думал о Фанни Мальво, - вот из кого вышла бы хорошая жена, мать семейства. Сравнить только чистую одинокую жизнь девушки с жизнью богатой графини, которая уже принялась подписывать векселя, а скоро скатится на самое дно всяческих пороков!
Задумавшись, он молчал с минуту, я же в это время разглядывал его.
А ну-ка, скажите, - вдруг промолвил он, - разве плохие у меня развлечения? Разве не любопытно заглянуть в самые сокровенные изгибы человеческого сердца? Разве не любопытно проникнуть в чужую жизнь и увидеть её без прикрас, во всей неприкрытой наготе? Каких только картин не насмотришься! Тут и мерзкие язвы, и неутешное горе, тут любовные страсти, нищета, которую подстерегают воды Сены, наслаждение юноши - роковые ступени, ведущие к эшафоту, смех отчаяния и пышные празднества. Сегодня видишь трагедию: какой-нибудь честный труженик, отец семейства, покончил с собою, оттого что не мог прокормить своих детей. Завтра смотришь комедию: молодой бездельник пытается разыграть перед тобою современный вариант классической сцены обольщения Диманша его должником! Вы, конечно, читали о хвалёном красноречии новоявленных добрых пастырей прошлого века? Я иной раз тратил время, ходил их послушать. Им удавалось кое в чём повлиять на мои взгляды, но повлиять на моё поведение - никогда! - как выразился кто-то. Так знайте же, все эти ваши прославленные проповедники, всякие там Мирабо, Верньо и прочие - просто-напросто жалкие заики по сравнению с моими повседневными ораторами. Какая-нибудь влюблённая молодая девица, старик купец, стоящий на пороге разорения, мать, пытающаяся скрыть проступок сына, художник без куска хлеба, вельможа, который впал в немилость и, того и гляди, из-за безденежья потеряет плоды своих долгих усилий, - все эти люди иной раз изумляют меня силой своего слова. Великолепные актёры! И дают они представление для меня одного! Но обмануть меня им никогда не удаётся. У меня взор, как у господа бога: я читаю в сердцах. От меня ничто не укроется. А разве могут отказать в чём-либо тому, у кого в руках мешок с золотом? Я достаточно богат, чтобы покупать совесть человеческую, управлять всесильными министрами через их фаворитов, начиная с канцелярских служителей и кончая любовницами. Это ли не власть? Я могу, если пожелаю, обладать красивейшими женщинами и покупать нежнейшие ласки. Это ли не наслаждение? А разве власть и наслаждение не представляют собою сущности вашего нового общественного строя? Таких, как я, в Париже человек десять; мы властители ваших судеб - тихонькие, никому не ведомые. Что такое жизнь, как не машина, которую приводят в движение деньги? Помните, что средства к действию сливаются с его результатами: никогда не удастся разграничить душу и плотские чувства, дух и материю. Золото - вот духовная сущность всего нынешнего общества. Я и мои собратья, связанные со мною общими интересами, в определённые дни недели встречаемся в кафе «Фемида» возле Нового моста. Там мы беседуем, открываем друг другу финансовые тайны. Ни одно самое большое состояние не введёт нас в обман, мы владеем секретами всех видных семейств. У нас есть своего рода «чёрная книга», куда мы заносим сведения о государственном кредите, о банках, о торговле. В качестве духовников биржи мы образуем, так сказать, трибунал священной инквизиции, анализируем самые на вид безобидные поступки состоятельных людей и всегда угадываем верно. Один из нас надзирает за судейской средой, другой - за финансовой, третий - за высшим чиновничеством, четвёртый - за коммерсантами. А под моим надзором находится золотая молодёжь, актёры и художники, светские люди, игроки - самая занятная часть парижского общества. И каждый нам рассказывает о тайнах своих соседей. Обманутые страсти, уязвлённое тщеславие - болтливы. Пороки, разочарование, месть - лучшие агенты полиции. Как и я, мои собратья всем насладились, всем пресытились и любят теперь только власть и деньги ради самого обладания властью и деньгами. Вот здесь, - сказал он, поведя рукой, - в этой холодной комнате с голыми стенами, самый пылкий любовник, который во всяком другом месте вскипит из-за малейшего намёка, вызовет на дуэль из-за острого словечка, молит меня, как бога, смиренно прижимая руки к груди! Проливая слёзы бешеной ненависти или скорби, молит меня и самый спесивый купец, и самая надменная красавица, и самый гордый военный. Сюда приходит с мольбою и знаменитый художник, и писатель, чьё имя будет жить в памяти потомков. А вот здесь, - добавил он, прижимая палец ко лбу, - здесь у меня весы, на которых взвешиваются наследства и корыстные интересы всего Парижа. Ну как вам кажется теперь, - сказал он, повернувшись ко мне бледным своим лицом, будто вылитым из серебра, - не таятся ли жгучие наслаждения за этой холодной, застывшей маской, так часто удивлявшей вас своей неподвижностью?
Я вернулся к себе в комнату совершенно ошеломлённым. Этот высохший старикашка вдруг вырос в моих глазах, стал фантастической фигурой, олицетворением власти золота. Жизнь и люди внушали мне в эту минуту ужас.
«Да неужели всё сводится к деньгам?» - думал я.
Помнится, я долго не мог заснуть. Мне всё мерещились вокруг груды золота. Да и красавица графиня очень занимала меня. Должен признаться, к стыду моему, что она совсем затмила образ Фанни Мальво, простодушного, чистого создания, обречённого на труд и безвестность. Но утром, в туманных грёзах пробуждения, милый девический образ сразу возник передо мной во всей прелести, и я уже думал только о Фанни…
Не хотите ли выпить стакан воды с сахаром? - спросила госпожа Гранлье, прервав Дервиля.
С удовольствием, - ответил он.
Знаете, я не вижу, какое отношение к нам имеет вся эта история, - заметила госпожа Гранлье, позвонив в колокольчик.
Гром и молния! - воскликнул Дервиль, употребив любимое своё выражение. - Я сейчас сразу прогоню сон от глаз мадемуазель Камиллы, - пусть она знает, что её счастье совсем ещё недавно зависело от папаши Гобсека. Но так как старик на днях умер, дожив до восьмидесяти девяти лет, господин де Ресто скоро вступит во владение превосходным состоянием. Как и почему - это надо объяснить. А что касается Фанни Мальво, то вы её хорошо знаете. Это моя жена.
Друг мой, - заметила виконтесса де Гранлье, - вы, со свойственной вам откровенностью, пожалуй, признаетесь в этом при двадцати свидетелях!
Да я готов крикнуть это всему миру! - заявил стряпчий.
Вот вода с сахаром, пейте, милый мой Дервиль. Никогда вы ничего не достигнете, зато будете счастливейшим и лучшим из людей.
Я немножко потерял нить, - сказал вдруг брат виконтессы, пробуждаясь от сладкой дремоты. - Так вы, значит, были у какой-то графини на Гельдерской улице. Что вы там делали?
Через несколько дней после моего разговора со стариком голландцем, - продолжал свой рассказ Дервиль, - я защитил диссертацию, получил степень лиценциата прав, затем был зачислен в коллегию стряпчих. Доверие ко мне старого скряги Гобсека очень возросло. Он даже обращался ко мне за советами по разным своим рискованным аферам, в которые смело пускался, собрав точные сведения, хотя даже самый искушённый делец счёл бы их опасными. К удивлению моему, этот человек, на которого никто ни в чём не мог повлиять, выслушивал мои советы с какой-то почтительностью. Правда, они всегда шли ему на пользу. Но вот, проработав три года в конторе стряпчего, я получил там должность старшего клерка и переехал с улицы Де-Грэ, так как мой патрон, помимо ста пятидесяти франков жалованья в месяц, давал мне теперь ещё стол и квартиру. Какой это был счастливый день для меня! Когда я зашёл к старому ростовщику проститься, он не сказал мне ни одного дружеского слова, не выразил никакого сожаления, не пригласил бывать у него, а только бросил на меня взгляд, свой удивительный, необыкновенный взгляд, по которому можно было подумать, что он обладает даром ясновидения. Однако неделю спустя старик сам навестил меня, принёс запутанное дело об отчуждении земельного участка, и с тех пор по-прежнему стал пользоваться моими безвозмездными советами с такою непринуждённостью, как будто платил за них. В конце второго, 1818–1819 года, зимою, мой патрон, большой кутила и расточитель, оказался в стеснённых обстоятельствах, вынуждавших его продать контору. Хотя в те времена цены на патент стряпчего не достигали таких баснословных сумм, как теперь, он запросил за своё заведение не мало - сто пятьдесят тысяч франков. Если б деятельному, знающему и толковому стряпчему доверили такую сумму на покупку этой конторы, он мог бы прилично жить на доходы от неё, уплачивать проценты и за десять лет расквитаться с долгом. Но у меня гроша за душой не было, так как отец у меня мелкий провинциальный буржуа. Я седьмой по счёту в нашей семье, а из всех капиталистов в мире я был близко знаком только с Гобсеком… Но, представьте, честолюбивое желание и какой-то слабый луч надежды внушили мне дерзкую мысль обратиться к нему. И вот однажды вечером я медленным шагом направился на улицу Де-Грэ. Сердце у меня сильно билось, когда я постучался в двери хорошо мне знакомого угрюмого дома. Мне вспомнилось всё, что я слышал от старого скряги в ту пору, когда я и не подозревал, какая мучительная тревога терзает людей, переступающих порог его жилища. А вот теперь я иду проторённой ими дорожкой и буду так же просить, как они. «Ну нет, - решил я, - честный человек должен всегда и везде сохранять своё достоинство. Унижаться из-за денег не стоит. Покажу себя таким же практичным, как он».
Когда я съехал с квартиры, папаша Гобсек снял мою комнату, чтобы избавиться от соседей, и велел в своей двери прорезать решётчатое окошечко; меня он впустил только после того, как разглядел в это окошечко моё лицо.
Откуда вы знаете? Он никому не говорил об этом, кроме меня.
Губы старика раздвинулись, и в углах рта собрались складки, как на оконных занавесках, но его немую усмешку сопровождал холодный взгляд.
Только этому я и обязан честью видеть вас у себя, - добавил он сухим тоном и умолк.
Я сидел как потерянный.
Выслушайте меня, папаша Гобсек, - заговорил я наконец, изо всех сил стараясь говорить спокойно, хотя бесстрастный взгляд этого старика, не сводившего с меня светлых блестящих глаз, смущал меня.
Он сделал жест, означавший: «Говорите!»
Я знаю, что растрогать вас очень трудно. Поэтому я не стану тратить красноречия, пытаясь изобразить вам положение нищего клерка, у которого вся надежда только на вас, так как в целом мире ему не найти близкую душу, которой не безразлична его будущность. Но оставим близкие души в покое, дела решаются по-деловому, без чувствительных излияний и всяких нежностей. Положение дел вот какое. Моему патрону контора приносит двадцать тысяч дохода в год; но я думаю, что в моих руках она будет давать сорок тысяч. Я чувствую: вот тут есть кое-что, - сказал я, постучав себя пальцем по лбу, - и если бы вы согласились ссудить мне сто пятьдесят тысяч, необходимые для покупки конторы, я в десять лет расплатился бы с вами.
Умные речи! - сказал Гобсек и наградил меня рукопожатием. - Никогда ещё с тех пор, как я веду дела, ни один человек так ясно не излагал мне цели своего посещения. А какие гарантии? - спросил он, смерив меня взглядом, и тут же сам себе ответил: - Никаких. Сколько вам лет?
Через десять дней исполнится двадцать пять. Иначе я бы не мог заключать договоры.
Правильно.
Ну, так как же?
Пожалуй!
Правда? Тогда надо всё поскорее устроить, иначе перебьют, дадут дороже.
Завтра утром принесите метрическую выпись, и мы поговорим о вашем деле. Я подумаю.
Утром, в восемь часов, я уже был у старика. Он взял у меня метрику, надел очки, откашлялся, сплюнул, закутался поплотнее в чёрную свою крылатку и внимательно прочёл всю метрическую выпись, от первого до последнего слова, повертел её в руках, поглядел на меня опять, покашлял, заёрзал на стуле и сказал:
Ну что ж, давайте торговаться.
Я затрепетал.
Я беру за кредит по-разному, - сказал он, - самое меньшее пятьдесят процентов, сто, двести, а когда и пятьсот.
Я побледнел.
Ну, а с вас по знакомству я возьму только двенадцать с половиной процентов… - Он замялся. - Нет, не так, - с вас я возьму тринадцать процентов в год. Подойдёт вам?
Подойдёт, - ответил я.
Смотрите. Если много, защищайтесь, Гроций (он иногда в шутку называл меня Гроцием). Я с вас прошу тринадцать процентов, - такое уж моё ремесло. Прикиньте - под силу вам столько платить? Я не люблю, когда человек сразу сдаётся. Ещё раз спрашиваю: не много ль это?
Нет, - ответил я. - Я расплачусь, придётся только приналечь на работу.
Вот оно что! - заметил Гобсек, поглядывая на меня искоса лукавым взглядом. - Значит, клиенты расплатятся?
Ну нет, чёрт возьми! - воскликнул я. - Сам расплачусь. Я скорее дам себе руку отрубить, чем стану грабить людей.
До свидания, - сказал Гобсек.
Гонорар я буду брать по таксе.
Таксы нет на некоторые дела - например, на получение отсрочек по платежам, на полюбовные соглашения. Тут можно брать по две, по три тысячи франков, а то и по шести тысяч, в зависимости от важности дела, да ещё за переговоры, за разъезды, за составление актов, всяких выписок и за говорильню в суде. Надо только уметь находить такие дела. Я вас буду рекомендовать как очень знающего и толкового стряпчего, стану посылать к вам клиентов, и они понатащят к вам столько судебных исков, что ваша адвокатская братия лопнет от зависти. Мои коллеги, Вербруст, Пальма, Жигонне, поручат вам вести дела об отчуждении земельных участков, а у них таких дел уйма. Значит, у вас будут две клиентуры: одна по наследству от вашего патрона, другую предоставлю вам я. Пожалуй, надо бы взять с вас пятнадцать процентов годовых, я ведь вам полтораста тысяч даю.
Хорошо, пусть будет так, но не больше, - сказал я с твёрдостью, желая показать, что это предел и что дальше я не пойду.
Гобсек смягчился, - он, видимо, был доволен мной.
За контору я сам уплачу вашему патрону, - сказал он, - я постараюсь добиться солидной скидки и с цены, и с суммы залога.
Пожалуйста. Обеспечьте себя какими угодно гарантиями.
А вы мне выдадите после этого пятнадцать векселей, каждый на десять тысяч франков.
Только надо зарегистрировать эту двойную сделку и…
Нет! - сердито воскликнул Гобсек, прерывая меня. - Почему я должен доверять вам больше, чем вы мне?
Я промолчал.
Согласен, но никаких расходов из своих средств производить я не буду.
Правильно! - сказал Гобсек. - А кстати, - добавил он с необычным для него ласковым выражением лица, - вы позволите мне навещать вас?
Всегда буду рад вас видеть.
Только знаете, утром это и вам и мне неудобно: у вас свои дела, у меня свои.
Приходите по вечерам.
Нет, это тоже не годится, - живо возразил он. - Вам надо бывать в обществе, встречаться с клиентами. А у меня есть приятели, мы проводим вечера в кафе.
«Приятели? Неужели?» - подумал я и сказал:
Знаете что? Будем встречаться за обедом.
Превосходно! - одобрил Гобсек. - После биржи, в пять часов. Условимся так: я буду приходить к вам два раза в неделю - по средам и субботам. Мы будем беседовать о делах, как друзья. Ого! Я иной раз бываю в весёлом расположении духа. Вы угостите меня крылышком куропатки, бокалом шампанского, и мы с вами поболтаем. У меня в запасе уйма занимательных историй, о которых теперь уже можно рассказывать, и вы из них многому научитесь, узнаете людей, особенно - женщин.
Идёт! Куропатка и шампанское.
Смотрите не роскошествуйте, а то лишитесь моего доверия. Не вздумайте поставить дом на широкую ногу. Наймите старуху кухарку, вот и вся прислуга. Я буду навещать вас, узнавать, в добром ли вы здоровье. Ведь я вложу в вас целый капитал! Хе-хе! Надо же мне, конечно, знать, как идут ваши дела. Ну, до свидания. Приходите под вечер с вашим патроном.
Разрешите спросить, если вы не сочтёте это нескромным любопытством, - сказал я старику, когда он проводил меня до порога, - зачем вам понадобилась моя метрическая выпись?
Жан Эстер ван Гобсек пожал плечами и, хитро улыбаясь, ответил:
До чего глупа молодёжь! Извольте знать, господин стряпчий, и запомните хорошенько, чтоб вас не провели при случае, - ежели человеку меньше тридцати, то его честность и дарования ещё могут служить в некотором роде обеспечением ссуды. А после тридцати уже ни на кого полагаться нельзя.
И он запер за мною дверь.
Три месяца спустя я стал стряпчим, а вскоре после этого мне посчастливилось, сударыня, выиграть тяжбы о возвращении вам вашей недвижимости. Успех этот принёс мне некоторую известность. Хотя мне приходилось выплачивать Гобсеку огромные проценты, я через пять лет уже расквитался с ним полностью. Я женился на Фанни Мальво, которую полюбил всей душой. Сходство нашей с нею участи, трудовая жизнь и успехи ещё укрепили наше взаимное чувство. Умер один из её дядьёв, разбогатевший фермер, и она получила по наследству семьдесят тысяч франков, - это помогло мне расплатиться с Гобсеком. А с тех пор моя жизнь - непрерывное счастье и благополучие. Больше я о себе говорить не буду: счастливый человек - тема нестерпимо скучная. Вернёмся к героям моей истории. Спустя год после покупки конторы я однажды, почти против воли, попал на холостяцкую пирушку. Один из моих приятелей давал обед, проиграв пари молодому франту, светскому льву. Слава господина де Трай, блестящего денди, гремела тогда в салонах…
Да и теперь ещё гремит, - заметил граф де Борн, прерывая стряпчего. - Он неподражаемо носит фрак, неподражаемо правит лошадьми, запряжёнными цугом. А как Максим играет в карты, как он кушает и пьёт! Такого изящества манер в целом мире не увидишь. Он знает толк и в скаковых лошадях, и в модных шляпах, и в картинах. Женщины без ума от него. В год он проматывает тысяч сто, однако ж не слыхать, чтобы у него было хоть захудалое поместье или хоть какая-нибудь рента. Это образец странствующего рыцаря нашего времени, - странствует же он по салонам, будуарам, бульварам нашей столицы, это своего рода амфибия, ибо в натуре у него мужских черт столько же, сколько женских. Да, граф Максим де Трай - существо самое странное, на всё пригодное и никуда не годное, субъект, внушающий и страх и презрение, всезнайка и круглый невежда, способный оказать благодеяние и совершить преступление, то подлец, то само благородство, бретёр, больше испачканный грязью, чем запятнанный кровью, человек, которого могут терзать заботы, но не угрызения совести, которого ощущения занимают сильнее, чем мысли, по виду душа страстная и пылкая, а внутренне холодная, как лёд, - блестящее соединительное звено между обитателями каторги и людьми высшего света. Ум у Максима де Трай незаурядный, из таких людей иногда выходят Мирабо, Питты, Ришелье, но чаще всего - графы де Хорн, Фукье-Тенвили и Коньяры.
