Сэмюэл Кольридж «Сказание о старом мореходе» (The Rime of the Ancient Mariner), другой перевод «Поэма о старом моряке». Поэма английского поэта Сэмюэла Колриджа «Сказание о старом мореходе», написанная в 1797-1799 годах и впервые опубликованная в первом издании «Лирических баллад». Самая ранняя литературная обработка легенды о Летучем голландце. На русский язык вольно переведена Н. С. Гумилёвым в 1919 году.
Сэмюэл Кольридж «Сказание о старом мореходе» (The Rime of the Ancient Mariner).
Иллюстратор Гюстав Доре (Gustave Doré).
Coleridge
by Andrew Lang.
Published 1898 by Longmans, Green, & co. in London, New York.
Illustrated by Patten Wilson. The Rime of the Ancient Mariner.
Сэмюэл Кольридж «Сказание о старом мореходе». Художник Паттен Уилсон.
Эта поэма занимает центральное место в наследии Кольриджа. Путника, идущего на свадебный пир, внезапно останавливает старик, приковывающий внимание необычностью своей наружности и гипнотическим взглядом. Это - старый моряк, совершивший тяжкое преступление и вынужденный по велению высших сил искупать его рассказом о своем поступке. Во время дальнего плавания он убил священную птицу альбатроса и тем самым навлек страшные наказания на себя и своих товарищей. В мучениях гибнет экипаж корабля, начинает гнить море, по которому плывет мертвый корабль, населенный призраками.
Только один старый моряк остается в живых, но его преследуют видения. Путник потрясен рассказом старого моряка; он забывает о свадебном пире и обо всех жизненных заботах. Рассказ старого моряка приоткрывает путнику тайну, окружающую человека в жизни. В "Сказании о Старом Мореходе" романтическая критика урбанистической цивилизации доведена до крайнего предела. Мир делового города кажется мертвым, как кладбище; деятельность его обитателей - призрачной, той Жизнью-в-Смерти, образ которой - один из самых сильных в поэме. Полно глубокого значения для Кольриджа и преклонение перед природой как "гармонической системой Движения". Убийство альбатроса, нарушающее эту гармонию, приобретает в поэме символическое значение.
Это - преступление против самой Жизни. В философско-поэтическом контексте понятна и кара, постигающая Морехода: своевольно нарушав великую гармонию бытия, он платится за это отчуждением от людей. Вместе с тем становится понятным смысл того эпизода "Сказания", где Мореход воскресает душой, залюбовавшись причудливой игрой морских змей. Некоторым художественным диссонансом являются назидательные строки финала произведения. Чтобы передать трагедию одиночества, Кольридж широко-пользуется "суггестивными" приемами: намеками, умолчаниями, беглыми, но многозначительными символическими деталями. Кольридж первым из английских романтиков ввел в "высокую" поэзию свободный, "неправильный" тонический размер, не зависящий от счета слогов и подчиняющийся лишь ритму ударений, число которых колеблется в каждой строке.
"Я охотно верю, что во вселенной есть больше невидимых, чем видимых существ. Но кто объяснит нам все их множество, характер, взаимные и родственные связи, отличительные признаки и свойства каждого из них? Что они делают? Где обитают? Человеческий ум лишь скользил вокруг ответов на эти вопросы, но никогда не постигал их. Однако, вне всяких сомнений, приятно иногда нарисовать своему мысленному взору, как на картине, образ большего и лучшего мира: чтобы ум, привыкший к мелочам обыденной жизни, не замкнулся в слишком тесных рамках и не погрузился целиком в мелкие мысли. Но в то же время нужно постоянно помнить об истине и соблюдать должную меру, чтобы мы могли отличить достоверное от недостоверного, день от ночи".
- Томас Барнет. Философия древности, с. 68 (лат.)
С чего всё началось?
Поводом для создания этой поэмы, возможно, послужила вторая исследовательская экспедиция Джеймса Кука (1772-1775) по Южным морям и Тихому океану. Бывший наставник Кольриджа, Вильям Вейлс был астрономом на флагмане Кука и тесно общался с капитаном. В своей второй экспедиции Кук многократно заходил за Антарктический полярный круг, дабы убедиться, существует ли легендарный южный континент.
Критики также полагали, что поводом для поэмы могло быть путешествие Томаса Джеймса в Арктику. Некоторые критики склонны считать, что Кольридж использовал описание Джеймсом лишений и страданий при создании "Сказания Старого Морехода".
Согласно Уильяму Вордсворту, замысел поэмы возник во время пешеходной экскурсии Кольриджа, Вордсворта и сестры Вордсворта Дороти через холмы Квонток в Сомерсете весной 1798 года. Разговор перешел к книге, которую Вордсворт в то время читал, "Кругосветное путешествие через Великое Южное Море" (1726), написанную капитаном Джорджем Шелвоком. В книге меланхоличный матрос, Саймон Хэтли, стреляет в черного альбатроса:
"Мы все замечали, что с тех пор, как приблизились к южным проливам моря, мы не видели ни одной рыбы, ни одной морской птицы, кроме безутешного черного альбатроса, который сопровождал нас в течение нескольких дней, пока Хэтли, (мой второй капитан) не заметил в одном из своих припадков меланхолии, что эта птица постоянно парила возле нас, и не вообразил, судя по её цвету, что это должно быть предзнаменованием какого-либо несчастья... Он после нескольких безуспешных попыток подстрелил альбатроса, не сомневаясь, что после этого ветер для нас станет благоприятным".
Во время обсуждения книги Шелвока, Вордсворт предложил Кольриджу следующее развитие сюжета, которое в основном сводилось к духу-покровителю: "Предположим, вы изобразите, как моряк убил одну из этих птиц приплыв в Южное море, и как духи-покровители этих мест взяли на себя бремя отомстить за преступление". К тому времени, когда эта троица закончила свою прогулку, поэма обрела форму. Бернард Мартин утверждает в статье "Cтарый Мореход и подлинная история", что на Кольриджа также оказало влияние жизнеописание англиканского священника Джона Ньютона, который перенес почти смертельный опыт на борту невольничьего судна.
Стихотворение, возможно, было навеяно мифом об Агасфере, или Вечном Жиде, который был вынужден блуждать по земле до Судного дня за насмешки над Христом в день распятия на кресте, а также легендой о Летучем Голландце.
Стихотворение получило противоречивые отзывы критиков, а издатель как-то сказал Кольриджу, что большинство книг продавалось матросам, которые полагали, что это был военно-морской песенник. В последующие годы Кольридж внес некоторые изменения в поэму. Во втором выпуске "Лирических баллад", изданных в 1800 году, он заменил многие архаичные слова.
THE POETRY OF THOMAS MOORE TRANSLATED BY A.A. KURSINSKY AND V. Y. BRYUSOV
D. N. Zhatkin, T. A. Yashina
The article deals with a comprehensive analysis of ten translations of lyric compositions of the Irish poet Thomas Moore that were done by A.A. Kursinsky. These translations were included into his collection of verses “Polutyeny (penumbra). Lyric poems of 1894-1895”. The article presents Bryusov’s perception of typical peculiarities of this poetic collection. Bryusov, noting Kursinsky’s tendency to slavish imitation of Bal’mont together with the outer form and the very essence of his poetry, offers his own translations of Thomas Moore’s poems. Comparative analysis of Kursinsky’s and Bryusov’s translations of Thomas Moore’s poetry makes it possible to form an idea about characteristics of Russian translators’ perception of ideas, images, and artistic details peculiar to the original texts of Thomas Moore.
Key words: Thomas Moore, Irish poetry, poetic translation, crosscultural communication, tradition, reminiscence, artistic detail, comparative analysis.
Д. Н. Жаткин, А. А. Рябова «СКАЗАНИЕ О СТАРОМ МОРЕХОДЕ» С. Т. КОЛЬРИДЖА В ПЕРЕВОДЧЕСКИХ ИНТЕРПРЕТАЦИЯХ Ф. Б. МИЛЛЕРА, Н. Л. ПУШКАРЕВА, А. А. КОРИНФСКОГО И Н. С. ГУМИЛЕВА (СОПОСТАВИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ)*
В статье впервые осуществлен сопоставительный анализ переводов знаменитой поэмы С. Т. Кольриджа «Сказание о старом мореходе» («The Rime of the Ancient Mariner». 1797-1798), осуществленных во второй половине XIX - начале XX в. Ф. Б. Миллером (1857), Н. Л. Пушкаревым (1878), А. А. Коринфским (1897) и Н. С. Гумилевым (1919). Авторы статьи приходят к выводу, что, несмотря на наличие у каждого из переводчиков своих причин обращения к произведению С. Т. Кольриджа (начиная с провозглашения необходимости искупления греха страданием и заканчивая стремлением показать бесконеч-
Жаткин Дмитрий Николаевич - доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой перевода и переводоведения Пензенской государственной технологической академии. E-mail: [email protected]
Рябова Анна Анатольевна - кандидат филологических наук, доцент кафедры перевода и переводоведения Пензенской государственной технологической академии. E-mail: [email protected]
* Статья подготовлена по проекту НК-583(3)п «Проведение поисковых научно-исследовательских работ по направлению «Филологические науки и искусствоведение», выполняемому в рамках мероприятия 1.2.1 «Проведение научных исследований группами под руководством докторов наук» направления 1 «Стимулирование закрепления молодежи в сфере науки, образования и высоких технологий» ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 годы (госконтракт П379 от 07.05.2010).