Так вот, - заговорил Дервиль, внимательно выслушав брата виконтессы, - я много слышал об этом человеке от несчастного старика Горио, одного из моих клиентов, и старательно уклонялся от опасной чести познакомиться с ним, когда встречал его в обществе. Но тут мой приятель так настойчиво звал меня на свой пир, что я не мог отказаться, иначе меня ославили бы ханжой. Вам, сударыня, трудно представить себе, что такое холостяцкий званый обед. Пышность, редкостные блюда, во всём роскошь, как у скряги, вздумавшего из тщеславия на один день пуститься в мотовство. Войдёшь, и глаз оторвать не можешь: какой стройный порядок царит на накрытом столе! Сверкает серебро и хрусталь, снежной белизной блещет камчатная скатерть. Словом, жизнь в цвету. Молодые люди очаровательны, улыбаются, говорят тихо, похожи на женихов под венцом, и всё вокруг них сияет девственной чистотой. А через два часа… На столе разгром, как на бранном поле после побоища; повсюду осколки разбитых бокалов, скомканные салфетки; на блюдах искромсанные кушанья, на которые противно смотреть; крик, хохот, шутовские тосты, перекрёстный огонь эпиграмм и циничных острот, побагровевшие лица, бессмысленные горящие глаза, разнузданная откровенность душевных излияний. Шум поднимается адский: один бьёт бутылки, другой затягивает песню, третий вызывает приятеля на дуэль, а те, глядишь, обнимаются или дерутся. В воздухе стоит отвратительный чад, в котором смешалась целая сотня запахов, и такой рёв, как будто кричат сто голосов разом. Никто уже не замечает, что он ест, что пьёт и что говорит; один молчит угрюмо, другие болтают без умолку, а кто-нибудь, точно сумасшедший, твердит всё одно и то же слово, равномерно гудит, как колокол; другие пытаются командовать этим сумбуром, самый искушённый предлагает поехать в злачные места. Если бы трезвый человек вошёл сюда в это время, он, наверное, подумал бы, что попал на вакханалию. И вот в таком диком угаре господин де Трай попытался заручиться моим расположением. Я ещё кое-что соображал и держался настороже. Зато он казался вдребезги пьяным, хотя в действительности был в полном рассудке и думал только о своих делах. Уж не знаю, как это случилось, но он совсем меня околдовал, и в девять часов вечера, выходя из гостиной де Гриньона, я пообещал, что завтра утром свезу его к Гобсеку. Этот златоуст де Трай сумел просто с волшебной ловкостью опутать меня своими речами, ввёртывая в них, и всегда очень к месту, такие слова, как «честь», «благородство», «графиня», «порядочная женщина», «добродетель», «несчастье», «отчаяние» и так далее. Утром, проснувшись, я попытался вспомнить, что я наговорил вчера, и с трудом мог собраться с мыслями. Наконец я припомнил, что, кажется, дочь одного из моих клиентов попала в беду и может лишиться доброго имени, уважения и любви супруга, если нынче утром до двенадцати часов не достанет пятидесяти тысяч франков. Тут были замешаны и карточные долги, и счета каретника, и какие-то растраты… Мой обаятельный собутыльник заверял меня, что эта дама довольно богата и за несколько лет сумеет бережливостью возместить урон, который нанесла своему состоянию. И только тут я понял, почему мой приятель так настойчиво приглашал меня к себе. Но, признаюсь, к стыду своему, мне и на ум не приходило, что сам Гобсек был весьма заинтересован в примирении с блистательным денди. Едва я успел встать с постели, явился господин де Трай.
Граф, - сказал я, когда мы обменялись обычными любезностями, - я, право, не понимаю, зачем вам нужно, чтобы я привёл вас к Гобсеку, - ведь он самый учтивый и самый безобидный из всех ростовщиков. Он вам даст денег, если они есть у него, вернее, если вы представите ему достаточные гарантии.
Господин Дервиль, - ответил де Трай, - я не намерен насильно требовать от вас этой услуги, хотя вчера вы обещали мне оказать её.
«Гром и молния! - мысленно воскликнул я. - Неужели я дам этому человеку повод думать, будто я не умею держать слово!»
Вчера я имел честь объяснить вам, что очень некстати поссорился с папашей Гобсеком, - заметил де Трай. - Ведь во всём Париже, кроме него, не найдётся такого финансиста, который в конце месяца, пока не подведён баланс, может выложить в одну минуту сотню тысяч. Вот я и попросил вас помирить меня с ним. Но не будем больше говорить об этом…
И господин де Трай, посмотрев на меня с учтиво-оскорбительной усмешкой, направился к двери.
Я поеду с вами к Гобсеку, - сказал я.
Когда мы приехали на улицу Де-Грэ, денди всё озирался вокруг с таким странным, напряжённым вниманием, и взгляд его выражал такую тревогу, что я был поражён. Он то бледнел, то краснел, то вдруг желтизна проступала у него на лице, а лишь только он завидел подъезд Гобсека, на лбу у него заблестели капельки пота. Когда мы выскочили из кабриолета, из-за угла на улицу Де-Грэ завернул фиакр. Ястребиным своим взором молодой щёголь сразу разглядел в уголке кареты женскую фигуру, и на его лице вспыхнула почти звериная радость. Он подозвал проходившего мимо мальчишку и поручил ему подержать лошадь. Мы поднялись по лестнице и вошли к старику дисконтёру.
Господин Гобсек, - сказал я, - вот я привёл к вам одного из самых близких моих друзей. (Бойтесь его, как дьявола, - шепнул я на ухо старику.) Надеюсь, по моей просьбе вы возвратите ему доброе своё расположение (за обычные проценты) и выручите его из беды (если это вам выгодно).
Господин де Трай низко поклонился ростовщику, сел и, приготовляясь выслушать его, принял изящно-угодливую позу царедворца, которая пленила бы кого угодно, но мой Гобсек сидел в кресле у камелька всё так же неподвижно, всё такой же бесстрастный. Он походил на статую Вольтера в перистиле Французской комедии, освещённую вечерними огнями. В качестве приветствия он лишь слегка приподнял истрёпанный картуз, всегда покрывавший его голову, и мелькнувшая полоска голого черепа, жёлтого, как старый мрамор, довершила это сходство.
Деньги у меня есть только для моих постоянных клиентов, - сказал он.
Так вы, значит, очень разгневались, что я к другим пошёл разоряться? - улыбнувшись, отозвался граф.
Разоряться? - с иронией переспросил Гобсек.
Вы хотите сказать, что у кого в кармане свистит, тому и разоряться нечего? А вы попробуйте-ка сыскать в Париже человека с таким вот солидным капиталом, как у меня! - воскликнул этот фат и, встав, повернулся на каблуках. Шутовская его выходка, имевшая почти серьёзный смысл, нисколько, однако, не расшевелила Гобсека.
А кто у меня самые закадычные друзья? - продолжал де Трай. - Госпожа Ронкероль, де Марсе, Франкессини, оба Ванденеса, Ажуда-Пинто - словом, самые блестящие в Париже молодые люди. Я неизменный партнёр за карточным столом одного принца и хорошо известного вам посланника. Я собираю доход в Лондоне, в Карлсбаде, в Бадене, в Бате. Великолепный промысел! Разве не верно?
Вы со мной обращаетесь, как с губкой, чёрт подери! Даёте мне пропитаться золотом в светском обществе, а в трудную для меня минуту возьмёте да выжмете. Но смотрите, ведь и с вами то же самое случится. Смерть и вас выжмет, как губку.
Возможно.
Да если б не расточители, что бы вы делали? Мы с вами друг для друг необходимы, как душа и тело.
Правильно.
Ну, дайте руку, помиримся, папаша Гобсек. И проявите великодушие, если всё это возможно, верно и правильно.
Вы пришли ко мне, - холодно ответил ростовщик, - только потому, что Жирар, Пальма, Вербруст и Жигонне по горло сыты вашими векселями и всем их навязывают, даже с убытком для себя в пятьдесят процентов. Но выложили-то они вам, по всей вероятности, только половину номинала, значит, векселя ваши и двадцати пяти процентов не стоят. Нет, нет. Слуга покорный! Куда это годится? - продолжал Гобсек. - Разве можно ссудить хоть грош человеку, у которого долгов на триста тысяч франков, а за душой ни сантима? Третьего дня на балу у барона Нусингена вы проиграли в карты десять тысяч.
Милостивый государь, - ответил граф, с редкостной наглостью смерив его взглядом, - мои дела вас не касаются. Долг платежом красен.
Мои векселя всегда будут оплачены.
Возможно.
И в данном случае весь вопрос сводится для вас к одному: могу я или не могу представить вам достаточный залог под ссуду на ту сумму, которую я хотел бы занять.
Правильно.
С улицы донёсся шум подъезжавшего к дому экипажа.
Сейчас я принесу вам кое-что, и вы, думается мне, будете вполне удовлетворены, - сказал де Трай и выбежал из комнаты.
О сын мой! - воскликнул Гобсек, вскочив и пожимая мне руку. - Если заклад у него ценный, ты спас мне жизнь! Ведь я чуть не умер! Вербруст и Жигонне вздумали сыграть со мной шутку. Но благодаря тебе я сам нынче вечером посмеюсь над ними.
В радости этого старика было что-то жуткое. Впервые он так ликовал при мне, и, как ни мимолётно было это мгновение торжества, оно никогда не изгладится из моей памяти.
Сделайте одолжение, побудьте-ка здесь, - добавил Гобсек. - Хотя при мне пистолеты и я уверен в своей меткости, потому что мне случалось и на тигра ходить, и на палубе корабля драться в абордажной схватке не на жизнь, а на смерть, я всё-таки побаиваюсь этого элегантного мерзавца.
Он подошёл к письменному столу и сел в кресло. Лицо его вновь стало бледным и спокойным.
Так, так! - сказал он, повернувшись ко мне. - Вы, несомненно, увидите сейчас ту красавицу, о которой я когда-то рассказывал вам. Я слышу в коридоре шаги аристократических ножек.
В самом деле, молодой франт вошёл, ведя под руку даму, и я сразу узнал в ней одну из дочерей старика Горио, а по описанию Гобсека - ту самую графиню, в чью опочивальню он проник однажды. Она же сначала не заметила меня, так как я стоял в оконной нише и тотчас повернулся лицом к стеклу.
Войдя в сырую и тёмную комнату ростовщика, графиня бросила недоверчивый взгляд на Максима де Трай. Она была так хороша, что я, невзирая на все её прегрешения, пожалел её. Видно было, что сердце у неё щемит от ужасных мук, и её гордое лицо с благородными чертами искажала плохо скрытая боль. Молодой щёголь стал её злым гением. Я подивился прозорливости Гобсека, - уже четыре года назад он предугадал судьбу этих двух людей по первому их векселю. «Вероятно, это чудовище с ангельским лицом, - думал я, - властвует над ней, пользуясь всеми её слабостями: тщеславием, ревностью, жаждой наслаждений, светской суетностью».
Да и самые добродетели этой женщины, несомненно, были его оружием! - воскликнула виконтесса. - Он пользовался её преданностью, умел разжалобить до слёз, играл на великодушии, свойственном нашему полу, злоупотреблял её нежностью и очень дорого продавал ей преступные радости.
Должен вам признаться, - заметил Дервиль, не понимая знаков, которые делала ему госпожа де Гранлье, - я не оплакивал участи этого несчастного создания, пленительного в глазах света и ужасного для тех, кто читал в её сердце, но я с отвращением смотрел на её молодого спутника, сущего убийцу, хотя у него было такое ясное чело, румяные, свежие уста, милая улыбка, белоснежные зубы и ангельский облик. Оба они в эту минуту стояли перед своим судьёй, а он наблюдал за ними таким взглядом, каким, верно, в шестнадцатом веке старый монах-доминиканец смотрел на пытки каких-нибудь двух мавров в глубоком подземелье святейшей инквизиции.
Сударь, - заговорила графиня срывающимся голосом, - можно получить вот за эти бриллианты полную их стоимость, оставив, однако, за собою право выкупить их? - И она протянула Гобсеку ларчик.
Можно, сударыня, - вмешался я, выходя из оконной ниши.
Графиня быстро повернулась в мою сторону, вздрогнула, узнав меня, и бросила мне взгляд, который на любом языке означает: «Не выдавайте».
У нас, юристов, такая сделка именуется «условной продажей, с правом последующего выкупа», и состоит она в передаче движимого или недвижимого имущества на определённый срок, по истечении коего собственность может быть возвращена владельцу при внесении им покупщику обусловленной суммы.
Графиня вздохнула с облегчением. Максим де Трай нахмурился, видимо, опасаясь, что при такой сделке ростовщик даст меньше, ибо ценность бриллиантов неустойчива. Гобсек молча схватил лупу и принялся рассматривать содержимое ларчика. Проживи я на свете ещё сто лет, мне не забыть этой картины. Бледное лицо его разрумянилось, глаза загорелись каким-то сверхъестественным огнём, словно в них отражалось сверкание бриллиантов. Он встал, подошёл к окну и, разглядывая драгоценности, подносил их так близко к своему беззубому рту, словно хотел проглотить их. Он бормотал какие-то бессвязные слова, доставал из ларчика то браслеты, то серьги с подвесками, то ожерелья, то диадемы, поворачивал их, определяя чистоту воды, оттенок и грань алмазов, искал, нет ли изъяна. Он вытаскивал их из ларчика, укладывал обратно, опять вынимал, опять поворачивал, чтобы они заиграли всеми таившимися в них огнями. В эту минуту он был скорее ребёнком, чем стариком, или, вернее, он был и ребёнком и стариком.
И, сердито бросая эти слова, он с невыразимым наслаждением рассматривал бриллианты один за другим.
Хорош! Без единого пятнышка! - бормотал он. - А вот на этом точечка! А тут трещинка! А этот - красавец! Красавец!
Всё его бледное лицо было освещено переливающимися отблесками алмазов, и мне пришли на память в эту минуту зеленоватые старые зеркала в провинциальных гостиницах, тусклое стекло которых совсем не отражает световых бликов, а смельчаку, дерзнувшему поглядеться в них, преподносит образ человека, умирающего от апоплексического удара.
Ну так как же? - спросил граф, хлопнув Гобсека по плечу.
Старый младенец вздрогнул. Он оторвался от любимых игрушек, положил их на письменный стол, сел в кресло и вновь стал только ростовщиком, учтивым, но холодным и жёстким, как мраморный столб.
Сколько вы желали бы занять?
Сто тысяч. На три года, - ответил граф.
Что ж, можно, - согласился Гобсек, осторожно доставая из шкатулки красного дерева свою драгоценность - неоценимые, точнейшие весы. Он взвесил бриллианты, определяя на глаз (бог весть как!) вес старинной оправы. Во время этой операции лицо его выражало и ликование и стремление побороть его. Графиня словно оцепенела, погрузившись в раздумье; и я порадовался за неё, - мне казалось, что эта женщина увидела вдруг, в какую глубокую пропасть она скатилась. Значит, совесть у неё ещё не совсем заглохла, и, может быть, достаточно только некоторого усилия, достаточно лишь протянуть сострадательную руку, чтобы спасти её. И я сделал попытку.
Это ваши собственные бриллианты, сударыня? - спросил я.
Да, сударь, - ответила она, надменно взглянув на меня.
Пишите акт о продаже с последующим выкупом, болтун, - сказал Гобсек и, встав из-за стола, указал мне рукой на своё кресло.
Вы, сударыня, вероятно, замужем? - задал я второй вопрос.
Графиня нетерпеливо кивнула головой.
Я отказываюсь составлять акт! - воскликнул я.
Почему это? - спросил Гобсек.
Как «почему»? - возмутился я и, отведя старика к окну, вполголоса сказал: - Замужняя женщина во всём зависит от мужа, сделка будет признана незаконной, а вам не удастся сослаться на своё неведение, раз налицо будет акт. Вам придётся предъявить эти бриллианты, так как в акте будут указаны их вес, стоимость и грань.
Гобсек прервал меня кивком головы и повернулся к двум преступникам.
Он прав. Условия меняются. Восемьдесят тысяч наличными, а бриллианты останутся у меня, - добавил он глухим и тоненьким голоском. - При сделках на движимое имущество собственность лучше всяких актов.
Но… - заговорил было де Трай.
Соглашайтесь или берите обратно, - перебил его Гобсек и протянул ларчик графине. - Я не хочу рисковать.
Гораздо лучше для вас броситься к ногам мужа, - шепнул я графине.
Ростовщик понял по движению моих губ, что я сказал, и бросил на меня холодный взгляд.
Молодой щёголь побледнел как полотно. Графиня явно колебалась. Максим де Трай подошёл к ней, и, хотя он говорил очень тихо, я расслышал слова: «Прощай, дорогая Анастази. Будь счастлива. А я… Завтра я уже избавлюсь от всех забот».
Сударь! - воскликнула графиня, быстро повернувшись к Гобсеку. - Я согласна, я принимаю ваши условия.
Ну вот и хорошо! - отозвался старик. - Трудно вас уломать, красавица моя. - Он подписал банковский чек на пятьдесят тысяч и вручил его графине. - А вдобавок к этому, - сказал он с улыбкой, очень похожей на вольтеровскую, - я в счёт остальной платёжной суммы даю вам на тридцать тысяч векселей, самых бесспорных, самых для вас надёжных. Всё равно что золотом выложу эту сумму. Граф де Трай только что сказал мне: «Мои векселя всегда будут оплачены», - добавил Гобсек, подавая графине векселя, подписанные графом, опротестованные накануне одним из собратьев Гобсека и, вероятно, проданные ему за бесценок.
Максим де Трай разразился рычанием, в котором явственно прозвучали слова: «Старый подлец!»
Гобсеки бровью не повёл, спокойно достал из картонного футляра пару пистолетов и холодно сказал:
Первый выстрел за мной, по праву оскорблённой стороны.
Максим! - тихо вскрикнула графиня, - извинитесь. Вы должны извиниться перед господином Гобсеком.
Сударь, я не имел намерения оскорбить вас, - пробормотал граф.
Я это прекрасно знаю, - спокойно ответил Гобсек. - В ваши намерения входило только не заплатить по векселям.
Графиня встала и, поклонившись, выбежала, видимо, охваченная ужасом. Графу де Трай пришлось последовать за ней, но на прощанье он сказал:
Если вы хоть словом обмолвитесь обо всём этом, господа, прольётся ваша или моя кровь.
Аминь! - ответил ему Гобсек, пряча пистолеты. - Чтобы пролить свою кровь, надо её иметь, милый мой, а у тебя в жилах вместо крови - грязь.
Когда хлопнула наружная дверь и оба экипажа отъехали, Гобсек вскочил с места и, приплясывая, закричал:
А бриллианты у меня! А бриллианты-то мои! Великолепные бриллианты! Дивные бриллианты! И как дёшево достались! А-а, господа Вербруст и Жигонне! Вы думали поддеть старика Гобсека? А я сам вас поддел! Я всё получил сполна! Куда вам до меня! Мелко плаваете! Какие у них глупые будут рожи, когда я расскажу нынешнюю историю между двумя партиями в домино!
Эта свирепая радость, это злобное торжество дикаря, завладевшего блестящими камешками, ошеломили меня. Я остолбенел, онемел.
Ах, ты ещё тут, голубчик! Я и забыл совсем. Мы нынче пообедаем вместе. У тебя пообедаем, - я ведь не веду хозяйства, а все эти рестораторы с их подливками да соусами, с их винами - сущие душегубы. Они самого дьявола отравят.