ность миров - как внешнего, так и внутреннего), все русские интерпретации сближает неприятие существенно усилившихся индивидуалистических тенденций, приводивших человека к самоизоляции и внутреннему одиночеству.
Ключевые слова: поэтический перевод, международные литературные связи, компаративистика, традиция, художественный образ.
К числу лучших поэтических произведений, созданных в разные годы представителями «озерной школы», можно по праву отнести « Сказание о старом мореходе» («The Rime of the Ancient Mariner»), написанное С. Т. Кольриджем в ноябре 1797 - марте 1798 г. специально для сборника «Лирические баллады» («Lyrical Ballads», 1798), составленного из стихов В. Вордсворта и С. Т. Кольриджа.
При создании этого произведения Кольридж сознательно подражал стилю авторов средневековых народных баллад, знакомых ему по популярному сборнику Томаса Перси «Памятники старинной английской поэзии» (1765). Отсюда поэт заимствовал так называемый «балладный размер» - четырех- и трехстопные строки, рифмующиеся по схеме abcb, а иногда abcbdb, и особую напевную интонацию стиха. Кроме сборника Перси, Кольриджу были известны написанные под влиянием этого сборника «Преследования Уильяма и Хелен» (1796) В. Скотта и более ранняя «Ленора» (1775) немецкого поэта Г. А. Бюргера, которая к тому времени уже была переведена на английский язык. В предисловии к первому изданию «Лирических баллад» сообщалось, что «Старый мореход» создан в подражание «стилю и духу старинных поэтов». Соответственно действие поэмы разворачивалось на рубеже XV-XVI вв., когда, по представлениям современников Кольриджа, и были сочинены и записаны народные баллады. На то, что «Сказание о старом мореходе» отражает дух средневековой баллады, указывает даже тот факт, что старик убил альбатроса стрелой из арбалета («With my crossbow / I shot the Albatross»). Атмосфера средневековья передана при помощи характерных плеоназмов («The Wedding-Guest he beat his breast», «fear not, fear not, thou Wedding-Guest», «I tell to thee, thou Wedding-Guest», «be calm, thou Wedding-Guest») и большого количества архаизмов («spake», «loon», «eftsoons», «bassoon», «uprist», «wist», «countree», «anear», «shrive», «afeard» и др.). В духе «старинных поэтов» Кольридж первоначально стилизовал и правописание названия поэмы - «The Rime of the Ancyent Marinere». Впрочем, в последующем издании «Лирических баллад» (1800) правописание было модернизировано. Во второй редакции поэмы Кольридж уменьшил число архаизмов, сократил более сорока строк и добавил несколько новых. В издании «Лирических баллад» (1802) было опущено краткое резюме содержания (Argument). В сборнике «Sibylline Leaves» (1817) Кольридж включил в текст поэмы глоссы, которые он стилизовал в духе прозы начала XVII в., сократил девять строк и добавил восемнадцать новых. В окончательную редакцию 1834 г. английский поэт внес еще несколько незначительных изменений.
Об истории создания поэмы Кольридж рассказал в XIV главе своей «Литературной биографии» («Biographia Literaria», 1817): «В первый год нашего соседства <1796 г.> мы с мистером Вордсвортом в своих беседах часто касались двух важнейших принципов поэзии: способности возбудить читательский интерес,
прилежно следуя законам природы, и умения придать вещам характер новизны с помощью широкой палитры воображения. Неожиданное чудо, всякий раз возникающее из игры света и тени, когда луна или закат преображают хорошо знакомый пейзаж, словно подтверждало возможность совмещения двух начал. Оба они раскрывают поэзию природы. Возникла мысль (не помню уже, у кого из нас) создать цикл из стихотворений двоякого рода. В одних события и лица были бы, пускай отчасти, фантастическими, и искусство заключалось бы в том, чтобы достоверностью драматических переживаний вызвать в читателе такой же естественный отклик, какой вызвали бы подобные ситуации, будь они реальны. В данном же случае реальными их сочли бы те, у кого когда-либо возникала иллюзия столкновения со сверхъестественными обстоятельствами. Темы для другой группы стихотворений были бы заимствованы из окружающей жизни; характеры и сюжеты ничем не отличались бы от тех, что обнаруживает при случае пытливое и чувствительное сердце в любом селении и его окрестностях. Эта идея легла в основу замысла «Лирических баллад». Было решено, что я возьмусь за персонажи и характеры сверхъестественные или во всяком случае романтические с таким, однако, расчетом, чтобы эти тени, отбрасываемые воображением, вызывали в душе живой интерес, а некоторое подобие реальности на какое-то мгновение порождало в нас желание поверить в них, в чем и состоит поэтическая правда <.. .> Исходя из поставленной задачи, я написал «Сказание о старом мореходе»1.