Заметив наконец выражение моего лица, он сразу вернулся к холодной бесстрастности.
Вам этого не понять, - сказал он, усаживаясь у камина, где стояла на жаровне жестяная кастрюлька с молоком. - Хотите позавтракать со мной? - добавил он. - Пожалуй, и на двоих хватит.
Нет, спасибо, - ответил я. - Я всегда завтракаю в полдень.
В эту минуту в коридоре послышались чьи-то торопливые шаги.
Кто-то остановился у дверей Гобсека и яростно постучал в них. Ростовщик направился к порогу и, поглядев в окошечко, отпер двери. Вошёл человек лет тридцати пяти, вероятно показавшийся ему безобидным, несмотря на свой гневный стук.
Посетитель одет был просто, а наружностью напоминал покойного герцога Ришелье. Это был супруг графини, и вы, вероятно, встречали его в свете: у него была, прошу извинить меня за это определение, вельможная осанка государственных мужей, обитателей вашего предместья.
Сударь, - сказал он Гобсеку, к которому вернулось всё его спокойствие, - моя жена была у вас?
Возможно.
Вы что же, сударь, не понимаете меня?
Не имею чести знать вашу супругу, - ответил ростовщик. - У меня нынче утром перебывало много народу - мужнины, женщины, девицы, похожие на юношей, и юноши, похожие на девиц. Мне, право, трудно…
Шутки в сторону, сударь! Я говорю о своей жене. Она только что была у вас.
Откуда же мне знать, что эта дама - ваша супруга? Я не имел удовольствия встречаться с вами.
Ошибаетесь, господин Гобсек, - сказал граф с глубокой иронией. - Мы встретились с вами однажды утром в спальне моей жены. Вы приходили взимать деньги по векселю, по которому она никаких денег не получала.
А уж это не моё дело - разузнавать, какими ценностями ей была возмещена эта сумма, - возразил Гобсек, бросив на графа ехидный взгляд. - Я учёл её вексель при расчётах с одним из моих коллег. Кстати, позвольте заметить вам, граф, - добавил Гобсек без малейшей тени волнения, неторопливо засыпав кофе в молоко, - позвольте заметить вам, что, по моему разумению, вы не имеете права читать мне нотации в собственном моём доме. Я, сударь, достиг совершеннолетия ещё в шестьдесят первом году прошлого века.
Милостивый государь, вы купили у моей жены по крайне низкой цене бриллианты, не принадлежащие ей, - это фамильные драгоценности.
Я не считаю себя обязанным посвящать вас в тайны моих сделок, но скажу вам, однако, что если графиня и взяла у вас без спросу бриллианты, вам следовало предупредить письменно всех ювелиров, чтобы их не покупали, - ваша супруга могла продать бриллианты по частям.
Сударь! - воскликнул граф. - Вы ведь знаете мою жену!
Как замужняя женщина, она подчиняется мужу.
Возможно.
Она не имела права распоряжаться бриллиантами!
Правильно.
Ну, так как же, сударь?
А вот как! Я знаю вашу жену, она подчинена мужу, - согласен с вами; ей ещё и другим приходится подчиняться, - но ваших бриллиантов я не знаю. Если ваша супруга подписывает векселя, то, очевидно, она может и заключать коммерческие сделки, покупать бриллианты или брать их на комиссию для продажи. Это бывает.
Прощайте, сударь! - воскликнул граф, бледнея от гнева. - Существует суд.
Правильно.
Возможно.
Граф направился к двери.
Видя, что дело принимает серьёзный оборот, я решил вмешаться и примирить противников.
Граф, - сказал я, - вы правы, но и господин Гобсек не виноват. Вы не можете привлечь его к суду, оставив вашу жену в стороне, а этим процессом будет опозорена не только она одна. Я стряпчий и, как должностное лицо, да и просто как порядочный человек, считаю себя обязанным подтвердить, что продажа произведена в моём присутствии. Но я не думаю, что вам удастся расторгнуть эту сделку как незаконную, и нелегко будет установить, что проданы именно ваши бриллианты. По справедливости вы правы, но по букве закона вы потерпите поражение. Господин Гобсек - человек честный и не станет отрицать, что купил бриллианты очень выгодно для себя, да и я по долгу и по совести засвидетельствую это. Но если вы затеете тяжбу, исход её крайне сомнителен. Советую вам пойти на мировую с господином Гобсеком. Он ведь может доказать на суде свою добросовестность, а вам всё равно придётся вернуть сумму, уплаченную им. Согласитесь считать свои бриллианты в закладе на семь, на восемь месяцев, даже на год, если раньше этого срока вы не в состоянии вернуть деньги, полученные графиней. А может быть, вы предпочтёте выкупить их сегодня же, представив достаточные для этого гарантии?
Ростовщик преспокойно макал хлеб в кофе и завтракал с полнейшей невозмутимостью, но, услышав слова «пойти на мировую», бросил на меня взгляд, говоривший: «Молодец! Ловко пользуешься моими уроками!» Я ответил ему взглядом, который он прекрасно понял: «Дело очень сомнительное и грязное, надо вам немедленно заключить полюбовное соглашение». Гобсек не мог прибегнуть к запирательству, зная, что я скажу на суде всю правду. Граф поблагодарил меня благосклонной улыбкой. После долгих обсуждений, в которых хитростью и алчностью Гобсек заткнул бы за пояс участников любого дипломатического конгресса, я составил акт, где граф признавал, что получил от Гобсека восемьдесят пять тысяч франков, включая в эту сумму и проценты по ссуде, а Гобсек обязывался при уплате ему всей суммы долга вернуть бриллианты графу.
Какая расточительность! - горестно воскликнул муж графини, подписывая акт. - Как перебросить мост через эту бездонную пропасть?
Сударь, много у вас детей? - серьёзным тоном спросил Гобсек.
Граф от этих слов вздрогнул, как будто старый ростовщик, словно опытный врач, сразу нащупал больное место. Он ничего не ответил.
Так, так, - пробормотал Гобсек, поняв его угрюмое молчание. - Я вашу историю наизусть знаю. Эта женщина - демон, а вы, должно быть, всё ещё любите её. Понимаю! Она даже и меня в волнение привела. Может быть, вы хотите спасти своё состояние, сберечь его для одного или для двух своих детей? Советую вам: бросьтесь в омут светских удовольствий, играйте для виду в карты, проматывайте деньги да почаще приходите к Гобсеку. В светских кругах будут называть меня жидом, эфиопом, ростовщиком, грабителем, говорить, что я разоряю вас. Мне наплевать! За оскорбление обидчик дорого поплатится! Ваш покорный слуга прекрасно стреляет из пистолета и владеет шпагой. Это всем известно. А ещё, советую вам, найдите надёжного друга, если можете, и путём фиктивной продажной сделки передайте ему всё своё имущество. Как это у вас, юристов, называется? Фидеикомис, кажется? - спросил он, повернувшись ко мне.
Граф был весь поглощён своими заботами и, уходя, сказал Гобсеку:
Завтра я принесу деньги. Держите бриллианты наготове.
По-моему, он глупец, как все эти ваши порядочные люди, - презрительно бросил Гобсек, когда мы остались одни.
Скажите лучше - как люди, захваченные страстью.
А за составление закладной пусть вам заплатит граф, - сказал Гобсек, когда я прощался с ним.
Через несколько дней после этой истории, открывшей мне мерзкие тайны светской женщины, граф утром явился ко мне.
Сударь, - сказал он, войдя в мой кабинет, - я хочу посоветоваться с вами по очень важному делу. Считаю своим долгом заявить, что я питаю к вам полное доверие и надеюсь доказать это. Ваше поведение в процессах госпожи де Гранлье выше всяких похвал. (Вот видите, сударыня, - заметил стряпчий, повернувшись к виконтессе, - услугу я оказал вам очень простую, а сколько раз был за это вознаграждён…)
Я почтительно поклонился графу и ответил, что только выполнил долг честного человека.
Так вот, сударь. Я тщательно навёл справки о том странном человеке, которому вы обязаны своим положением, - сказал граф, - и из всех моих сведений видно, что этот Гобсек - философ из школы циников. Какого вы мнения о его честности?
Граф, - ответил я, - Гобсек оказал мне благодеяние… Из пятнадцати процентов, - добавил я, смеясь. - Но его скупость всё же не даёт мне права слишком откровенничать о нём с незнакомым мне человеком.
Говорите, сударь. Ваша откровенность не может повредить ни ему, ни вам. Я отнюдь не надеюсь встретить в лице этого ростовщика ангела во плоти.
У папаши Гобсека, - сказал я, - есть одно основное правило, которого он придерживается в своём поведении. Он считает, что деньги - это товар, который можно со спокойной совестью продавать, дорого или дёшево, в зависимости от обстоятельств. Ростовщик, взимающий большие проценты за ссуду, по его мнению, такой же капиталист, как и всякий другой участник прибыльных предприятий и спекуляций. А если отбросить его финансовые принципы и его рассуждения о натуре человеческой, которыми он оправдывает свои ростовщические ухватки, то я глубоко убеждён, что вне этих дел он человек самой щепетильной честности во всём Париже. В нём живут два существа: скряга и философ, подлое существо и возвышенное. Если я умру, оставив малолетних детей, он будет их опекуном. Вот, сударь, каким я представляю себе Гобсека на основании личного своего опыта. Я ничего не знаю о его прошлом. Возможно, он был корсаром; возможно, блуждал по всему свету, торговал бриллиантами или людьми, женщинами или государственными тайнами, но я глубоко уверен, что ни одна душа человеческая не получила такой жестокой закалки в испытаниях, как он. В тот день, когда я принёс ему свой долг и расплатился полностью, я с некоторыми риторическими предосторожностями спросил у него, какие соображения заставили его брать с меня огромные проценты и почему он, желая помочь мне, своему другу, не позволил себе оказать это благодеяние совершенно бескорыстно. «Сын мой, я избавил тебя от признательности, я дал тебе право считать, что ты мне ничем не обязан. И поэтому мы с тобой лучшие в мире друзья». Этот ответ, сударь, лучше всяких моих слов нарисует вам портрет Гобсека.
Моё решение бесповоротно, - сказал граф. - Потрудитесь подготовить все необходимые акты для передачи Гобсеку прав на моё имущество. И только вам, сударь, я могу доверить составление встречной расписки, в которой он заявит, что продажа является фиктивной, даст обязательство управлять моим состоянием по своему усмотрению и передать его в руки моего старшего сына, когда тот достигнет совершеннолетия. Но я должен сказать вам следующее: я боюсь хранить у себя эту расписку. Мой сын так привязан к матери, что я и ему не решусь доверить этот драгоценный документ. Я прошу вас взять его к себе на хранение. Гобсек на случай своей смерти назначит вас наследником моего имущества. Итак, всё предусмотрено.
Граф умолк, и вид у него был очень взволнованный.
Приношу тысячу извинений, сударь, за беспокойство, - заговорил он наконец, - но я так страдаю, да и здоровье моё вызывает у меня сильные опасения. Недавние горести были для меня жестоким ударом, боюсь, что мне недолго жить, и решительные меры, которые я хочу принять, просто необходимы.
Сударь, - ответил я, - прежде всего позвольте поблагодарить вас за доверие. Но, чтоб оправдать его, я должен указать вам, что этими мерами вы совершенно обездолите… ваших младших детей, а ведь они тоже носят ваше имя. Пускай жена ваша грешна перед вами, всё же вы когда-то её любили, и дети её имеют право на известную обеспеченность. Должен заявить вам, что я не соглашусь принять на себя почётную обязанность, которую вам угодно на меня возложить, если их доля не будет точно установлена.
Граф вздрогнул, слёзы выступили у него на глазах, и он сказал, крепко пожав мне руку:
Я ещё не знал вас как следует. Вы и причинили мне боль, и обрадовали меня. Да, надо определить в первом же пункте встречной расписки, какую долю выделить этим детям.
Я проводил его до дверей моей конторы, и мне показалось, что лицо у него просветлело от чувства удовлетворения справедливым поступком. Вот, Камилла, как молодые женщины могут по наклонной плоскости скатиться в пропасть. Достаточно иной раз кадрили на балу, романса, спетого за фортепьяно, загородной прогулки, чтобы за ними последовало непоправимое несчастье. К нему стремятся сами, послушавшись голоса самонадеянного тщеславия, гордости, поверив иной раз улыбке, поддавшись опрометчивому легкомыслию юности! А лишь только женщина перейдёт известные границы, она неизменно попадает в руки трёх фурий, имя которых - позор, раскаяние, нищета, и тогда…
Бедняжка Камилла, у неё совсем слипаются глаза, - заметила виконтесса, прерывая Дервиля. - Ступай, детка, ложись. Нет надобности пугать тебя страшными картинами, ты и без них останешься чистой, добродетельной.
Камилла де Гранлье поняла мать и удалилась.
Вы зашли немного далеко, дорогой Дервиль, - сказала виконтесса. - Поверенный по делам - это всё-таки не мать и не проповедник.
Но ведь газеты в тысячу раз более…
Дорогой мой! - удивлённо сказала виконтесса. - Я, право, не узнаю вас! Неужели вы думаете, что моя дочь читает газеты? Продолжайте, - добавила она.
Прошло три месяца после утверждения купчей на имущество графа, перешедшее к Гобсеку…
Можете теперь называть графа по имени - де Ресто, раз моей дочери тут нет, - сказала виконтесса.
Прекрасно, - согласился стряпчий. - Прошло много времени после этой сделки, а я всё не получал того важного документа, который должен был храниться у меня. В Париже стряпчих так захватывает поток житейской суеты, что они не могут уделить делам своих клиентов больше внимания, чем сами их доверители, - за отдельными исключениями, которые мы умеем делать. Но всё же как-то раз, угощая Гобсека обедом у себя дома, я спросил его, не знает ли он, почему ничего больше не слышно о господине де Ресто.
На то есть основательные причины, - ответил он. - Граф при смерти. Душа у него нежная. Такие люди не умеют совладать с горем, и оно убивает их. Жизнь - это сложное, трудное ремесло, и надо приложить усилия, чтобы научиться ему. Когда человек узнаёт жизнь, испытав её горести, фибры сердца у него закалятся, окрепнут, а это позволяет ему управлять своей чувствительностью. Нервы тогда становятся не хуже стальных пружин - гнутся, а не ломаются. А если вдобавок и пищеварение хорошее, то при такой подготовке человек будет живуч и долголетен, как кедры ливанские, действительно великолепные деревья.
Неужели граф умрёт? - воскликнул я.
Возможно, - заметил Гобсек. - Дело о его наследстве - лакомый для вас кусочек.
Я посмотрел на своего гостя и сказал, чтобы прощупать его намерения:
Объясните вы мне, пожалуйста, почему из всех людей только граф и я вызвали у вас участие?
Потому что вы одни доверились мне без всяких хитростей.
Хотя этот ответ позволял мне думать, что Гобсек не злоупотребит своим положением, даже если встречная расписка исчезнет, я всё-таки решил навестить графа. Сославшись на какие-то дела, я вышел из дому вместе с Гобсеком. На Гельдерскую улицу я приехал очень быстро. Меня провели в гостиную, где графиня играла с младшими своими детьми. Когда лакей доложил обо мне, она вскочила с места, пошла было мне навстречу, потом села и молча указала рукой на свободное кресло у камина. И сразу же она как будто прикрыла лицо маской, под которой светские женщины так искусно прячут свои страсти. От пережитых горестей красота её уже поблекла, но чудесные черты лица не изменились и свидетельствовали о былом его очаровании.
У меня очень важное дело к графу; я бы хотел, сударыня, поговорить с ним.
Если вам это удастся, вы окажетесь счастливее меня, - заметила она, прерывая моё вступление. - Граф никого не хочет видеть, с трудом переносит визиты врача, отвергает все заботы, даже мои. У больных странные причуды. Они, как дети, сами не знают, чего хотят.
Может быть, наоборот, - они, как дети, прекрасно знают, чего хотят?
Графиня покраснела. Я же почти раскаивался, что позволил себе такую реплику в духе Гобсека, и поспешил переменить тему разговора.
Но как же, - спросил я, - разве можно оставлять больного всё время одного?
Около него старший сын, - ответила графиня.
Я пристально поглядел на неё, но на этот раз она не покраснела; мне показалось, что она твёрдо решила не дать мне проникнуть в её тайны.
Поймите, сударыня, - снова заговорил я, - моя настойчивость вовсе не вызвана нескромным любопытством. Дело касается очень существенных интересов…
И тут же я прикусил язык, поняв, что пошёл по неверному пути. Графиня тотчас воспользовалась моей оплошностью.
Интересы мужа и жены нераздельны. Ничто не мешает вам обратиться ко мне…
Простите, дело, которое привело меня сюда, касается только графа, - возразил я.
Я прикажу передать о вашем желании поговорить с ним.
Однако учтивый её тон и любезный вид, с которым она это сказала, не обманули меня, - я догадался, что она ни за что не допустит меня к своему мужу.