О памятном событии сохранились воспоминания В. Вордсворта: «Осенью 1797 г. перед наступлением сумерек Кольридж, моя сестра и я вышли из Алфок-сдена с намерением посетить Каменную долину; а поскольку наши общие сбережения были весьма незначительны, мы решили оплатить расходы на эту экскурсию, написав поэму <...> Во время этой прогулки мы и составили план «Старого Морехода», основанный, по словам мистера Кольриджа, на сне, который увидел его друг мистер Круикшенк <Круикшенк сообщил Кольриджу, что ему приснился корабль-призрак, на борту которого двигались какие-то фигуры>. Почти все в этой истории придумал мистер Кольридж, но некоторые детали были предложены мною, например, что должно было совершиться какое-нибудь преступление, чтобы подвергнуть Старого Морехода <...> преследованию потусторонних сил, ко -торые карают его за это преступление и обрекают на скитания. За день или два до того я прочел в книге Шелвока <«Путешествие вокруг света через Южные моря» («Voyage Round the World by the Way of the Great South Sea» (London, 1728))>, что, огибая мыс Горн, они часто видели в тех широтах альбатросов, огромных морских птиц, размах крыла которых иногда достигает двенадцати или тринадцати футов. «Может быть, - сказал я, - вы опишите, как моряк убил одну из этих птиц, приплыв в Южное море, и как духи-хранители этих мест взяли на себя бремя отомстить за преступление?». Мы сочли этот эпизод вполне подходящим и включили его в план. Я также придумал сцену, где кораблем управляют мертвые матросы, но я не припомню каких-либо других добавлений к сюжету поэмы. Ни одному из нас в то время не пришла мысль о глоссах, которые впоследствии появились рядом с текстом поэмы. Мы начали сочинять вместе в тот памятный вечер: я придумал две или три строчки в начале поэмы, в частности: «And listens
1 Кольридж 1978, 197-198.
like a three years’ child / The Mariner hath his will» <строки «And thou art long, and lank, and brown, / As is the ribbed sea-sand» также сочинены Вордсвортом> <...> В то время, как мы попытались продолжить совместное сочинение (я вспоминаю все тот же вечер), стало ясно, что наши поэтические манеры столь различны, что с моей стороны было бы большой нескромностью не прекратить участие в предприятии, которому я только мешал»2.
В отрывке из книги Джорджа Шелвока, который припомнился Вордсворту во время прогулки с Кольриджем, представлено колоритное описание Антарктики и создан символический образ альбатроса: «Небеса были постоянно скрыты от нас мрачными угрюмыми облаками <...> Можно было представить себе, что ни одно живое существо не может существовать в таком суровом климате; и, действительно, мы <...> не увидали ни одной рыбы и ни одной птицы, за исключением безутешного альбатроса, который сопровождал нас в течение нескольких дней, кружась над нами, как будто бы он потерялся, пока Хартли (мой второй капитан) не заметил в одном из своих припадков меланхолии, что эта птица постоянно кружится над нами, и не вообразил, разглядев ее цвет, что это должно быть предзнаменование какого-либо несчастья. Бурный ветер, постоянно преследовавший нас с тех пор, как мы попали в это море, как мне кажется, особенно усилил его подозрения. Как бы там ни было, он после нескольких неудачных попыток все-таки убил альбатроса, не сомневаясь, по-видимому, что ветер после этого переменит направление»3. Скорее всего, Кольридж был неплохо знаком с этой книгой, хотя, по указанию Вордсворта, именно ему принадлежала идея застрелить альбатроса, возникшая после прочтения произведения Шелвока4. Как бы там ни было, в основу поэмы Кольриджа легла история, основанная на предрассудке моряков, для которых черный альбатрос был таким же роковым вестником, как и летучий голландец.