Мы ещё немного поговорили о самых безразличных вещах, и я в это время наблюдал за графиней. Но, как все женщины, составив себе определённый план действий, она скрывала его с редкостным искусством, представляющим собою высшую степень женского вероломства. Страшно сказать, но я всего опасался с её стороны, даже преступления. Ведь в каждом её жесте, в её взгляде, в её манере держать себя, в интонациях голоса сквозило, что она знает, какое будущее ждёт её. Я простился с ней и ушёл… А теперь я расскажу вам заключительные сцены этой драмы, добавив к тем обстоятельствам, которые выяснились со временем, кое-какие подробности, разгаданные проницательным Гобсеком и мною самим. С той поры как граф де Ресто, по видимости, закружился в вихре удовольствий и принялся проматывать своё состояние, между супругами происходили сцены, скрытые от всех, - они дали графу основание ещё больше презирать жену. Когда же он тяжело заболел и слёг, проявилось всё его отвращение к ней и к младшим детям: он запретил им входить к нему в спальню, и если запрет пытались нарушить, это вызывало такие опасные для его жизни припадки, что сам врач умолял графиню подчиниться распоряжениям мужа. Графиня де Ресто видела, как всё семейное состояние - поместья, фермы, даже дом, где она живёт, - уплывает в руки Гобсека, казавшегося ей сказочным колдуном, пожирателем её богатства, и она, несомненно, поняла, что у мужа есть какой-то умысел. Де Трай, спасаясь от ярых преследований кредиторов, путешествовал по Англии. Только он мог бы раскрыть графине глаза, угадав тайные меры, подсказанные графу ростовщиком в защиту от неё. Говорят, она долго не давала свою подпись, а это, по нашим законам, необходимо при продаже имущества супругов. Но граф всё же добился её согласия. Графиня воображала, что муж обращает своё имущество в деньги и что пачечка кредитных билетов, в которую оно превратилось, хранится в потайном шкафу у какого-нибудь нотариуса или в банке. По её расчётам, у господина де Ресто должен был находиться на руках документ, который даёт старшему сыну возможность защитить свои права на причитающуюся ему долю наследства. Поэтому она решила установить строжайшее наблюдение за спальней мужа. В доме она была полновластной хозяйкой и всё подчинила своему женскому шпионству. Весь день она безвыходно сидела в гостиной перед спальней графа, прислушиваясь к каждому его слову, к малейшему движению, а на ночь ей тут же стлали постель, но она почти не смыкала глаз. Врач был всецело на её стороне. Её показная преданность мужу всех восхищала. С прирождённой хитростью вероломного существа она скрывала истинные причины отвращения, которое выказывал ей муж, и так замечательно разыгрывала скорбь, что стала, можно сказать, знаменитостью. Некоторые блюстительницы нравственности даже находили, что она искупила свои грехи. Но всё время у неё перед глазами стояли картины нищеты, угрожавшей ей, если она потеряет присутствие духа. И вот эта женщина, изгнанная мужем из комнаты, где он стонал на смертном одре, очертила вокруг него магический круг. Она была и далеко от него, и вместе с тем близко, лишена всех прав и вместе с тем всемогуща, притворялась самой преданной супругой, но стерегла час его смерти и своё богатство, словно то насекомое, которое роет в песке норку, изогнутую спиралью, и, притаившись на дне её, поджидает намеченную добычу, прислушиваясь к падению каждой песчинки. Самому суровому моралисту поневоле пришлось бы признать, что графиня оказалась страстно любящей матерью. Говорят, смерть отца послужила ей уроком. Она обожала детей и стремилась скрыть от них свою беспутную жизнь; нежный их возраст легко позволял это сделать и внушить им любовь к ней. Она дала им превосходное, блестящее образование. Признаюсь, я с некоторым восхищением и жалостью относился к этой женщине, за что Гобсек ещё недавно подтрунивал надо мною. В ту пору графиня уже убедилась в подлости Максима де Трай и горькими слезами искупала свои прошлые грехи. Я уверен в этом. Меры, которые она принимала, чтобы завладеть состоянием мужа, конечно, были гнусными, но ведь их внушала ей материнская любовь, желание загладить свою вину перед детьми. Да и очень возможно, что, как многие женщины, пережившие бурю страсти, она теперь искренне стремилась к добродетели. Может быть, только тогда она и узнала ей цену, когда пожала печальную жатву своих заблуждений. Всякий раз, как её старший сын, Эрнест, выходил из отцовской комнаты, она подвергала его допросу, хитро выпытывала, что делал граф, что говорил. Мальчик отвечал с большой охотой, приписывая все её вопросы нежной любви к отцу. Моё посещение всполошило графиню: она увидела во мне орудие мстительных замыслов мужа и решила не допускать меня к умирающему. Я почуял недоброе и горячо желал добиться свидания с господином де Ресто, так как беспокоился о судьбе встречных расписок. Я боялся, что эти документы попадут в руки графини, она может предъявить их, и тогда начнётся нескончаемая тяжба между нею и Гобсеком. Я уже хорошо знал характер этого ростовщика и был уверен, что он не отдаст графине имущества, переданного ему графом, а в тексте встречных расписок, которые привести в действие мог только я, имелось много оснований для судебной кляузы. Желая предотвратить это несчастье, я вторично пошёл к графине.
Я заметил, сударыня, - сказал Дервиль виконтессе де Гранлье, принимая таинственный вид, - что существует одно моральное явление, на которое мы в житейской суете не обращаем должного внимания. По своей натуре я склонен к наблюдениям, и в дела, которые мне приходилось вести, особенно если в них разгорались человеческие страсти, всегда как-то невольно вносил дух анализа. И знаете, сколько раз я убеждался в удивительной способности противников разгадывать тайные мысли и намерения друг друга? Иной раз два врага проявляют такую же проницательность, такую же силу внутреннего зрения, как двое влюблённых, читающих в душе друг у друга. И вот, когда мы вторично остались с графиней с глазу на глаз, я сразу понял, что она ненавидит меня, и угадал - почему, хотя она прикрывала свои чувства самой милой обходительностью и радушием. Ведь я оказался случайным хранителем её тайны, а женщина всегда ненавидит тех, перед кем ей приходится краснеть. Она же догадалась, что если я и был доверенным лицом её мужа, то всё же он ещё не успел передать мне своё состояние. Я избавлю вас от пересказа нашего разговора в тот день, замечу лишь, что он остался в моей памяти как одно из самых опасных сражений, которые мне приходилось вести в своей жизни. Эта женщина, наделённая от природы всеми чарами искусительницы, проявляла то уступчивость, то надменность, то приветливость, то доверчивость; она даже пыталась разжечь во мне мужское любопытство, заронить любовь в моё сердце и покорить меня, - она потерпела поражение. Когда я собрался уходить, глаза её горели такой лютой ненавистью, что я содрогнулся. Мы расстались врагами. Ей хотелось уничтожить меня, я же чувствовал к ней жалость, а для таких натур, как она, это равносильно нестерпимому оскорблению. Она почувствовала эту жалость и под учтивой формой последних моих фраз, сказанных на прощанье. Я дал ей понять, что, как бы она ни изощрялась, её ждёт неизбежное разорение, и, вероятно, ужас охватил её.
Если б я мог поговорить с графом, то, по крайней мере, судьба ваших детей….
Нет! Тогда я во всём буду зависеть от вас! - воскликнула она, прервав меня презрительным жестом.
Раз борьба между нами приняла такой открытый характер, я решил сам спасти эту семью от ожидавшей её нищеты. Для такой цели я готов был, если понадобится, пойти даже на действия, юридически незаконные. И вот что я предпринял. Я возбудил против графа де Ресто иск на всю сумму его фиктивного долга Гобсеку и получил исполнительный лист. Графине, конечно, пришлось скрывать от света судебное решение: оно давало мне право после смерти графа опечатать его имущество. Затем я подкупил одного из слуг в графском доме, и этот человек обещал вызвать меня, когда его хозяин будет отдавать богу душу, хотя бы это случилось в глухую ночь. Я решил приехать неожиданно, запугать графиню угрозой немедленной описи имущества и таким путём спасти документ, хранившийся у графа. Позднее я узнал, что эта женщина рылась в «Гражданском кодексе», прислушиваясь к стонам умирающего мужа. Ужасную картину увидели бы мы, если б могли заглянуть в души наследников, обступающих смертное ложе. Сколько тут козней, расчётов, злостных ухищрений - и всё из-за денег! Ну, оставим эти подробности, довольно противные сами по себе, хотя о них нужно было сказать, так как они помогут нам представить себе страдания этой женщины, страдания её мужа и приоткроют завесу над скрытыми семейными драмами, похожими на их драму. Граф де Ресто два месяца лежал в постели, запершись в спальне, примирившись со своей участью. Смертельный недуг постепенно разрушал его тело и разум. У него появились причуды, которые иногда овладевают больными и кажутся необъяснимыми, - он запрещал прибирать в его комнате, отказывался от всех услуг, даже не позволял перестилать постель. Крайняя его апатия запечатлелась на всём: мебель в комнате стояла в беспорядке, пыль и паутина покрывали даже самые хрупкие, изящные безделушки. Человеку, когда-то богатому и отличавшемуся изысканными вкусами, как будто доставляло удовольствие плачевное зрелище, открывавшееся перед его глазами в этой комнате, где и камин, и письменный стол, и стулья были загромождены предметами ухода за больным, где всюду виднелись грязные пузырьки, с лекарствами или пустые, разбросанное бельё, разбитые тарелки, где перед камином валялась грелка без крышки и стояла ванна с невылитой минеральной водой. В каждой мелочи этого безобразного хаоса чувствовалось крушение человеческой жизни. Готовясь удушить человека, смерть проявляла свою близость в вещах. Дневной свет вызывал у графа какой-то ужас, поэтому решётчатые ставни всегда были закрыты, и в полумраке комната казалась ещё угрюмее. Больной сильно исхудал. Казалось, только в его блестящих глазах ещё теплится последний огонёк жизни. Что-то жуткое было в мёртвенной бледности его лица, особенно потому, что на впалые щёки падали длинные прямые пряди непомерно отросших волос, которые он ни за что не позволял подстричь. Он напоминал фанатиков-пустынников. Горе угасило в нём все человеческие чувства, а ведь ему ещё не было пятидесяти лет, и было время, когда весь Париж видел его таким блестящим, таким счастливым!
Однажды утром, в начале декабря 1824 года, Эрнест, сын графа, сидел в ногах его постели и с глубокой грустью смотрел на отца. Граф зашевелился и взглянул на него.
Болит, папа? - спросил Эрнест.
Нет, - ответил граф с душераздирающей улыбкой. - Всё вот тут и вот тут, у сердца!
И он коснулся своей головы исхудалыми пальцами, а потом с таким страдальческим взглядом прижал руку к впалой груди, что сын заплакал.
Почему же Дервиль не приходит? - спросил граф своего камердинера, которого считал преданным слугой, меж тем как этот человек был всецело на стороне его жены. - Как же это, Морис? - воскликнул умирающий и, приподнявшись, сел на постели; казалось, сознание его стало совершенно ясным. - За последние две недели я раз семь, не меньше, посылал вас за моим поверенным, а его всё нет. Вы что, шутите со мной? Сейчас же, сию минуту поезжайте и привезите его! Если вы не послушаетесь, я встану с постели, я сам поеду…
Графиня, - сказал камердинер, выйдя в гостиную, - вы слышали, что граф сказал? Как же теперь быть?
Ну, сделайте вид, будто отправляетесь к этому стряпчему, а вернувшись, доложите графу, что он уехал из Парижа за сорок лье на важный процесс. Добавьте, что его ждут в конце недели.
«Больные никогда не верят близости конца. Он будет спокойно дожидаться возвращения поверенного», - думала графиня. Накануне врач сказал ей, что граф вряд ли протянет ещё сутки. Через два часа, когда камердинер сообщил графу неутешительное известие, тот пришёл в крайнее волнение.
Господи, господи! - шептал он. - На тебя всё моё упование!
Он долго глядел на сына и наконец сказал ему слабым голосом:
Эрнест, мальчик мой, ты ещё очень молод, но у тебя чистое сердце, ты поймёшь, как свято обещание умирающему отцу… Чувствуешь ли ты себя в силах соблюсти тайну, сохранить её в душе так крепко, чтобы о ней не узнала даже мать? Во всём доме я теперь только тебе одному верю. Ты не обманешь моего доверия?
Нет, папа.
Так вот, Эрнест, я тебе сейчас передам запечатанный конверт; он адресован Дервилю. Сбереги его, спрячь хорошенько, так, чтобы никто не подозревал, что он у тебя. Незаметно выйди из дому и опусти его в почтовый ящик на углу.
Хорошо, папа.
Могу я положиться на тебя?
Да, папа.
Подойди поцелуй меня. Теперь мне не так тяжело будет умереть, дорогой мой мальчик. Лет через шесть, через семь ты узнаешь, какая это важная тайна, ты будешь вознаграждён за свою понятливость и за преданность отцу. И ты увидишь тогда, как я любил тебя. А теперь оставь меня одного на минутку и никого не пускай ко мне.
Эрнест вышел в гостиную и увидел, что там стоит мать.
Эрнест, - прошептала она, - поди сюда. - Она села и, притянув к себе сына, крепко прижав его к груди, поцеловала с нежностью. - Эрнест, отец сейчас говорил с тобой?
Да, мама.
Что ж он тебе сказал?
Не могу пересказывать это, мама.
Ах, какой ты у меня славный мальчик! - воскликнула графиня и горячо поцеловала его. - Как я рада, что ты умеешь молчать! Всегда помни два самых главных для человека правила: не лгать и быть верным своему слову.
Мамочка, какая ты хорошая! Ты-то, уж конечно, никогда в жизни не лгала! Я уверен.
Нет, Эрнест, иногда я лгала. Я изменила своему слову, но в таких обстоятельствах, которые сильнее всех законов. Послушай, ты уже большой и умный мальчик, ты, верно, замечаешь, что отец отталкивает меня, гнушается моими заботами. А это несправедливо. Ты ведь знаешь, как я люблю его.
Да, мама.
Бедный мой мальчик, - сказала графиня, проливая слёзы. - Всему виной злые люди, они оклеветали меня, задались целью разлучить твоего отца со мною, оттого что они корыстные, жадные. Они хотят отнять у нас всё наше состояние и присвоить себе. Если б отец был здоров, наша размолвка скоро бы миновала, он добрый, он любит меня, он понял бы свою ошибку. Но болезнь помрачила его рассудок, предубеждение против меня превратилось у него в навязчивую мысль, в какое-то безумие. И он вдруг стал выражать тебе предпочтение перед всеми детьми, - это тоже доказывает умственное его расстройство. Ведь ты же не замечал до его болезни, чтоб он Полину и Жоржа любил меньше, чем тебя. Всё теперь зависит у него от болезненных капризов. Его нежность к тебе могла внушить ему странные замыслы. Скажи, он дал тебе какое-нибудь распоряжение? Ангел мой, ведь ты не захочешь разорить брата и сестру, ты не допустишь, чтобы твоя мама, как нищенка, молила о куске хлеба! Расскажи мне всё…
А-а! - закричал граф, распахнув дверь.
Он стоял на пороге полуголый, иссохший, худой, как скелет. Сдавленный его крик потряс ужасом графиню, она остолбенела, глядя на мужа; этот измождённый, бледный человек казался ей выходцем из могилы.
Вам мало, что вы всю жизнь мою отравили горем, вы мне не даёте умереть спокойно, вы хотите развратить душу моего сына, сделать его порочным человеком! - кричал он слабым, хриплым голосом.
Графиня бросилась к ногам умирающего, страшного, почти уродливого в эту минуту последних волнений жизни; слёзы текли по её лицу.
Пожалейте! Пожалейте меня! - стонала она.
А вы меня жалели? - спросил он. - Я дозволил вам промотать всё ваше состояние, а теперь вы хотите и моё состояние пустить по ветру, разорить моего сына!
Хорошо! Не щадите, губите меня! Детей пожалейте! - молила она. - Прикажите, и я уйду в монастырь на весь свой вдовий век. Я подчинюсь, я всё сделаю, что вы прикажете, чтобы искупить свою вину перед вами. Но дети!.. Пусть хоть они будут счастливы… Дети, дети!..
У меня только один ребёнок! - воскликнул граф, в отчаянии протягивая иссохшие руки к сыну.
Прости! Я так раскаиваюсь, так раскаиваюсь! - вскрикивала графиня, обнимая худые и влажные от испарины ноги умирающего мужа.
Рыдания не давали ей говорить, горло перехватывало, у неё вырывались только невнятные слова.
Вы раскаиваетесь?! Как вы смеете произносить это слово после того, что сказали сейчас Эрнесту! - ответил умирающий и оттолкнул её ногой.
Она упала на пол.
Озяб я из-за вас, - сказал он с каким-то жутким равнодушием. - Вы были плохой дочерью, плохой женой, вы будете плохой матерью…
Несчастная женщина лишилась чувств. Умирающий добрался до постели, лёг и через несколько часов потерял сознание. Пришли священники причастить его. В полночь он скончался. Объяснение с женой лишило его последних сил. Я приехал в полночь вместе с Гобсеком. Благодаря смятению в доме мы без помехи прошли в маленькую гостиную, смежную со спальней покойного, и увидели плачущих детей; с ними были два священника, оставшиеся, чтобы провести ночь возле тела. Эрнест подошёл ко мне и сказал, что его мать пожелала побыть одна в комнате умершего.
Не входите туда! - сказал он, и меня восхитили его тон и жест, который сопровождал эти слова. - Она молится…
Гобсек засмеялся характерным своим беззвучным смехом, но меня так взволновало скорбное и негодующее выражение лица этого юноши, что я не мог разделять иронии старого ростовщика. Увидев, что мы всё-таки направились к двери, мальчик подбежал к порогу и, прижавшись к створке, крикнул:
Мама, к тебе пришли эти гадкие люди!
Гобсек отбросил его точно пёрышко и отворил дверь. Какое зрелище предстало перед нами! В комнате был подлинный разгром. Графиня стояла неподвижно, растрёпанная, с выражением отчаяния на лице, и растерянно смотрела на нас сверкающими глазами, а вокруг неё разбросано было платье умершего, бумаги, скомканные тряпки. Ужасно было видеть этот хаос возле смертного ложа. Лишь только граф испустил дыхание, его жена взломала все шкафы, все ящики письменного стола, и ковёр вокруг неё густо устилали обрывки разодранных писем, шкатулки были сломаны, портфели разрезаны, - везде шарили её дерзкие руки. Возможно, её поиски сначала были бесплодными, но сама её поза, её волнение навели меня на мысль, что в конце концов она обнаружила таинственные документы. Я бросил взгляд на постель и чутьём, развившимся в привычных стряпчему делах, угадал всё, что произошло. Труп графа де Ресто лежал ничком, головой к стене, свесившись за кровать, презрительно отброшенный, как один из тех конвертов, которые валялись на полу, ибо и он теперь был лишь ненужной оболочкой. Его окоченевшее тело, раскинувшее руки и ноги, застыло в ужасной и нелепой позе. Несомненно, умирающий прятал встречную расписку под подушкой, надеясь, что таким способом он до последней своей минуты убережёт её от посягательства. Графиня догадалась, где хранились бумаги, да, впрочем, это можно было понять и по жесту мёртвой руки с закостеневшими скрюченными пальцами. Подушка была сброшена, и на ней ещё виднелся след женского ботинка. А на ковре, у самых ног графини, я увидел разорванный пакет с гербовыми печатями графа. Я быстро подобрал этот пакет и прочёл сделанную на нём надпись, указывающую, что содержимое его должно быть передано мне. Я посмотрел на графиню пристальным, строгим взглядом, как следователь, допрашивающий преступника.
В камине догорали листы бумаги. Услышав, что мы пришли, графиня бросила их в огонь, ибо увидела в первых строках имущественных распоряжений имена своих младших детей и вообразила, что уничтожает завещание, лишающее их наследства, меж тем как наследство им обеспечивалось по моему настоянию. Смятение чувств, невольный ужас перед совершенным преступлением помрачили её рассудок. Она видела, что поймана с поличным; быть может, перед глазами её возник эшафот, и она уже чувствовала, как палач выжигает ей клеймо раскалённым железом. Она молчала и, тяжело дыша, глядела на нас безумными глазами, выжидая наших первых слов.
Что вы наделали! - воскликнул я, выхватив из камина клочок бумаги, ещё не тронутый огнём. - Вы разорили своих детей! Ведь эти документы обеспечивали им состояние…
Рот у графини перекосился, казалось, с ней вот-вот случится удар.
Хе-хе! - проскрипел Гобсек, и возглас этот напоминал скрип медного подсвечника, передвинутого по мраморной доске.
Помолчав немного, старик сказал мне спокойным тоном:
Уж не думаете ли вы внушить графине мысль, что я не являюсь законным владельцем имущества, проданного мне графом? С этой минуты дом его принадлежит мне.
Меня точно обухом по голове ударили, я онемел от мучительного изумления. Графиня подметила удивлённый взгляд, который я бросил на ростовщика.
Сударь! Сударь! - бормотала она, не находя других слов.
У вас фидеикомис? - спросил я Гобсека.
Возможно.
Вы хотите воспользоваться преступлением графини?
Я направился к двери, а графиня, упав на стул у постели покойника, залилась горючими слезами. Гобсек пошёл за мною следом. На улице я молча повернул в другую сторону, но он подошёл ко мне и, бросив на меня глубокий взгляд, проникавший в самую душу, крикнул тоненьким пронзительным голоском:
Ты что, судить меня берёшься?
С этого дня мы виделись редко. Особняк графа Гобсек сдал внаймы; лето проводил по-барски в его поместьях, держал себя там хозяином, строил фермы, чинил мельницы и дороги, сажал деревья. Однажды я встретился с ним в одной из аллей Тюильри.
Графиня ведёт жизнь просто героическую, - сказал я ему. - Она всецело посвятила себя детям, дала им прекрасное воспитание и образование. Старший её сын - премилый юноша.
Возможно.
Послушайте, разве вы не обязаны помочь Эрнесту?
Помочь Эрнесту? - переспросил Гобсек. - Нет, нет! Несчастье - лучший учитель. В несчастье он многому научится, узнает цену деньгам, цену людям - и мужчинам и женщинам. Пусть поплавает по волнам парижского моря. А когда станет искусным лоцманом, мы его в капитаны произведём.
Я простился с ним, не желая вникать в смысл этих загадок. Хотя мать внушила господину де Ресто отвращение ко мне и он совсем не склонен был обращаться ко мне за советами, я на прошлой неделе пошёл к Гобсеку, решив рассказать ему о любви Эрнеста к Камилле и поторопить его выполнить свои обязательства, так как молодой граф скоро достигнет совершеннолетия. Старика я застал в постели: он уже давно был болен и доживал последние дни. Мне он сказал, что даст ответ, когда встанет на ноги и будет в состоянии заниматься делами, - несомненно, он не желал расставаться с малейшей частицей своих богатств, пока ещё в нём тлеет хоть искра жизни. Другой причины отсрочки не могло быть. Я видел, что он болен гораздо серьёзнее, чем это казалось ему самому, и довольно долго пробыл у него, - мне хотелось посмотреть, до каких пределов дошла его жадность, превратившаяся на пороге смерти в какое-то сумасшествие. Не желая видеть по соседству посторонних людей, он теперь снимал весь дом, жил в нём один, а все комнаты пустовали. В его спальне всё было по-старому. Её обстановка, хорошо мне знакомая, нисколько не изменилась за шестнадцать лет, - каждая вещь как будто сохранялась под стеклом. Всё та же привратница, преданная ему старуха, по-прежнему состояла его доверенным лицом, вела его хозяйство, докладывала о посетителях, а теперь, в дни болезни, ухаживала за ним, оставляя своего мужа-инвалида стеречь входную дверь, когда поднималась к хозяину. Гобсек был очень слаб, но всё же принимал ещё некоторых клиентов, сам получал доходы, но так упростил свои дела, что для управления ими вне стен комнаты ему достаточно было изредка посылать с поручениями инвалида. При заключении договора, по которому Франция признала Республику Гаити, Гобсека назначили членом комиссии по оценке и ликвидации владений французских подданных в этой бывшей колонии и для распределения между ними сумм возмещения убытков, ибо он обладал большими сведениями по части старых поместий в Сан-Доминго, их собственников и плантаторов. Изобретательность Гобсека тотчас подсказала ему мысль основать посредническое агентство по реализации претензий бывших землевладельцев и их наследников, и он получал доходы от этого предприятия наравне с официальными его учредителями, Вербрустом и Жигонне, не вкладывая никаких капиталов, так как его познания являлись сами по себе достаточным вкладом. Агентство действовало не хуже перегонного куба, вытягивая прибыли из имущественных претензий людей несведущих, недоверчивых или знавших, что их права являются спорными. В качестве ликвидатора Гобсек вёл переговоры с крупными плантаторами, и каждый из них, стремясь повысить оценку своих земель или поскорее утвердиться в правах, делал ему подарки сообразно своему состоянию. Взятки эти представляли нечто вроде учётного процента, возмещавшего Гобсеку доходы с тех долговых обязательств, которые ему не удалось захватить; затем через агентство он скупал по дешёвке обязательства на мелкие суммы, а также те обязательства, владельцы которых спешили реализовать их, предпочитая получить немедленно хотя бы незначительное возмещение, чем ждать постепенных и ненадёжных платежей Республики. В этой крупной афере Гобсек был ненасытным удавом. Каждое утро он получал дары и алчно разглядывал их, словно министр какого-нибудь набоба, обдумывающий, стоит ли за такую цену подписывать помилование. Гобсек принимал всё, начиная от корзинки с рыбой, преподнесённой каким-нибудь бедняком, и кончая пачками свечей - подарком людей скуповатых, брал столовое серебро от богатых людей и золотые табакерки от спекулянтов. Никто не знал, куда он девал эти подношения. Всё доставляли ему на дом, но ничего оттуда не выносили.
Ей-богу, по совести скажу, - уверяла меня привратница, моя старая знакомая, - сдаётся мне, он всё это глотает, да только не на пользу себе исхудал, высох, почернел, будто кукушка на моих стенных часах.
Но вот в прошлый понедельник Гобсек прислал за мной инвалида, и тот, войдя ко мне в кабинет, сказал:
Едемте скорее, господин Дервиль. Хозяин последний счёт подводит, пожелтел, как лимон, торопится поговорить с вами. Смерть уж за глотку его схватила, в горле хрип клокочет.
Войдя в комнату умирающего, я, к удивлению своему, увидел, что он стоит на коленях у камина, хотя там не было огня, а только большая куча золы. Он слез с кровати и дополз до камина, но ползти обратно уже не было у него сил и не было голоса позвать на помощь.
Старый друг мой, - сказал я, поднимая его и помогая ему добраться до постели. - Вам холодно? Почему вы не велите затопить камин?
Мне вовсе не холодно, - сказал он. - Не надо топить, не надо! Я ухожу, голубчик, - промолвил он, помолчав, и бросил на меня угасший, тусклый взгляд. - Куда ухожу - не знаю, но ухожу отсюда. У меня уж карфология началась, - добавил он, употребив медицинский термин, что указывало на полную ясность сознания. - Мне вдруг почудилось, будто по всей комнате золото катится, и я встал, чтобы подобрать его. Куда ж теперь всё моё добро пойдёт? Казне я его не оставлю; я завещание написал. Найди его, Гроций. У Прекрасной Голландки осталась дочь. Я как-то раз встретил её вечером на улице Вивьен. Хорошенькая, как купидон. У неё прозвище - Огонёк. Разыщи её, Гроций. Я тебя душеприказчиком назначил. Бери тут всё, что хочешь, кушай, еды у меня много. Паштеты из гусиной печёнки есть, мешки кофе, сахару. Ложки есть золотые. Возьми для своей жены сервиз работы Одио. А кому же бриллианты? Ты нюхаешь табак, голубчик? У меня много табака, разных сортов. Продай его в Гамбург, там в полтора раза дороже дадут. Да, всё у меня есть, и со всем надо расстаться. Ну, ну, папаша Гобсек, не трусь, будь верен себе…
Он приподнялся на постели; его лицо чётко, как бронзовое, вырисовывалось на белой подушке. Протянув иссохшие руки, он вцепился костлявыми пальцами в одеяло, будто хотел за него удержаться, взглянул на камин, такой же холодный, как его металлический взгляд, и умер в полном сознании, явив своей привратнице, инвалиду и мне образ настороженного внимания, подобно тем старцам Древнего Рима, которых Летьер изобразил позади консулов на своей картине «Смерть детей Брута».
Молодцом рассчитался, старый сквалыга! - по-солдатски отчеканил инвалид.
А у меня всё ещё звучало в ушах фантастическое перечисление богатств, которое я слышал от умершего, и я невольно посмотрел на кучу золы в камине, увидев, что к ней устремлены его застывшие глаза. Величина этой кучи поразила меня. Я взял каминные щипцы и, сунув их в золу, наткнулся на что-то твёрдое, - там лежала груда золота и серебра, вероятно, его доходы за время болезни. У него уже не было сил припрятать их получше, а недоверчивость не позволяла отослать всё это в банк.
Бегите к мировому судье! - сказал я инвалиду. - Надо тут немедленно всё опечатать.
Вспомнив поразившие меня последние слова Гобсека и то, что мне говорила привратница, я взял ключи от комнат обоих этажей и решил осмотреть их. В первой же комнате, которую я отпер, я нашёл объяснение его речам, казавшимся мне бессмысленными, и увидел, до чего может дойти скупость, превратившаяся в безотчётную, лишённую всякой логики страсть, примеры которой мы так часто видим в провинции. В комнате, смежной со спальней покойного, действительно оказались и гниющие паштеты, и груды всевозможных припасов, даже устрицы и рыба, покрывшаяся пухлой плесенью. Я чуть не задохся от смрада, в котором слились всякие зловонные запахи. Всё кишело червями и насекомыми. Подношения, полученные недавно, лежали вперемешку с ящиками различных размеров, с цибиками чаю и мешками кофе. На камине в серебряной суповой миске хранились накладные различных грузов, прибывших на его имя в портовые склады Гавра: тюков хлопка, ящиков сахара, бочонков рома, кофе, индиго, табака - целого базара колониальных товаров! Комнату загромождала дорогая мебель, серебряная утварь, лампы, картины, вазы, книги, превосходные гравюры без рам, свёрнутые трубкой, и самые разнообразные редкости. Возможно, что не вся эта груда ценных вещей состояла из подарков - многие из них, вероятно, были невыкупленными закладами. Я видел там ларчики с драгоценностями, украшенные гербами и вензелями, прекрасные камчатные скатерти и салфетки, дорогое оружие, но без клейма. Раскрыв какую-то книгу, казалось, недавно вынимавшуюся из стопки, я обнаружил в ней несколько банковских билетов по тысяче франков. Тогда я решил внимательно осмотреть каждую вещь, вплоть до самых маленьких, всё перевернуть, исследовать половицы, потолки, стены, карнизы, чтобы разыскать золото, к которому питал такую алчную страсть этот голландец, достойный кисти Рембрандта. Никогда ещё в своей юридической практике я не встречал такого удивительного сочетания скупости со своеобразием характера. Вернувшись в спальню умершего, я нашёл на его письменном столе разгадку постепенного скопления всех этих богатств. Под пресс-папье лежала переписка Гобсека с торговцами, которым он обычно продавал подарки своих клиентов. Но оттого ли, что купцы не раз оказывались жертвами уловок Гобсека, или оттого, что он слишком дорого запрашивал за съестные припасы и вещи, ни одна сделка не состоялась. Он не желал продавать накопившуюся у него снедь в магазин Шеве, потому что Шеве требовал тридцатипроцентной скидки. Он торговался из-за нескольких франков, а в это время товар портился. Серебро не было продано, потому что Гобсек отказывался брать на себя расходы по доставке. Мешки кофе залежались, так как он не желал скинуть на утруску. Словом, каждый предмет сделки служил ему поводом для бесконечных споров, - несомненный признак, что он уже впал в детство и проявлял то дикое упрямство, что развивается у всех стариков, одержимых какой-либо страстью, пережившей у них разум. И я задал себе тот же вопрос, который слышал от него: кому же достанется всё это богатство?.. Вспомнив, какие странные сведения он дал мне о своей единственной наследнице, я понял, что мне придётся вести розыски во всех злачных местах Парижа и отдать огромное богатство в руки какой-то непотребной женщины. Но прежде всего знайте, что в силу совершенно бесспорных документов граф Эрнест де Ресто на днях вступит во владение состоянием, которое позволит ему жениться на мадемуазель Камилле да ещё выделить достаточный капитал матери и брату, а сестре приданое.
Хорошо, дорогой Дервиль, мы подумаем, - ответила госпожа де Гранлье. - Господину де Ресто нужно быть очень богатым, чтобы такая семья, как наша, согласилась породниться с его матерью. Не забывайте, что мой сын рано или поздно станет герцогом де Гранлье и объединит состояние двух ветвей нашего рода. Я хочу, чтобы зять был ему под пару.
А вы знаете, - спросил граф де Борн, - какой герб у Ресто? Четырёхчастное червлёное поле с серебряной полосой и чёрными крестами. Очень древний герб.
Это верно, - подтвердила виконтесса, - к тому же Камилла может и не встречаться со своей свекровью, нарушительницей девиза на этом гербе - Res tuta.
Госпожа де Босеан принимала у себя графиню де Ресто, - заметил старик дядюшка.
О, только на раутах! - возразила виконтесса.
Париж, январь 1830 г.
Примечания
1
De viris illustribus (лат.) («О знаменитых мужах») - сочинение римского историка Корнелия Непота (I в. до н. э.).
(обратно)
2
Живоглот (фр.).
(обратно)
3
Гроций Гуго (1583–1645) - голландский юрист и реакционный государственный деятель, был провозглашён «отцом международного права».
(обратно)
4
Карфология - бессознательное движение рук у умирающего.
«Гобсек» впечатляет глубоким смыслом и моральной подоплекой сюжета. Это произведение связано с романом Бальзака «Отец Горио», а некоторые герои промелькивают в других сочинениях французского писателя, например, в романе «Человеческая комедия».
История создания
Работая над литературным произведением, Бальзак тщательно формировал описание героев, поднимал волновавшие его проблемы и изобличал пороки. Жадность, тщеславие, лицемерие всегда попрекались автором. Помимо главной мысли повести, Бальзак раздумывал над тем, как придать произведению художественную изысканность. Он пытался сохранить убедительность характеристик, сделать так, чтобы герои, собранные в ансамбле произведения, олицетворяли современную автору эпоху.
Точная дата написания оспаривается историками. После смерти писателя нашли три редакции произведения, в которые он вносил правки в течение 18 лет. Основой для повести послужил короткий рассказ «Ростовщик», написанный Бальзаком на заказ для журнала «Модник». Он послужил основой для первой главы произведения под названием «Опасности беспутства». В 1832 году его перевели на русский язык, а уже в 1835 публика приняла обновленный вариант повести. Название сменилось на «Папаша Гобсек», ассоциировавшееся у читателей с наименованием «Отец Горио».
Нынешнее название Бальзак дал повести в 1848 году, когда в порыве вдохновения вновь вернулся к редактуре. Он убрал мягкое обращение «папаша», решив познакомить читателя с грубым и алчным ростовщиком с необычной биографией.
В обоих вариантах повести Бальзак обличал жертв денег и залогов, а также тех, кто располагал властью над ними в виде векселей. В сочинении Бальзака противопоставляются аристократы и простые слои населения; те, кто привык работать без отдыха, и те, кто умеет тратить золото, прожигая жизнь.
Искусствоведы предполагают, что «Гобсек» основан на реальных событиях, свидетелем которых был автор произведения. Повесть называют автобиографичной, усматривая параллели с личной жизнью Бальзака. Писатель обсуждает в своих произведениях значение денег, осуждая их всепоглощающую власть. Драматизм, который несут в себе мужские и женские образы, непредсказуемые коллизии, высокая степень морализма подкупают любого, кто знакомится с творчеством Бальзака вообще и повестью «Гобсек» в частности.
Биография
Все герои повести подробно описаны автором и имеют развернутые характеристики. Внешность Гобсека много говорит о персонаже. Старик с желтоватым лицом округлой формы и неприятными чертами не вызывает симпатии. Национальность героя скрывается. Его прошлое покрыто завесой тайны, но ясно, что жизнь ростовщика была насыщенной и многообразной. Гобсек утверждает, что человека делают сильным трудности и горе, они же повышают восприимчивость.
Анализ героя позволяет предположить, что в юности он был пиратом. Скупость и эгоизм помогли скопить некоторое состояние, которое он использовал, давая деньги под высокий процент. За неприступность и суровость старика звали «золотым истуканом». Гобсек был востребован в своей среде. После разделения «зон обслуживания» между городскими ростовщиками он стал работать с аристократами и представителями сливок общества. При этом в любой ситуации, сколь бы щекотливой она ни была, он оставался непреклонным в решениях.
Иллюстрация к книге "Гобсек" Гобсек является олицетворением алчности. В образе объединена романтическая и реалистическая литературные традиции. Внешность персонажа говорит о благородной старости, умудренности опытом и житейской мудрости, а поступки делают его бездушной машиной по зарабатыванию денег. Чем больше становилось состояние ростовщика, тем меньше человечности оставалось в нем. Лучший профессионал в своей области, он демонстрирует высокую степень подготовки к работе с финансами, дальновидность и прозорливость.
Сообразительный ростовщик ловко проворачивает аферы, оставаясь дипломатом. Бизнесмен и опытный делец, герой дает советы, вкладывает деньги, принося пользу обществу, но не идет на поводу у праздности. Персонаж привлекает честностью и философским взглядом. Все аргументы, которые он озвучивает, подкреплены опытом из его прошлой жизни.
Гобсек был юнгой-корсаром в юности, торговал драгоценными камнями и рабами, состоял на службе у государства. Им двигал инстинкт самосохранения, позволивший герою выжить в сложных ситуациях, с которыми он сталкивался в карьере.
Финал жизни ростовщика поражает. Его жизнь прошла в накопительстве, которое не принесло ни удовольствия, ни пользы. Ближе к смерти романтическая натура взяла верх над рациональным зерном, поэтому наследство Гобсека отойдет внучке сестры.
Сюжет
Действие берет начало с беседы Дервиля, графа Эрнеста де Ресто и виконтессы де Гранлье в ее салоне. Дочь высокопоставленной особы выказывала явное расположение к графу, за что была укорена матерью. Эрнест, не располагающий статусом и состоянием, был невыгодной партией для ее дочери. Слыша этот диалог, Дервиль приводит в пример историю Гобсека, которую читатель воспринимает из его уст, как от рассказчика.
Знакомство Дервиля и ростовщика длится давно. За это время Гобсек проникся к адвокату Дервилю доверием и поведал историю о том, как однажды взыскал внушительный долг с графини, попавшей в сложное положение. Женщина была вынуждена заложить бриллианты, а деньги посредством векселя достались ее любовнику. Намек ростовщика на то, что он разорит семью графини, не был услышан, но вскоре оправдался.
Позднее за помощью к Дервилю обратился любимец общества Максим де Трай, нуждавшийся в помощи ростовщика. Гобсек отказал в предоставлении услуг, зная о долгах красавца. Ранее обозначенная графиня вновь начала приходить к Гобсеку, закладывая драгоценности. Она делала это ради де Трая, подло грозившего покончить с собой. О сделке узнал супруг графини, благородно скрывший связь супруги. Этим мужчиной был отец Эрнеста де Ресто, полюбившегося дочери виконтессы.
Главные герои повести "Гобсек" (кадр из фильма) Спустя некоторое время граф смертельно заболел, а графиня после его кончины сожгла завещание, тем самым передав имущество семьи в руки Гобсека.
Дервиль был посредником в вопросе возвращения наследства Эрнесту де Ресто, но ростовщик не пошел на уступки. Ростовщик умер в ужасных условиях, став заложником собственной скупости и алчности. Состояние было возвращено законному владельцу. Брак дочери виконтессы был организован не без усилий Дервиля.
Экранизации
Произведения классической литературы стали первым материалом, использованным для визуализации в кинематографе. Бальзака постановщики не обошли вниманием. Первый фильм по повести «Гобсек» вышел на экраны в 1936 году. Его снял советский режиссер Константин Эггерт. Роль главного героя исполнил актер Леонид Леонидов. В образе Дервиля предстал Александр Шатов. Любопытно, что в образе графа де Ресто в картине предстал сам постановщик.
В 1987 году режиссер Александр Орлов предложил вниманию публики собственную версию повести. Экранизация подготовили в СССР, на студии «Молдова-фильм». Гобсека в кинокартине сыграл Владимир Татосов. Роль Дервиля досталась Сергею Бехтереву. Лента стала одной из первых в фильмографии , перевоплотившейся в кадре в графиню де Ресто. Юного графа де Ресто, сыграл театральный режиссер , будучи на тот момент еще мальчиком.