Путешествие Старого Морехода происходило где-то около 1500 г., после открытия Америки Колумбом, но до того, как Магеллан в 1522 г. обогнул мыс Горн, пройдя из Атлантического океана в Тихий. О том, что корабль Старого Морехода обогнул мыс Горн, можно понять из текста поэмы - если в начале путешествия солнце восходит слева: «The Sun came up upon the left, / Out of the sea came he!»5 <здесь и во многих других эпизодах «Старого морехода» поэт олицетворял солнце, тем самым следуя традициям средневековой поэзии> - «Вот слева солнце из волны, / Пылая, восстает»6, то после убийства альбатроса оно уже встает справа: «The Sun now rose upon the right: / Out of the sea came he»7 - «Вот солнце с правой стороны / Из моря восстает»8. Н. Л. Пушкарев дополнил свой перевод описанием солнца: «...Солнца огненный круг / Выплыл слева из волн величаво»9; «Солнце вновь, но теперь уж с другой стороны, / Словно полное скорби и гнева, / Пря-
2 Gettmann 1961, 45-46.
3 Цит. по: Горбунов 2004а, 476.
4 См. об этом: Жерлицын 1914, 185.
5 Coleridge 2004, 46.
6 Миллер 1875, 213.
7 Coleridge 2004, 52.
8 Миллер 1875, 214.
9 Пушкарев 1878, 11.
чась в сизый туман, поднялось из волны»10. А. А. Коринфский в своем переводе изначально не придал этому факту особого значения: «Из волн морских светило дня / Взошло теперь над нами»11, однако впоследствии точно воссоздал замысел оригинала: «Из воды выходит солнце, / Справа путь нам освещая»12. В этом плане существенно более удачным был перевод Н. С. Гумилева: «Вот солнце слева из волны / Восходит в вышину»13 и «Вот солнце справа из волны / Восходит в вышину»14. Причем Гумилев не только точно передает смысл, но и соблюдает повтор, важный для Кольриджа. В этих строках можно видеть реминисценцию из Геродота, писавшего со слов финикийских моряков, что во время плавания в южных морях солнце поднималось справа, а не слева. Эти же строки подтверждают и то, что путешествие произошло еще до экспедиции Магеллана: «Он <корабль> здесь первый носился по этим волнам, / В этом море, известном лишь Богу.»15 у Пушкарева, «We were the first that ever burst / Into that silent sea»16 - «...воды, / До которых не плывали / Моряки в былые годы»17 у Коринфского или «Вошли мы первыми в простор, / Тех молчаливых вод»18 у Гумилева. В переводе Миллера ощутимо сомнение в том, что моряки были первопроходцами: «До нас наверно не бывал / Никто на тех водах»19.
Действие поэмы разворачивается в католической Англии, что доказывают невозможные для протестантов молитвы героя, обращенные к Богородице и святым, например: «Heaven’s Mother send us grace!»20; «To Mary Queen the praise be given!»21; «Suie my kind saint took pity on me»22 - «Услышь, Мария, нас!»23, «Марии вечная хвала!»24, «Святой мой пожалел меня»25 в переводе Гумилева <Миллер, Пушкарев и Коринфский перевели соответственно только вторую из приведенных фраз: «Тебе и слава и хвала, / Святая Дева!..»26, «О, хвала тебе, Дева святая!»27 и «Хвала Тебе, Матерь Христа»28>. В произведении Кольриджа также возникает фигура католического монаха-отшельника, отпускающего грехи Морехода. Вместе с тем глоссы, стилизованные в духе прозы XVII в., которых ни у кого из литературных предшественников Кольриджа не было, создают двойную перспективу, что подчеркивает всю сложность и неоднозначность действия.
1Q Пушкарев 1878, 12.
11 Коринфский 1897, 2.
12 Там же, 3.
13 Гумилев 2QQ4, 439.
14 Там же, 441.
15 Пушкарев 1878, 12.
16 Coleridge 2QQ4, 54.
17 Коринфский 1897, 4
18 Гумилев 2QQ4, 442.
19 Миллер 1875, 214.
2Q Coleridge 2QQ4, 62.
23 Гумилев 2QQ4, 446.
24 Там же, 451.
26 Миллер 1875, 217.
27 Пушкарев 1878, 35.