Перевод:
Юный граф де Ресто обожает свою мать, которая имеет в мире репутацию транжиры. Именно это мешает родителям солидных семейств воспринимать графа как удачную партию для своих дочерей. Дервіль, умный и порядочный человек, один из лучших адвокатов Парижа, своей историей хочет развеять сомнения віконтеси где Гранльє относительно надежности материального положения де Ресто.
Дервіль помолчал несколько минут, а потом начал свой рассказ:
Эта история связана с романтическим приключением, единственной в моей жизни. Ну вот, вы смеетесь, вам кажется забавным, что у стряпчего могут быть какие-то романы. Но и мне было когда-то двадцать пять лет, и на то время я уже много навидался в жизни. Расскажу сначала про одного человека, который участвовал в этой истории, которого вы не могли знать. Речь идет о ростовщика. Не знаю, сможете ли вы с моих слов представить себе лицо этого человека, я, с разрешения Академии, назвал бы "лунным ликом", так его желтоватая бледность напоминала цвет серебра, из которого позолота облупилась. Волосы у моего ростовщика было гладкое, аккуратно причесанные, с сединой пепельно-серого цвета. Черты лица, невозмутимого, как у Талейрана, казались отлитыми из бронзы. Глазки, желтые, которую куницы, были почти без ресниц и боялись света; но козырек старого фуражки надежно защищал их от него. Острый нос, подовбаний на кончике оспой, походил на свердлик, а губы были тонкие, как у алхимиков или старых карликов, изображенных на картинах Рембрандта и Метсю. Разговаривал он всегда тихим, мягким голосом и никогда не сердился. Угадать его возраст было невозможно: не знать было, то он преждевременно состарился, сумел к наклонной возраста сохранить молодость. Все в его комнате, от зеленого сукна на письменном столе до коврика у кровати, было какое-то одинаковое, аккуратная и потертое, словно в холодной доме старой девки, которая с утра до вечера только и делает, что натирает мебель. Зимой головешки в его камине всегда только тлели, похоронены под грудой пепла. От той минуты, когда он просыпался, и до вечерних приступов кашля его поступки были размеренные, как движения маятника. Это был человек-автомат, которую каждое утро накручивали. Если коснуться мокрицы, которая ползет по бумаге, она моментально замрет; так же и этот человек внезапно замолкал во время разговора и ждал, пока проедет по улице экипаж, потому что не хотел напрягать голос. За примером Фонтенеля он экономил энергию и подавлял в себе все человеческие чувства. И жизнь его текла так же безшелесно, как вот сыплется песок в старинном песочном часах. Иногда его жертвы возмущались, кричали в отчаянии - а тогда вдруг западала мертвая тишина, словно в кухне, когда там режут утку. К вечеру человек-вексель превращалась в обычную человека, а слиток металла в его груди становился человеческим сердцем. Когда он бывал доволен, как прошел день, то потирал себе руки, а из глубоких морщин, которые мережили его лицо, казалось, курился дымок веселости; право же, трудно описать иначе немую игру его лицевых мышц - она, наверное, выражало те же чувства, что и безгучний смех Кожаного Чулка. Даже в минуты своего торжества говорил он односложно и всем своим видом выражал несогласие. Этакого соседа послала мне судьба, когда я жил на улице Гре, а был я тогда только младшим служащим адвокатской конторы и студентом права на третьем курсе. У того мрачного, пологого дома нет двор, все окна выходят на улицу, а расположение комнат напоминает расположение монастырских келий: все они одинаковые величиной, каждая имеет одни двери, которые выходят в длинный коридор, тускло освещенный маленькими окошками. Когда-то этот дом действительно принадлежал к монастырских зданий. В такой мрачной дома жизнерадостность какого-то светского повесы, сынка аристократической семьи угасала даже раньше, чем он заходил к моему соседу. Дом и его обитатель подходили друг к другу - вот как скала и прилеплена к ней устрица. Единственным человеком, с которым старый, как говорится, поддерживал отношения, был я; он приходил ко мне попросить огня, брал почитать книгу или газету, а вечером позволял мне заходить к его келье, и мы разговаривали, когда он был в хорошем настроении. Эти проявления доверия были следствием четырехлетнего соседства и моей расчетливого поведения, из-за нехватки денег мой образ жизни весьма походил на образ жизни этого старика. Или он имел родственников, друзей? Богат он был беден? Никто не смог бы ответить на эти вопросы. Я никогда не видел денег у него в руках. Его богатство, видимо, хранилось где-то в подвалах банка. Он сам взимал долги по векселям, бегая по всему Парижу на своих худощавых, как у оленя, ногах. Через свою осмотрительность он однажды даже пострадал. Случайно при нем было золото и каким-то образом двойной наполеондор выскользнул из его жилетної кармане. Жилец, который спускался по старым ступенькам, поднял монету и подал ему.
"Это не моя! - воскликнул он, замахавши руками. - Золото? У меня? И если бы я был богат, то разве жил бы так, как я живу?"
Утром он сам варил себе кофе на железной печке, стоявшей в закопченном углу камина; обед ему приносили из закусочные. Старая воротарка приходила в назначенное время убирать его комнату. По странной прихоти судьбы, что ее Стерн назвал бы выше приговором, старого звали Гобсек1. Позже, когда я занялся его делами, то узнал, что в то время, как мы познакомились, ему было почти семьдесят шесть лет. Родился он где-то года 1740-го, в пригороде Антверпена; мать у него была еврейка, а отец голландец по имени Жан Эстер ван Гобсек. Вы, вероятно, помните, как весь Париж говорил об убийстве женщины, прозванной Прекрасной Голландкой? Когда я случайно упомянул об этом в разговоре со своим тогдашним соседом, он сказал мне, не проявив ни малейшего интереса или удивления: "Это моя двоюродная внучка".
Только эти слова и вырвала у него смерть его единственной наследницы, внуки его сестры. На судебном процессе я узнал, что Прекрасную Голландку звали Сара ван Гобсек. Я спросил у старика, какими странными обстоятельствами можно объяснить то, что сестрина внука носила его фамилию.
"В нашем роду женщины никогда не выходили замуж", - усмехнувшись, ответил он.
Этот странный человек ни разу не пожелал увидеть хотя бы одного человека из четырех женских поколений, которые составляли его родню. Он ненавидел своих наследников, и мысль, что кто-то может завладеть его богатством, даже после его смерти, была для него невыносимой. Уже в десять лет мать пристроила его юнгой на корабль, и он отплыл в голландских владений в Ост-Индии, где и странствовал в течение двадцати лет. Он перепробовал все средства, чтобы получить богатство, и даже пытался найти знаменитый клад - золото, которое дикари закопали где-то вроде вблизи Буэнос-Айреса. Он принимал участие во всех событиях войны за независимость Соединенных Штатов Америки Однако он вспоминал о своей жизни в Ост-Индии или в Америке только в разговорах со мной, и то очень редко, причем каждый раз в таких случаях, казалось, корил себя за несдержанность. Если человечность, общение с ближними считать религией, то Гобсек в этом плане был убежденным атеистом.
Перевод:
Как-то Дервіль завел с Гобсеком разговор, в котором ростовщик вывел свое жизненное кредо.
"А кому жизнь может принести столько радости, как мне? - сказал он, и глаза его вспыхнули. - Вы молодой, кровь в вас бурлит, вы смотрите на пламя в камине и видите женские личики, а я там вижу одно угля. Вы всему верите, а я не верю ничему. Что ж, радуйтесь иллюзиями, если можете, а я сейчас подведу вам итог человеческой жизни. Или вы путешествуете по миру, никогда не разводитесь с женой, с годами жизни для вас неизбежно превращается в привычку к определенным условиям существования. И тогда счастье находит тот, кто умеет применить свои способности при любых обстоятельствах, кроме этих двух правил, все остальное-заблуждение. Мои взгляды менялись, как и у всех людей, мне приходилось менять их в зависимости от географической широты. В Азии наказывают за то, чем восхищаются в Европе. То, что в Париже считают пороком, за Азорскими островами становится необходимостью. На свете нет ничего постоянного. Существуют лишь условности - свои для каждого климата. Для того, кто должен был приспосабливаться к различным общественным меркам, всякие ваши убеждения и правила морали - пустые слова. Незрушне лишь одно чувство, которым нас наделила природа - инстинкт самосохранения. В обществах европейской цивилизации этот инстинкт называют личным интересом. Если доживете до моего возраста, вы поймете: из всех земных благ следует добиваться только... золота. В золотые сосредоточены все силы человечества. Я много путешествовал, видел, что везде есть равнины и горы. Равнины знуджують, горы утомляют - так безразлично, где именно жить. Ну а что касается обычаев, то люди везде одинаковые: повсюду идет борьба между бедными и богатыми, повсюду она неизбежна. Поэтому лучше самому эксплуатировать, чем позволять, чтобы тебя эксплуатировали. Везде люди мускулистые работают, а люди чахлые мучаются. Да и утешения везде одинаковы, и повсюду они истощают силы. Найтривкіша из всех наслаждений - тщеславие. Тщеславие - это наше "я". А удовлетворить ее можно только золотом. Потоком золота! Чтобы осуществить свои прихоти, мы нуждаемся времени, средств и усилий. Так вот, в золоте все это в зародыше, и оно все дает в жизни. Только сумасшедшие или больные могут находить счастье в том, чтобы коротать вечера за игрой в карты, надеясь выиграть несколько су. Только дураки могут тратить время на пустые размышления о том, какая там дама улеглась на диван или в приятном обществе и чего в ней больше - крови или лимфы, темперамента или невинности. Только простаки могут верить, будто они приносят пользу ближнему, создавая принципы политики, чтобы управлять событиями, которых никогда не предусмотришь. Только олухам приятно болтать об актерах и повторять их остроты, ежедневно прогуливаться, кружась, словно звери в клетке, разве что на несколько более широком пространстве; одеваться ради других, устраивать пиры ради других, хвастаться лошадью или экипажем, который посчастливилось купить на три дня раньше, чем соседу. Вот жизнь ваших парижан, все оно укладывается в несколько фраз, разве не так? А теперь взглянем на жизнь с той возвышенности, на которую им никогда не подняться. Счастье или в сильных эмоциях, которые подтачивают нашу жизнь, или в размеренных занятиях, которые превращают его в нечто подобное прекрасно настроенного английского механизма. Выше этого счастья стоит так называемая благородная любознательность, стремление раскрыть тайны природы и научиться влиять на ее явления. Вот вам в двух словах искусство и наука, страсть и спокойствие. Вы согласны? Так вот, все человеческие страсти, разожженные столкновениями интересов в вашем нынешнем обществе, проходят передо мной, и я устраиваю им обзор, а сам живу спокойно. То есть вашу научную любознательность, своеобразную борьбу, в которой человек всегда терпит поражение, я заменяю изучением всех потайных пружин, двигающих человечеством. Одно слово, я владею миром, не утомляя себя, а мир не имеет надо мной никакой власти.
Вот я расскажу вам о двух событиях, произошедших сегодня утром, - продолжал он после короткого молчания, - и вы поймете, в чем моя радость".
Он встал, закрыл дверь на засов, рвучким движением - аж заскрипели кольца - задернул занавеску с вигаптуваним на ней древним узором и снова сел в кресло.
"Сегодня утром, - сказал он, - я должен был подать на оплату только два векселя, я их получил вчера по своим операциям. А это для меня чистая прибыль. Ведь, кроме дисконта, я начисляю еще и сорок су на извозчика, которого никогда не нанимаю. И разве не забавно, что за каких-то шесть франков я бегу пешком через весь Париж? И это я - человек, никому не подвластная, человек, который платит всего семь франков налога! Первый вексель, стоимостью в тысячу франков, дисконтировал у меня один парень, красавец писаный и щеголь: у него жилеты с блестками, у него и лорнет, и тільбюрі, и английский лошадь, и все такое прочее. А выдало вексель одна из самых красивых парижанок, жена богатого помещика да еще и графа. Почему эта графиня подписала долговое обязательство, юридически недействительна, но практически вполне надежное? Потому что эти жалкие дамочки так боятся скандала, связанного с опротестованием векселя, что готовы расплатиться собственной лицом, если они не могут заплатить деньгами. Мне захотелось раскрыть тайную цену этого векселя. Что за этим кроется: глупость, неосторожность, любовь или сострадание? Второй вексель на такую же сумму, подписанный Фанни Мальвы, дисконтировал у меня торговец полотном, чье предприятие, небось, на грани краха. Потому что ни один человек, имеющий хоть маленький кредит в банке, никогда не придет к моей лавки: первый же ее шаг от двери до моего письменного стола означает отчаяние, неизбежно банкротстве и тщетные попытки получить заем где-нибудь. Поэтому мне приходится иметь дело только с затравленными оленями, за которым гонится свора кредиторов. Графиня живет на улице Гельдерській, а Фанни Мальвы - на улице Монмартр. Сколько предположений делал я, выходя сегодня утром из дома! Если эти женщины не имеют чем заплатить, они, конечно, примут меня ласковее, чем отца родного. А как графиня кривлятиметься, которую ломать комедию через эту тысячу франков! Ласково так на меня посмотрит, заговорит нежным голоском, которым туркоче с красавцем, на чье имя выдан вексель, улещуватиме меня ласковыми словами, может, даже молиться, а я..."
Тут старик посмотрел на меня - в его взгляде была холодная невозмутимость.
"А я неумолим! - сказал он. - Я прихожу как призрак мести, как упрек совести. Ну, ладно. Оставим догадки. Прихожу.
"Графиня еще в постели", - говорит мне горничная.
"А когда ее можно видеть?"
"Не раньше полудня".
"Она больна?"
"Нет, сударь. Но она вернулась с бала в три утра".
"Меня зовут Гобсек, передайте ей, что приходил Гобсек. В полдень я еще зайду".
И я ушел, оставив грязные следы на ковре, постеленном на лестнице. Я люблю пачкать подошвами сапог ковры в домах богачей - не из мелочного самолюбия, а чтобы дать им почувствовать когтистую лапу Неотвратимости. Прихожу на улицу Монмартр, нахожу невзрачный дом, толкаю старую калитку в воротах и вижу мрачный двор, куда никогда не заглядывает солнце. В каморке воротарки темно, окошко похоже на засаленный рукав заношенной пальто - жирное, грязное, потрескавшееся.
"Панна Фанни Мальвы дома?"
"Она вышла. Но если вы принесли для оплаты вексель, то она оставила для вас деньги".
"Я зайду еще", - отвечаю.
Когда я узнал, что деньги оставлено воротарці, мне захотелось посмотреть на должницу; я почему-то представлял ее себе хорошенькой девочкой. Утро я провел на бульваре, разглядывал гравюры, выставленные в витринах магазинов. И ровно в полдень я уже был в гостиной, перед спальней графини.
"Госпожа только что позвонила мне, - сказала горничная. - Вряд ли она вас примет".
"Я подожду, - ответил я и сел в кресло. Открываются жалюзи, прибегает горничная. - Вас приглашают, сударь".
Из сладкого голоса служанки я понял, что заплатить хозяйка нечем. Зато какую красавицу я там увидел! В спешке она только накинула на голые плечи кашемировую шаль и куталася в нее так умело, что под шалью легко угадывались формы ее прекрасного тела. На ней был пеньюар, отделанный белоснежным рюшем - значит, не меньше двух тысяч франков в год здесь тратили только на прачку, ведь не каждый возьмется за стирку такого тонкого белья. Голова у графини была небрежно связана, как у креолки, яркой шелковой косынкой, из-под которой выбивались пышные черные кудри. Раскрыта зібгана постель свидетельствовала о тревожный сон. Художник дорого заплатил бы, чтобы побыть хоть несколько минут в такой спальне. От складок завесы веер негой, мятая подушка на голубом пуховой перине, четко выделялась на лазурном фоне белоснежным кружевом, казалось, еще хранила отпечаток совершенных форм, которые возбуждали воображение. На медвежьей шкуре, расстеленной под львами, вырезанными на кровати из красного дерева, белели атласные башмачки, что их женщина небрежное сбросила там, вернувшись уставшая с бала. Со спинки стула свисала мятое платье, касаясь пола рукавами. Чулки, которые сдуло бы самым легким дыханием ветерка, обвились вокруг ножки кресла. Белые подвязки, казалось, реяли над диванчиком. На полочке камина переливалось всеми цветами напіврозкрите драгоценный веер. Ящики комода остались выдвинутыми. По всей комнате были разбросаны цветы, бриллианты, перчатки, букет, пояс. Я вдыхал тонкие ароматы духов. Всюду были роскошь и беспорядок, красота, лишенная гармонии. И уже нищета, причаєні во всей этой роскошью, подводили голову и угрожали этой даме или ее возлюбленному, показывая свои острые зубы. Усталое лицо графини подходило к ее спальне, всіяної остатками вчерашнего торжества. Глядя на разбросанные повсюду одежду и украшения, я почувствовал жалость; и это вчера они составляли ее убор, и кто-то любовался ими. Эти признаки любви, отравленного раскаянием, признаки роскоши, суеты и легкомысленного жизни свидетельствовали о танталовые усилия впійматі мимолетные наслаждения. Красные пятна на лице молодой женщины свидетельствовали о нежности ее кожи; но черты ее лица словно застыли, темные пятна под глазами обозначались резче, чем обычно. И все же в ней нуртувала природная энергия, и все эти следы дурного жизнь не портили ее красоты. Глаза у нее искрились. Она была похожа на одну из Іродіад кисти Леонардо да Винчи (ведь я когда-то перепродавал картины), от нее веяло жизнью и силой. Ни в линиях ее состояния, ни в чертах лица не было ничего жалкого, она внушала любовь, а сама казалась сильнее, чем любовь. Она понравилась мне. Давно уже мое сердце так не билось. Итак, я уже получил плату! Разве не отдал бы я тысячу франков зато, чтобы пережить ощущения, которые напомнили бы мне дни молодости?
Перевод:
Боясь раскрытия расточительства перед своим мужем, графиня отдает Гобсеку бриллиант.
"Возьмите и уходите отсюда", - сказала она.
В обмен на бриллиант я отдал ей вексель и, поклонившись, вышел. Бриллиант я оценил не менее чем в тысячу двести франков. На дворе я увидел целую толпу челяди - одни чистили себе ливрее, вторые - ваксували сапоги, третьи - мыли роскошные кареты. "Вот что приводит этих людей до меня, - подумал я. - Вот что заставляет их в приличный способ воровать миллионы, предавать свою родину. Чтобы не брьохати по грязи пешком, великий господин или тот, кто его копирует, готов с головой окунуться в другую грязь". В этот миг ворота растворились и пропустили экипаж молодого человека, который дисконтировал у меня вексель.
И на его лице я прочел все будущее графини. Этот белокурый красавец, этот холодный, бесчувственный картежник и сам разорится и разорит графиню, разорит ее мужа, разорит детей, проциндрить их наследство, да и во многих других салонах учинить разгром страшнее, чем артиллерийская батарея во враждебном полка.
Затем я отправился на улицу Монмартр, к Фанни Мальвы. По узкой крутой лестнице я поднялся на шестой этаж, и меня впустили в квартирку из двух комнат, где все сверкало чистотой, как новая монета. Я не заметил ни одной пылинки на мебели в первой комнате, где меня приняла мадемуазель Фанни, молодая девушка, одетая просто, но с изысканностью парижанки: у нее была грациозная головка, свежее личико, приветливый взгляд; красиво зачесанные каштановые волосы, спускаясь двумя півкругами и прикрывая виска; оказывало какого-то утонченного выражения ее голубым глазам, чистым, как хрусталь. Дневной свет, пробиваясь сквозь занавески на окнах, озарял мягким свечением весь ее скромный вид. Повсюду лежали кипы раскроенного полотна, и я понял, чем она зарабатывает себе на жизнь - Фанни была швеей. Она стояла передо мной, словно дух одиночества. Я подал ей вексель и сказал, что утром не застал ее дома.
"Но ведь я оставила деньги в воротарки", - сказала она. Я притворился, будто недослышал. "Вы, наверное, рано выходите из дома!" "Вообще я редко выхожу. И когда ты всю ночь работаешь, иногда хочется утром искупаться".
Я посмотрел на нее и с первого взгляда разгадал ее. Эту девушку нужды заставляли трудиться, не разгибая спины. Видимо, она происходила из честной крестьянской семьи, потому что у нее до сих пор было заметное мелкие веснушки, свойственно деревенским девушкам. От нее веяло глубокой порядочностью, настоящей добродетелью. Я имел такое ощущение, будто оказался в атмосфере искренности, душевной чистоты, и мне даже дышать стало легко. Бедный, невинный девчонка! Она и в Бога, наверное, верила: над ее простой деревянной кушеткой висело распятие, украшенное двумя веточками самшита. Я почти растрогался. У меня даже возникло желание одолжить ей денег всего лишь с двенадцати процентов, чтобы помочь ей купить какое-нибудь прибыльное дело. "Э, нет, - сказал я себе. - У нее, вероятно, есть двоюродный брат, который заставит ее ставить подпись на векселях и оббере бідолашку". Поэтому я ушел, кляня себя за неуместную великодушие, потому что не раз имел возможность убедиться в том, что хотя самому благодетелю доброе дело времени и не наносит вреда, оно всегда губит того, кому сделано услугу. Когда вы вошли, я как раз подумал о Фанни Мальвы - вот с кого вышла бы хорошая жена и мать. Я сопоставлял ее жизни, добропорядочная и одинокое, с жизнью графини, которая, начав подписывать векселя, неизбежно скатится на самое дно позора".
На мгновение он замолчал и задумался, а я тем временем разглядывал его.
"Так вот и скажите, - вдруг заговорил он, - разве плохие у меня развлечения! Разве не интересно заглянуть в самые потаенные уголки человеческого сердца! Разве не интересно разгадать чужую жизнь и увидеть его изнутри, без всяких украшений? Каких только картин не насмотришься! Здесь и гадкие язвы, и безутешное горе, и любовные страсти, и нищета, которые толкают в воды Сены, и утешения парня, просто ведут на эшафот, и смех отчаяния, и пышные торжества. Сегодня видишь трагедию: честный отец семейства наложил на себя руки, потому что не мог прокормить детей. Завтра смотришь комедию: молодой повеса разыгрывает перед тобой сцену влещування Діманша должником - в современном варианте. Вы, конечно, читали о знаменитую красноречие новоявленных проповедников конца прошлого столетия. Я иногда терял время - ходил их послушать, и кое в чем они влияли на мои взгляды, но на мое поведение никогда, как сказал не помню кто. Так вот, все эти ваши прославленные говоруны, всякие там Мирабо, Верньйо и другие - жалкие заики, если сравнить их с моими повседневными ораторами. Какая-то влюбленная девушка, старый купец, что стоит на пороге краха, мать, которая пытается скрыть сыновнюю вину, художник без куска хлеба, вельможа, который попал в немилость и за нехватки денег вот-вот потеряет все, чего ему удалось добиться за долгие годы усилий - все эти люди поражают меня силой своего слова. Замечательные актеры и играют они для меня одного! И обмануть меня им никогда не удается. У меня взгляд как у Господа Бога, я заглядываю в душе. От моего зоркого глаза ничто не укроется. А разве могут в чем-то отказать тому, в чьих руках мешок с золотом? Я достаточно богат, чтобы покупать человеческую совесть, чтобы управлять министрами через тех, кто имеет на них влияние, начиная от секретарей и кончая полюбовницями. Разве это не власть, разве не могущество? Я мог бы, если бы захотел, владеть самыми прекрасными женщинами и покупать чьи угодно ласки. Разве Это не утешение! А власть и утешение - разве не основы нашего нового общественного строя? Таких, как я, в Париже наберется десяток. Мы - повелители ваших судеб, молчаливые, никому не известные. Что такое жизнь? Машина, которую приводят в движение деньги. Знайте, что средства всегда сливаются с последствиями невозможно отделить душу от чувств, дух от материи. Золото - вот душа вашего нынешнего общества. Вот здесь, - продолжал он, показывая мне свою холодную комнату с голыми стенами, - самый страстный любовник, что где-нибудь вскипит от невинного намека и вызовет на дуэль за одно слово, вот здесь он умоляет меня как Бога, прижимая к груди руки. Проливая слезы ярости или отчаяния, умоляет меня и найпихатіший купец, и найсамовпевненіша красавица, и есть самый высокомерный военный; Здесь унижаются и знаменитый художник, и писатель, чье имя будет жить в памяти многих поколений. А вот здесь, - добавил он, постучав себя по лбу, - у меня весы, на которых взвешиваются наследства и корыстные интересы всего Парижа. Ну, теперь вы поняли, - сказал он, повернув ко мне бледное, словно вылитая из серебра, лицо, - какие страсти и наслаждения прячутся за этой застывшей маской, что так часто удивляла вас своей недвижимостью?"
Я вернулся к себе совершенно ошеломлен. Этот старичок вырос в моих глазах, превратился в фантастического идола, на олицетворение власти золота. И жизнь, и люди внушали мне в ту минуту ужас. "Неужели все сводится к деньгам?" - спрашивал я себя. Помню, я долго не мог заснуть: Мне мерещились кучи золота. Смущал меня и образ прекрасной графини. К своему стыду, признаюсь, что она вполне заслонила собой образ простого и чистого существа, обреченного на неизвестность и тяжелый труд. Но на следующее утро, в туманном мареве пробуждения, передо мной во всей своей красе предстала нежная Фанни, и я уже думал только о ней.
Перевод:
Из рассказа Дервиля читатель узнает об истории жизни самого адвоката: он получил степень лиценциата права и вступил в коллегию адвокатов. Старый скряга с доверием относится к профессиональных навыков Дервиля, часто советуется с ним. Поработав в конторе стряпчего 3 года, Дервіль получает повышение, переезжает на другую квартиру и считает, что больше никогда не встретится с Гобсеком. И через неделю Гобсек посетил Дервиля в делах. Еще через два года Дервіль купил контору. Деньги под 15 % годовых, как с хорошего знакомого, дал ему Гобсек. Скидка Гобсека для Дервиля - своеобразное свидетельство о особое отношение ростовщика к адвокату.
Фанни Мальвы, которую искренне полюбил Дервіль, стала его женой. Дядя Фанни оставил им в наследство 70 тысяч франков, которые помогли Дервілю полностью рассчитаться с Гобсеком.
На одной из холостяцких пирушек денди и прожигатель Максим де Трай уговаривает Дервиля познакомить с Гобсеком, который может дать в долг большую сумму, чтобы спасти от краха одну из дочерей клиента Дервиля.
Максим де Трай заверил Дервиля, что женщина богатая и за несколько лет экономного жизни сможет вернуть долг Гобсеку.
<...> Когда мы приехали на улицу Грэ, светский лев начал оглядываться вокруг с такой напряженной тревогой, что я крайне удивился. Его лицо то бледнело, то червоніло, то даже становилось желтым, а когда он увидел дверь дома Гобсека, на лбу у него заблестели капельки пота. В тот миг, когда мы выскочили из кабриолета, в улицу Гре завернул фиакр. Своим ястребиным глазом светский щеголь сразу заметил в глубине того экипажа женскую фигуру, и на его лице промелькнуло выражение почти дикой радости. Он позвал уличного мальчишки и попросил его подержать коня. Мы поднялись до старого ростовщика.
"Господин Гобсек, - сказал я, - рекомендую вам одного из своих лучших друзей. ("Остерегайтесь его, как черта", - прошептал я на ухо старику). - Надеюсь, что на мою просьбу вы вернете ему свою благосклонность (за высокие проценты, конечно) и визволите его из затруднения (если вам это выгодно)".
Господин де Трай поклонился ростовщику, сел и, готовясь выслушать его, убрал подобострастно-грациозного позы царедворца, что очаровала бы кого угодно; но мой Гобсек и дальше сидел в кресле возле камина неподвижно, невозмутимый и Похож на статую Вольтера в перистиле театра Французской комедии, освещенную вечерними огнями. В знак приветствия он только чуть поднял над головой изношенного фуражки, открыв полоску желтого, словно старый мрамор, черепа, которая довершила его сходство со статуей.
Перевод:
Молодой человек пообещал достаточное под залог сумму займа в Гобсека и вышел.
"О сын мой! - воскликнул Гобсек, привстав и схватив меня за руки. - Если залог в него действительно ценная, ты мне жизнь спас! Ведь я чуть не умер.
В радости старика было что-то жуткое. Впервые он так веселился при мне, и хоть очень короткой была та миг торжества, она никогда не изгладится из моей памяти.
"Сделайте мне одолжение и оставайтесь здесь, - попросил он. - Хотя при мне пистолеты, и я уверен, что не промахнусь, ведь мне приходилось и охотиться на тигра, и биться на смерть в абордажній схватке, я все-таки опасаюсь этого элегантного мерзавца".
Он сел в кресло за стол. Лицо его вновь стало бледным и спокойным.
"Так, так, - заговорил он, обернувшись ко мне.- Сейчас вы, несомненно, увидите красавицу, о Которой я вам уже когда-то рассказывал. Я слышу в коридоре ходу дамы-аристократки".
Действительно, молодой щеголь вошел, ведя под руку даму, в которой я сразу узнал одну из дочерей старика Горио, а с рассказа Гобсека - ту саму графиню, в чьей спальне он когда-то побывал. Графиня сначала меня не заметила, потому что я стоял в нише окна и отвернулся к стеклу. Оказавшись в мрачной и сырой комнате ростовщика, она сбросила на Максима недоверчивый взгляд. Она была такая красивая, что я пожалел ее, несмотря на ее грехи. Вероятно, жестокая мука терзала ей сердце, благородные и гордые черты зсудомлював плохо скрытый боль. Молодой франт стал ее злым гением. Я подивился проницательности Гобсека, который уже четыре года назад предсказал будущее этих двух людей, когда ему попал в руки их первый вексель. "Пожалуй, этот демон с ангельским лицом, - подумал я, - господствует над ней, пользуясь всех ее слабостей: гордыни, ревности, стремления к утех, к мирской суеты".
"Сударь, можно получить полную стоимость вот за эти бриллианты, однако оставив за со"бою право затем выкупить их?" - спросила графиня дрожащим голосом, подавая Гобсекові ящик.
"Можно, ласковая госпожа", - вмешался я в разговор, исходя из своего укрытия.
Она обернулась в мою сторону, сразу меня узнала, вздрогнула и бросила на меня взгляд, который на всех языках означает: "Не виказуйте меня".
"Юридическим языком такая сделка называется "продажа с правом последующего выкупа", и заключается она в передаче движимого или недвижимого имущества на определенное время, по истечении которого можно вернуть свою собственность, заплатив покупателю оговоренную сумму".
Графиня вздохнула с облегчением. Граф Максим нахмурился, боясь, что ростовщик даст меньше, ведь стоимость бриллиантов неустойчива. Гобсек схватил лупу и принялся молча разглядывать, что там лежало в ящике. Даже если я проживу сто лет, я не забуду той картины. Его бледное лицо зарумянилось, глаза, в которых віддзеркалювався блеск бриллиантов, будто вспыхнули потусторонним огнем. Он встал, подошел к окну, поднес бриллианты в свою беззубого рта, как будто хотел их пожрать. Поднося к глазам то браслеты, то серьги с подвесками, то бусы, то диадемы, он лепетал что-то невразумительное и разглядывал их на свете, чтобы определить оттенок, чистоту воды и грани бриллианта. Он доставал драгоценности из шкатулки, клал их туда, снова вытягивал и вращал у себя перед глазами, чтобы они заиграли всеми своими огнями, похожий в этот момент больше на ребенка, чем на старика, а собственно, и на ребенка, и на деда одновременно.
"Великолепные бриллианты! До революции такие стоили триста тысяч. Которой они чистой воды! Бесспорно, из Индии - из Голконды или Вішапура. И разве вы знаете им цену? Нет, нет, во всем Париже один Гобсек может их оценить. По Империи, чтобы изготовить эти украшения на заказ, потребовали бы не меньше двухсот тысяч. - Он сердито махнул рукой и продолжал: - А. сейчас бриллианты с каждым днем падают в цене. После заключения мира Бразилия завалила ими рынок, хоть они и не такие прозрачные, как индийские. Да и женщины носят теперь бриллианты только на придворных балах. Вы, госпожа, бываете при дворе? - Сердито бросая эти слова, он с невыразимой радостью рассматривал камешки друг по другу. - Вот этот, без всякого порока искажения мирных, - бормотал он. - А на этом точка. А тут трещинка. А этот безупречный".
Его бледное лицо было все освещено, переливающимися зблисками драгоценных камней, и мне вспомнились старые зеленые зеркала в провинциальных гостиницах, тусклое стекло которых ничего не отражает и зухвальцеві, что решится посмотреть в них, показывает лицо человека, который умирает от апоплексического удара.
"Ну как?" - спросил граф, хлопнув Гобсека по плечу.
Старый малыш вздрогнул, Он оторвался от любимых игрушек, положил их на письменный стол, сел в кресло и снова превратился в ростовщика - твердого, невозмутимого и холодного, как мраморный столб. "Сколько вам надо?" "Сто тысяч франков. На три года", - ответил граф. "Можно", - сказал Гобсек, открыв шкатулку из красного дерева и достав оттуда свою самую дорогую драгоценность - безупречно точные весы.
Он взвесил бриллианты, определяя на глаз (Бог знает как!) вес оправы. Во время этой операции лицо ростовщика выражало то радость, то невозмутимость. Я заметил, что графиня словно онемела, погрузившись в размышления. Может, наконец она поняла, в какую пропасть скатилась? Может, в душе этой женщины еще осталась крупица совести? И надо только приложить одно усилие, протянуть сострадательную руку, чтобы спасти ее? Поэтому я попытался подать ей руку: "Эти бриллианты принадлежат вам, госпожа?" - направления спросил я.
"Да, сударь", - ответила она, бросив на меня погордливий взгляд.
"Составляйте соглашение о продаже с правом выкупа, базіко", - сказал Гобсек и, поднявшись из-за стола, показал мне на свое кресло.
"Вы, госпожа, конечно, имеете мужа?" - задал я второй вопрос.
Графиня чуть наклонила голову. "Я отказываюсь составлять соглашение!" - воскликнул я. "Почему?" - спросил Гобсек. "Как почему? - возмутился я и, отведя старика в нише окна, сказал ему вполголоса: - Замужняя женщина во всем зависит от мужа, сделку признают недействительной, а вам не удастся сослаться на свое неведение в связи с наличием текста соглашения. Поэтому вам придется вернуть владельцу бриллианты, отданные вам в залог, ведь в соглашении будет указано их вес, стоимость и грань".
Гобсек прервал меня кивком головы и повернулся к двух преступников.
"Он прав, - сказал он. - Условия меняются. Я даю восемьдесят тысяч наличными, а вы оставляете мне бриллианты, - добавил он глухим и тоненьким голоском. - При сделках на движимое имущество, собственность лучше всяких бумаг".
"Но..." - отозвался был де Трай.
"Или соглашайтесь, или забирайте обратно, - сказал Гобсек, возвращая ящик графини. - Я и так иду на риск".
"Вам было бы лучше броситься в ноги вашему мужу", - прошептал я графине на ухо.
Ростовщик, бесспорно, понял из моих губ, что я сказал, и сбросил на меня холодный взгляд.
Молодой щеголь побледнел как смерть. Графиня явно колебалась. Граф подошел к ней и, хотя он говорил шепотом, я расслышал слова: "Прощай, дорогая Анастази, будь счастлива! А я... завтра я уже освобожусь от всех тревог".
"Я принимаю ваши условия, сударь!" - воскликнула молодая женщина, обращаясь к Гобсека.
"Вот и ладно, - ответил старик. - Нелегко же вас уговорить, красунечко. - Он подписал банковский чек на пятьдесят тысяч и подал его графине. - А в придачу к этому, - сказал он с улыбкой, весьма смахивала на вольтерівську, - яв счет платежной суммы дам вам на тридцать тысяч векселей, надежность которых вы не станете отрицать. Это то же самое, если бы я изложил вам эту сумму золотом. Граф де Трай только что заявил мне: "Мои векселя будет оплачен", - добавил Гобсек, подавая графини векселя с подписью графа де Трая, которые накануне опротестовал кто-то из Гобсекових приятелей и которые, видимо, достались ему за бесценок.
Молодой щеголь зарычал - и в том гарчанні отчетливо послышались слова: "Старый подлец!".
Папаша Гобсек и бровью не повел. Он достал из картонной коробки два пистолета и холодно сказал:
"Первый мой выстрел - по праву обиженной стороны".
"Максим, вы должны извиниться перед господином Гобсеком!" - тихо вскрикнула графиня, что вся дрожала.
"Я не имел намерения вас оскорбить", - пролепетал граф.
"Я это знаю, - спокойно сказал Гобсек. - В ваши намерения входило только не заплатить по векселям".
Графиня встала, поклонилась и выбежала, пожалуй, охваченная ужасом. Господину де Траю пришлось выйти за ней, но на прощание он сказал:
"Если вы хоть словом прохопитеся об этом, господа, прольется ваша кровь или моя".
"Аминь! - ответил ему Гобсек, пряча пистолеты. - Чтобы пролить свою кровь, парень, надо иметь ее, а у тебя в жилах грязь вместо крови".
Когда дверь захлопнулась и оба экипажа отъехали, Гобсек вскочил на ноги и пустился в пляс, приговаривая:
"А бриллианты у меня! Бриллианты теперь мои! Великолепные бриллианты! Безупречные бриллианты! И как дешево достались! Ха-ха! Ага, Вербруст и Жігонне! Вы хотели обмануть старого Гобсека? Ну, так кто кого обманул? Ну, то чье сверху? Как разинут они с удивления рты, когда между двумя партиями в домино я расскажу им о сегодняшнюю сделку!"
Эта свирепая радость, это злобное торжество дикаря, завладел блестящими камушками, заставили меня вздрогнуть. Я оторопел, оцепенел.
"А, ты еще здесь, мой мальчик, - сказал он. - Мы сегодня пообедаем вдвоем. У тебя пообедаем - ведь я не веду хозяйства, а все эти рестораторы с их отварами и соусами, с их винами самого черта отравят". Заметив наконец выражение моего лица, он снова стал холоден и невозмутим.
"Вам этого не понять, - сказал он, садясь возле камина, где стояла на жаровне жестяная кастрюлька с молоком. - Хотите позавтракать со мной? - предложил он. - Здесь, вероятно, и на двоих хватит".
"Спасибо, - ответил я, - У меня привычка завтракать не раньше двенадцати".