28 Коринфский 1897, 8
Мотив странствия имеет большую литературную историю. Он присутствует в «Одиссее» Гомера, где герой, подобно Старому Мореходу, тоже пережил всех своих спутников и потом странствовал в одиночестве до возвращения домой. В христианскую эпоху этот мотив обрел новый смысл паломничества, земного странствия души. Так его восприняли знаменитые предшественники Кольриджа - Джон Беньян («Путешествия пилигрима») и Джефри Чосер («Роман о Розе») <в строках «How they seemed to fill the sea and air / With their sweet jargoning!»29 можно видеть реминисценцию из «Романа о Розе» («Romaunt of the Rose») Джефри Чосера: «Layis of love full well souning / Thei songin in their jar-goning»>; так его отчасти осмыслил и сам Кольридж30. Но в поэме характерное понимание странствия переплетается со многими замыслами, занимавшими поэта в ту пору, в частности, с идеями создания эпопеи о происхождении зла в духе Дж. Мильтона и написания гимнов солнцу, луне и стихиям, материал для которых, как показывают записные книжки Кольриджа, активно собирался в это время.
Страшная история героя баллады, который бросил вызов природе, пробудив таинственные силы, которые мстят ему за его преступление перед миром гармонии и истинной красоты, была как бы спроецирована на поэтическую канву гимна стихиям. Все размышления поэта о конфликте веры и разума, Бога и природы, механистического и трансцендентного понимания мира, о тайнах жизни и муках совести в иносказательной форме нашли свое место в тексте поэмы, как бы составив два пласта повествования - «географический», рассказывающий о плавании Старого Морехода из Атлантического океана в Тихий <американский исследователь Дж.Л. Лоуэс отмечал, что балладе присуща «точность отчета, составленного адмиралтейством»31>, и символико-фантастический, описывающий месть потусторонних сил за убийство альбатроса. Удивителен тот факт, что Кольридж написал «Старого Морехода» до своего путешествия по морю в Германию и на Мальту. Несмотря на то, что поэт не знал моря, необычайная сила воображения помогла ему создать «величественную, несравненную картину Ледовитого океана с огромными плавучими льдинами, мрачно (dismal) сияющими при свете луны изумрудным (emerald) зеленым блеском, картину ревущего снежного урагана, сгибающего мачты при стонущем грохоте и треске глыб, наконец, красочные картины тропиков и экватора, которыми <...> поэт превзошел не только людей, но и саму природу»32. «Старый Мореход» не только «открывает новые морские пути», но и совершает «странствие в неизведанные глубины своей души»33. Именно благодаря органическому сочетанию реальных и фантастических образов поэма производила чрезвычайно сильное впечатление.
Сопоставляя записные книжки поэта с текстом «Старого Морехода», Дж.Л. Лоуэс установил, на какое огромное количество источников - от Библии до «Ученых записок Лондонского королевского общества» <из последних заимствован образ «рогатой луны» («The horned Moon, with one bright star / Within the nether tip»), - в то время Лондонское королевское общество активно обсуждало
29 Coleridge 2004, 82.
30 См. подробнее: Волкова 2001, 73-79.
31 Lowes 1959, 114.
32 Жерлицын 1914, 186.
33 Цит. по ст.: Горбунов 2004, 26-27.
странное явление природы - появление света, похожего на звезду, в темной части Луны 7 марта 1794 г.> - опирался Кольридж при написании поэмы34. Вполне возможно, что сюжетная линия была отчасти заимствована Кольриджем из «Макбета» В. Шекспира, где «старая ведьма отправляется под парусом, на сите, в Ал-лепо, чтобы выместить там свой страшный гнев на одном матросе. Она решила загнать, черт знает куда, его корабль, навсегда отнять у него сон и, высушив его, как сено, отпустить на все четыре стороны с клеймом «проклятого человека». Оттуда же могли быть взяты привидения в качестве пассажиров, ужасный «Ночной Кошмар» и образ «Смерти». «Демоны <.. .> были здесь и раньше, но только Коль -ридж, приложив свою руку, создал из них человеческие образы»35.
В структуре поэмы получило отражение сочетание поэтического дара Коль -риджа и его склонности к логико-философскому обобщению: с одной стороны, «Старый Мореход» построен по четкому плану и раскрывает ясно сформулированную мысль, с другой стороны, он состоит из отдельных видений, выходящих за пределы рационального мышления. В латинском эпиграфе, взятом из сочинения английского прозаика Томаса Бернета «Философские древности» («Archaeologiae Phylosophicae sive Doctrina Antiqua De Rerum Originibus») и предшествовавшем «Старому Мореходу» в сборнике «Sibylline Leaves» (1817), указывалось на множество существ, которыми полон окружающий нас мир, - это делалось для того, чтобы подтолкнуть к размышлениям умы соотечественников, привыкших к обыденной повседневности: «Я охотно верю, что во вселенной есть больше невидимых, чем видимых существ. Но кто объяснит нам все их множество, характер, взаимные и родственные связи, отличительные признаки и свойства каждого из них? Что они делают? Где обитают? Человеческий ум лишь скользил вокруг ответов на эти вопросы, но никогда не постигал их. Однако, вне всяких сомнений, приятно иногда нарисовать своему мысленному взору, как на картине, образ большего и лучшего мира: чтобы ум, привыкший к мелочам обыденной жизни, не замкнулся в слишком тесных рамках и не погрузился целиком в мелкие мысли. Но в то же время нужно постоянно помнить об истине и соблюдать должную меру, чтобы мы могли отличить достоверное от недостоверного, день от ночи»36. Именно у Бер-нета Кольридж нашел точное определение своей творческой миссии, заключавшееся в признании необходимости акцентирования невидимых свойств, которых никогда еще не постигал ум человека, реализации «сверхъестественной жизни» при сохранении «поэтической истины»37. Из русских переводчиков XIX в. на эпиграф обратил внимание только А. А. Коринфский.
«Краткое содержание», предварявшее поэтический текст, во многом предполагало приключенческий характер истории, однако с самого начала захватывало не само действие, а скорее общий драматический фон повествования и демонический образ моряка. Внешняя история шаг за шагом разворачивалась в прозаическом изложении (глоссы). К сожалению, никто из русских переводчиков этой поэмы в XIX в.: ни Ф. Б. Миллер («Старый матрос», 1851) <перевод был опубликован в «Библиотеке для чтения» в 1851 г., а затем перепечатан Н. В. Гербелем в 1875 г.
34 См. подробнее: Lowes 1959, 112-113.
35 Жерлицын 1914, 184.
36 Цит. по: Горбунов 2004а, 475.
37 Mackail 1984, 68.
в составленной им популярной хрестоматии «Английские поэты в биографиях и образцах»>, ни Н. Л. Пушкарев («Песнь старого моряка. Поэма Кольриджа», 1878) <перевод увидел свет в 1878 г. в журнале «Свет и Тени», который издавал сам Н. Л. Пушкарев>, ни А. А. Коринфский («Старый моряк», 1893) <перевод был издан в 1897 г. отдельной книгой «Старый моряк. Поэма Кольриджа в стихотворном переводе Аполлона Коринфского»> - не перевел глосс и краткого содержания, важных для понимания этой поэмы.
В переводе Н. С. Гумилева («Поэма о старом моряке», 1919) <опубликован отдельной книгой под названием «Сказание старого морехода» в петроградском издательстве «Всемирная литература» в 1919 г.> есть глоссы. Рядом же, в поэтических строфах, происходит драматическое действие с двумя героями. Образ мрачного Старого Моряка с огненным взором контрастирует с образом юного Свадебного Гостя, стремящегося к радостному веселью. Рассказ морехода в первой части прерывается Свадебным Гостем три раза, но после того, как старик говорит о своем преступлении, юноша замолкает, - ни одна реплика не прерывает историю моряка во второй и третьей частях повествования. Новая реплика юноши следует лишь при рассказе старика о гибели двухсот членов экипажа. Наконец, последний робкий возглас Свадебный Гость издает в середине пятой части, после чего до самого финала поэмы его уже не слышно. Вместе с тем нарастает внутренний драматизм монолога морехода, Кольридж вводит диалог духов в конце пятой - начале шестой части, после чего передает разговор Рыбака и Отшельника.
Корабль Старого Морехода спокойно пересекает экватор, но потом буря уносит судно к Южному полюсу, в страну льдов, откуда, казалось бы, нет спасения; однако неожиданно появившийся альбатрос помогает кораблю выйти из царства льдов. В глоссах альбатрос назван «птицей добрых предзнаменований», «благотворящей птицей», «птицей удачи» («a bird of good omen», «the pious bird of good omen», «the bird of good luck»). По мнению некоторых ученых альбатрос воплощает в себе благодатные силы природы, «единое бытие», упомянутое в «Эоловой арфе»; другие видят в этой птице самого Иисуса Христа38. Но, скорее всего, для Кольриджа альбатрос важен как причина той кары, которую его убийство влечет за собой. Убийство альбатроса Старым Мореходом совершено неожиданно, ничем не мотивировано. Это зло не поддается разумному объяснению, а следовательно, является результатом первородного греха, приведшего к порче человеческой природы. Именно об этом Кольридж писал брату в марте 1798 г., когда первый вариант поэмы был только что закончен: «Я совершенно твердо верю в первородный грех; в то, что с момента рождения наш разум поврежден, и даже когда наш разум светел, наша природа порочна и воля слаба»39. Несмотря на то, что Кольридж в стихах не дает альбатросу каких-либо оценок («The Albatross did follow»), и Миллер, и Пушкарев, и Коринфский, опираясь на глоссы, характеризуют при переводе птицу как добрый знак: «Слетел к нам альбатрос... / Он счастье нам принес»40; «.Альбатрос закружил. / Он слетел с ледяного отрога / И, как будто