Перевод:
Граф де Ресто, человек Анастази, узнает, что фамильні бриллианты заложены в Гобсека, и приходит к ростовщику. Дервіль разъясняет ситуацию: граф знеславить семью своими действиями - процессом о незаконности операции с бриллиантами. Граф де Ресто готов выкупить бриллианты, предоставив достаточные гарантии.
Гобсек советует заключить с ним фиктивный контракт, по которому все имения графа после его смерти будут принадлежать Гобсеку. Это сохранит добро семьи от расточительства Анастази.
Со временем состояние здоровья графа де Ресто ухудшилось, он лежит при смерти. Анастази подозревает, что граф принял меры, чтобы она не смогла унаследовать поместья и все добро де Ресто. Анастази обращается к "Гражданского кодекса", хочет использовать сына Эрнеста, и напрасно. Наступает развязка драмы.
Однажды утром где-то в начале декабря 1824 года граф открыл глаза и посмотрел на своего сына Эрнеста. Парень сидел в ногах постели и с глубокой грустью смотрел на отца.
"Тебе больно, папа?" - спросил он.
"Нет,- ответил граф с горькой улыбкой. - Все вот здесь и вот здесь, возле сердца".
Он показал себе на голову, а потом с таким отчаянием во взгляде прижал исхудалые пальцы к упавших груди, что Эрнест заплакал.
"Почему же Дервіль не приходит? - спросил граф у своего камердинера, которого считал преданным слугой, но тот был всецело на стороне графини. - Как же это, Моррісе? - воскликнул умирающий и, приподнявшись, сел на постели, казалось, к нему вернулась вся ясность ума.- За последние две недели я раз семь или восемь посылал тебя за своим поверенным, а его все нет и нет! Вы что, смеетесь надо мной? Немедленно, сию же минуту иди к нему и привези его сюда. Если не исполнишь моего приказа, я встану с постели, я сам поеду..."
"Вы слышали, госпожа, что сказал граф? - сказал камердинер, выходя в гостиную. - Что же теперь делать?"
"А ты вдай, будто едешь в стряпчего, а потом вернешься и скажешь графу, что его поверенный выехал за сорок лье отсюда на важный процесс. Скажешь, что его ждут в конце недели".
А тем временем графиня думала: "Больные никогда не верят, что конец близко. Он будет ждать возвращения стряпчего". Накануне врач ей сказал, что граф вряд ли протянет сутки. Когда через два часа камердинер сообщил хозяину неутешительную весть, умирающий ужасно разволновался.
"Боже! Боже! - несколько раз повторил он. - На тебя вся моя надежда!"
Он долго смотрел на сына и наконец сказал ему слабым голосом:
"Эрнэсто, мой мальчик, ты еще совсем юный, но у тебя доброе сердце, и ты понимаешь, как праздник следует соблюдать обещания, данного умирающему отцу. Сможешь ли ты сохранить тайну, спрятать ее в своей душе так глубоко, чтобы о ней не узнала даже твоя мать? Во всем доме теперь я верю тебе. Ты не выдашь моей доверия?" "Нет, папа".
"Так вот, милый, теперь передам тебе запечатанный пакет, адресованный господину Дервілю. Спрячь его, чтобы никто не догадался, что он у тебя, незаметно выйди из дома и опусти пакет в почтовый ящик на углу улицы". "Хорошо, папа". "Могу я положиться на тебя?" "Да, папа". "Подойди, поцелуй меня. Теперь мне не так тяжело будет умереть, мой дорогой мальчик. Через шесть или семь лет ты поймешь, которая важна эта тайна, и будешь вознагражден за свою сообразительность и преданность отцу. И ты тогда поймешь, как я тебя любил. А теперь выйди на минутку и никого не впускай до меня".
Эрнест вышел в гостиную и увидел, что там стоит иметь,
"Эрнэсто, - прошептала она, - подойди сюда. - Она села, крепко прижала мальчика к своей груди и поцеловала его. - Эрнэсто, твой отец только что говорил с тобой?" "Говорил, мама". "Что же он тебе сказал?" "Я не могу рассказать тебе этого, мама".
"О, какой ты у меня славный мальчик! - воскликнула графиня, пылко целуя сына. - Как я рада, что ты умеешь быть сдержанным! Никогда не забывай о два правила, главные для человека: не врать и быть верным своему слову".
"О, какая ты добрая, мама! Вот ты никогда в жизни не лгала! Я уверен".
"Нет, мой дорогой Эрнэсто, иногда я врала. Я изменяла свое слово, но при обстоятельствах, которые сильнее всех законов. Послушай, Эрнэсто, ты уже большой и умный мальчик и ты, конечно, замечаешь, что твой отец отталкивает меня, пренебрегает моими заботами, и это очень несправедливо, ведь ты знаешь, как я его люблю". "Знаю, мама". "Бедный мой сыночек,- продолжала графиня, заливаючися слезами, - это злые люди во всем виноваты, они оклеветали меня перед твоим отцом, они хотят нас разлучить, потому что они завистливые и жадные. Они хотят забрать у нас наше богатство и присвоить его. Если бы твой отец был здоров, размолвка между нами скоро бы прошла; он выслушал бы меня, он добрый, он любит меня, он понял бы свою ошибку. Но его разум помутился от болезни, и предубеждение против меня превратились у него в навязчивую мысль, на сумасшествие. И твой отец вдруг стал отдавать тебе преимущество перед другими детьми - разве это не доказательство, что с головой у него не все в порядке? Ты же не замечал, чтобы к болезни он меньше любил Полину или Жоржа, чем тебя? У него теперь бывают причудливые капризы. Любовь к тебе могла внушить ему мысль дать тебе какой-то странный приказ. Ты же не захочешь разорить своих брата и сестру, мой ангел, не допустишь, чтобы твоя мать, как нищенка, вымаливала кусок хлеба? Скажи мне, что он тебе поручил..."
"А-а..." - закричал граф, розчахнувши двери.
Он стоял на пороге почти голый, высохший, тощий, как скелет. Его сдавленный крик ошеломил графиню, и она онемела от ужаса. Этот изможденный, бледный мужчина показался ей выходцем из могилы.
"Вы всю мою жизнь отравили горем, а теперь и умереть не даете спокойно, вы хотите погубить душу моего сына, сделать из него человека зіпсуту!" - кривав он слабым, хриплым голосом.
Графиня бросилась к ногам умирающего, в этот миг почти страшного - так исказило лицо графа последнее в его жизни волнения; она заливалась слезами.
"Помилуйте! Смилуйтесь!" - стонала она.
"А вы меня радовали? - спросил он. - Я позволил вам профукать все ваше состояние, а теперь вы хотите профукать и мой, разорить моего сына!"
"Ну, ладно, не жалейте меня, губите! Детей пожалейте! - умоляла она.- Прикажите, и я уйду в монастырь, там звікую свое вдовье жизни. Я подчинюсь вам, я все сделаю, что вы прикажете, чтобы искупить свою вину перед вами. Но дети! Пусть хоть они будут счастливы! О дети, Дети!"
"У меня только один ребенок", - ответил граф, в отчаянии простерши кощаву руку к сыну.
"Простите! Я так раскаиваюсь, так раскаиваюсь!.." - кричала графиня, обнимая влажные от смертного пота ноги мужчины.
Она похлиналася рыданиями, и с ее зсудомленого горла выхватывались только неразборчивые, бессвязные слова.
"Как вы смеете говорить о раскаянии после того, что только что сказали Эрнесту? - сказал умирающий и оттолкнул графиню ногой, она упала на пол. - От вас веет холодом, - добавил он с какой-то жуткой безразличием в голосе. - Вы были плохой дочерью, плохой женой, вы будете плохой матерью..."
Несчастная женщина упала в обморок. Умирающий добрался до постели, лег и через несколько часов потерял сознание. Пришли священники и причастили его. В полночь он умер. Утренний разговор с женой забрала его последние силы. Я приехал ночью вместе с Гобсеком. Благодаря беспорядка, который царил в доме, мы без труда прошли в небольшую гостиную, смежную со спальней покойника. Там мы увидели трех плачущих детей; с ними были два священника, которые остались провести ночь возле покойника. Эрнест подошел ко мне и сказал, что мать захотела побыть одна в комнате графа.
"Не заходите туда! - сказал он, и меня привели в восторг его тон и жест, который сопровождал эти слова - Она молится!"
Гобсек засмеялся присущим ему безгучним смехом. А я был слишком взволнован глубиной чувств, которые отразились на юном лице Эрнеста, чтобы разделить иронию старого скряги. Когда парень увидел, что мы все-таки направляемся к двери, он подбежал к ним, прижался к щели и закричал: "Мама, к тебе пришли те лихие люди!"
Гобсек отверг малого, словно перышко, и открыл дверь. Какое зрелище предстало перед нашими глазами! В комнате был настоящий разгром. Графиня стояла посреди разбросанного повсюду одежды покойника, бумаг, скомканного комок тряпья и растерянно смотрела на нас блестящими глазами, растрепанная, с выражением отчаяния на лице. Страшно было видеть такой хаос у смертного ложа. Не успел граф испустить дух, как его жена повиламувала из письменного стола все ящики, порозбивала все ящики, порезала портфеле - ковер вокруг нее был усеян клочьями бумаги и обломками дерева, ее дерзкие руки обшарили все. Видимо, сначала ее поиски были напрасными, и ее взволнованная вне натолкнула меня на мысль, что в конце концов ей повезло обнаружить таинственные документы. Я взглянул на кровать, и чутье, которое развилось у меня благодаря моей практике, подсказало мне, что здесь произошло. Труп графа лежал ниц, почти втиснут между кроватью и стеной, пренебрежительно отброшен, как один из конвертов, валявшиеся на полу, потому что и он теперь был лишь пустой, никому не нужной оболочкой. Окоченевшее тело с неестественно раскинутыми руками и ногами застыло в нелепой и жуткой позе. Очевидно, умирающий прятал встречную расписку под подушкой, словно хотел таким образом уберечь ее до последней своей минуты. Графиня разгадала намерение своего мужа, который, собственно, нетрудно было понять из последнего конвульсивного жеста руки, со скоцюрблених мертвых пальцев. Подушка лежала на полу, и на ней еще виднелся след женской туфельки. А под ногами графини я увидел растерзанный пакет с гербовыми печатями графа. Я быстро поднял пакет и прочитал надпись, которая гласила, что содержимое пакета предстояло передать мне. Я посмотрел на графиню пристальным, проницательным и суровым взглядом - так следователь смотрит на допрашиваемого преступника.
Пламя в камине пожирало листе бумаги. Услышав, что мы пришли, графиня бросила их в огонь, потому что уже в первых строках документа прочитала имена своих младших детей и подумала, что уничтожает завет, который лишал их наследства - тогда как, по моему настоянию, наследство им было обеспечено. Встревоженное совести, невольный ужас перед содеянным преступлением затмили графини ум. Увидев, что ее поймали на горячем, она, возможно, уже вообразила себя на эшафоте и почувствовала, как ее клеймят каленым железом. Тяжело дыша и уставившись в нас безумным взглядом, она ждала наших первых слов.
"Вы разорили своих детей, - сказал я, выхватив из камина лоскут бумаги, который еще не успел сгореть. - Эти документы обеспечивали им наследство".
Рот у графини перекосился, казалось, ее вот-вот разобьет паралич.
"Хе-хе!" - проскрипел Гобсек, и этот его возглас напомнил мне скрежет медного коня, когда его передвигают по мраморной подставке.
После короткого молчания старик сказал мне спокійнісіньким тоном.
"Не хотите ли вы внушить графини мысль, что я незаконный обладатель имущества, которое продал мне граф? От этой минуты его дом принадлежит мне".
Меня словно обухом по голове ударили - такой я был потрясен. Графиня перехватила удивленный взгляд, который я бросил на ростовщика.
"Сударь, сударь..." - бормотала она, не находя других слов.
"У вас фідеїкоміс?" - спросил я у Гобсека.
"Возможно".
"Вы хотите воспользоваться преступления графини?"
"А почему бы и нет?"
Я двинулся к выходу, а графиня опустилась на стул возле ложа покойника и залилась горькими слезами, Гобсек вышел за мной. Когда мы оказались на улице, я свернул в противоположную сторону, но он догнал меня, посмотрел на меня, как только он умел смотреть, взглядом, проникающим в душу, и сердито выкрикнул своим тоненьким голоском:
"Ты что, судить меня собираешься?"
От того дня мы виделись редко. Гобсек сдал дом графа в наймы. Лето он проводил в его имениях, жил там большим господином, по-хозяйски строил фермы, чинил мельницы и дороги, сажал деревья. Как-то я встретился с ним на одной из аллей Тюильри.
"Графиня живет героической жизнью, - сказал я ему. - Она целиком посвятила себя детям, дала им хорошее образование и воспитание, ее старший сын - очаровательный юноша..."
"Возможно".
"Неужели вы не чувствуете, что обязаны помочь Эрнесту?"
"Помочь Эрнесту? - воскликнул Гобсск. - Нет, нет! Несчастье - лучший учитель. В беде он познает цену деньгам, цену людям - и мужчинам, и женщинам. Пусть он. поплавает по волнам парижского моря! А когда он станет хорошим лоцманом, мы его и капитаном сделаем".
Я расстался с Гобсеком, не желая вдумуватись в скрытый смысл его слов. Хотя мать внушила молодому графу де Ресто сразу до меня и он не собирался обращаться ко мне за советом, на прошлой неделе я все же пошел к Гобсека - рассказать ему, что Эрнест влюблен в Камиллу, и поторопить его, чтобы он быстрее выполнил свои обязательства, ведь молодой граф вот-вот должен был достичь совершеннолетия. Старик лежал в постели, он был болен, и выздороветь ему уже не суждено. Мне он сказал, что даст ответ, когда встанет на ноги и сможет заняться делами. Очевидно, пока в нем теплилась хоть искра жизни, он не желал отдавать малейшей доли своих богатств - это единственное вероятное объяснение.
И вот в минувший понедельник Гобсек прислал меня инвалида, и тот сказал, войдя в мой кабинет:
"Поедемте скорее, господин Дервіль, хозяин последние счета подводит. Пожелтел, как лимон, хочет с вами поговорить. Смерть уже схватила его за горло - хрипит, вот-вот дух испустит".
Войдя в комнату умирающего, я увидел, что он стоит на коленях возле камина, в котором, однако, не горел огонь, а только лежала огромная куча пепла. Гобсек сполз с кровати и дорачкував к камину, но ползти назад у него уже не было сил и не хватило голоса позвать на помощь.
"Мой старый друг, - сказал я, помог ему подняться и дойти до кровати, - вам холодно, почему вы не велели затопить камин?"
"Мне не холодно, - ответил он. - Не надо топить камин, не надо! Я ухожу отсюда, голубчик, - вел он дальше, и бросив на меня уже потухший, холодный взгляд. - Куда иду - не знаю, но уже не вернусь. У меня карфологія началась. - добавил он, сказав медицинский термин, это свидетельствовало об полную ясность сознания. - Мне померещилось, будто на полу катятся золотые монеты, и я поднялся собрать их. Кому же достанется мое добро? Я не хочу отдавать его государству, я составил завещание. Найди его, Гроцію. В Прекрасной Голландки осталась дочь. Как-то вечером я видел ее, не помню у кого, на улице Вивьен. Она имеет прозвище Змейка - кажется, так. Хорошенькая, как Купидон. Отыщи ее, Гроцію. Я тебя назначил исполнителем своего завещания. Бери здесь все, что хочешь, ешь. Есть у меня паштеты из гусиной печени, мешки с кофе, с сахаром. Золотые ложки. Возьми для своей жены сервиз работы Одіо. А кому же бриллианты? Ты нюхаешь табак, голубчик? У меня много табаков различных сортов. Продай его в Гамбург, там в полтора раза дороже дадут. Все у меня есть, и со всем надо расстаться. Ну, папочка Гобсек, мужайся, будь собой..."
Он выпрямился и почти сел на постели; его лицо, словно бронзовое, четко отличилось на фоне подушки. Он протянул перед собой висхлі руки и вцепился кощавими пальцами в одеяло, более хотел за нее удержаться, посмотрел на камин, такой же холодный, как его металлический взгляд, и умер в полном сознании, явив воротарці, инвалиду и мне образ одного из тех насторожених старых римлян, которых Летьєр изобразил позади консулов на своей картине "Смерть детей Брута".
"По-юношескому врезал дуба, старый жмикрут!" - сказал инвалид своим солдатским жаргоном.
А в моих ушах до сих пор звучал фантастический перечень богатств покойника, и, увидев, куда направлен его застывший взгляд, я невольно взглянул на кучу пепла.
Она показалась мне слишком большой. Взяв каминные щипцы, я вонзил их в пепел, и они наткнулись на что-то твердое - там лежало золото и серебро, видимо, его доходы за время болезни. У него уже не было сил спрятать их лучше, а подозрительность не позволила отправить все это в банк.
"Бегите к мировому судье, - сказал я инвалиду. - Надо немедленно опечатать!"
Вспомнив последние слова Гобсека и то, что сказала мне воротарка, я взял ключи от комнат обоих этажей и пошел осмотреть их. Уже в первой, которую я открыл, я нашел объяснение его болтовне, что показались мне бессмысленными, и увидел, до чего может дойти скупость, когда она превращается в слепой, лишенный всякой логики инстинкт, скупость, проявления которой мы так часто наблюдаем в провинциальных скряг. В комнате, смежной со спальней покойника, я обнаружил и протухшие паштеты, и кучи всевозможного пищи, и даже устрицы и рыбу, покрытую густой плесенью. Я едва не задохнулся от смрада, в котором слилось множество отвратительных запахов. Я видел там шкатулки с драгоценностями, украшенные гербами или вензелями, белоснежные скатерти, оружие - дорогу, но без клейма. Развернув книгу, которую, казалось, недавно брали с полки, я нашел в ней несколько тисячофранкових билетов. Тогда я решил внимательно осмотреть каждую вещь, вплоть до мельчайших, осмотреться пол, потолки, карнизы и стены, чтобы найти золото, которое так горячо любил этот голландец, достойный кисти самого Рембрандта.
Вспомнив, какие странные сведения он сообщил мне о своей единственной наследницы, я понял, что мне придется обыскать все притоны в Париже и отдать огромное богатство к рукам какой-непутящої женщины. И главное, знайте, что на основании вполне неоспоримых документов граф Эрнест де Ресто ближайшие дни вступит во владение состоянием, которое позволит ему жениться на мадемуазель Камилле и, кроме того, выделить немалые суммы денег матери и брату, а сестре - дать приданое.
Ладно, ладно, дорогой Дервілю, мы подумаем, - ответила госпожа де Гранльє. - Графу Эрнесту надо быть очень богатым, чтобы наша семья захотела породниться с его матерью. Не забывайте, что мой сын рано или поздно станет герцогом де Гранльє и объединит состояние двух ответвлений нашего рода. Я хочу, чтобы он имел зятя к себе пары.
А вы знаете, какой герб у Ресто? - отозвался граф де Борн. - Красное поле, рассеченные серебряной полосой с четырьмя черными крестами на золотом фоне. Очень древний герб.
Действительно, - подтвердила виконтесса. - К тому же, Камилла может и не встречаться со своей свекровью, которая возбудила девиз на этом гербе: Res tuta2.
Госпожа де Босеан принимала в себя графиню де Ресто, - заметил дядька.
О, только на раутах! - возразила виконтесса.
Надежность (лат.).
Перевод В. Шовкуна