38 Knight 1979, 85.
39 Coleridge 1, 1957, 396.
40 Миллер 1875, 214.
бы ангел с неба сходил, / Все признали в нем вестника Бога»41; «Кружится белый альбатрос / И воздух бьет крылами... / О, это был хороший знак - / Конца пути предвестник»42. У Гумилева есть глоссы, и потому в своем переводе он и здесь верен оригиналу.
Совершив убийство альбатроса, Старый Мореход приобщается злу и остается один на один с миром природы, теперь враждебным ему. Сначала суеверные матросы осуждают Старого Морехода за совершение «адского дела» («a hellish thing»), но затем хвалят, также приобщаясь к его преступлению: «For all averred
I had killed the bird / That made the breeze to blow. / Ah wretch! said they, the bird to slay, / That made the breeze to blow! / <.> / Then all averred, I had killed the bird / That brought the fog and mist. / ’Twas right, said they, such birds to slay, / That bring the fog and mist»43 - «Мне упрекали: «Ты убил / Того, кто нам приветен был, / Кто ветер нам послал!» / <.> / <.> и каждый говорил: / «Ты прав, что наказал / Того, кто нам опасен был, / Кто нам туман послал»44 - «. и каждый с тоской говорил: / «Ах, несчастный! Ужель он ту птицу убил, / Что дуть добрым ветрам повелела?» / <.> / И все стали тогда мой поступок хвалить. / Все кричали: «Ты сделал прекрасно, / Что решился ее, эту птицу убить! / Этих птиц, что так любят туман наводить, / Убивать никогда не опасно.»45; интерпретация А. А. Коринфского здесь не совсем верна: «Говорят мне: / - Ты - убийца / Друга нашего несчастья! <непонятно, почему несчастья> / <.> / Говорят мне: / - Преступленье / Застрелить того, кто с нами / Разделял скитанья наши / Над безбрежными волнами! / <.> / Говорят мне: / - Злого духа / Ты убил, товарищ смелый. / Приносил туман и холод / Этот призрак смерти белый...»46. Перевод Н. С. Гумилева поразительно точен в повторе фраз: «Я слышал: «птицу ты убил, / Что ветер принесла; / Несчастный, птицу ты убил, / Что ветер принесла» / <.> / Я слышал: «птицу ты убил, / Пославшую туман, / Ты прав был, птицу умертвив, / Пославшую туман»47.
В результате корабль останавливается на экваторе «в полосе мертвого штиля <всю плачевность положения Кольридж показал позаимствованным у Спенсера сравнением: «’Twas sad as sad could be» («То было прискорбно, как прискорбно может быть»)>, когда от невыносимого жара начали сжиматься и трескаться доски на палубе, когда в кадках появилась зловонная зеленая плесень, когда в полдень на медном небе (the copper sky), как раскаленный горн, дышало жгучим огнем кровавое солнце (the bloody sun), когда от нестерпимой жажды они начали хрипеть, будто их глотки были набиты сажей (soot), и высовывали языки, точно хотели облизать черные запекшиеся губы (black lips baked); когда по ночам они стонали и бредили о каком-то полярном призраке, который пригнал их сюда из «туманной и снежной страны» (the land of mist and snow) и мучит теперь, сидя на девятиаршинной глубине; когда начало гнить и разлагаться (to rot) само море, и появились на нем какие-то липкие гады; когда по ночам огни смерти (the death-fires) плясали толпою вокруг корабля, а вода горела, как масло ведьмы (the witch’s oils),
41 Пушкарев 1878, 12.
42 Коринфский 1897, 3.
43 Coleridge 2004, 52-54.
44 Миллер 1875, 214.
45 Пушкарев 1878, 12.
46 Коринфский 1897, 3-4.
47 Гумилев 2004, 442.
зеленым, синим и белым»48. Эта жуткая картина воспроизводит состояние души героя, воплощая чувство его вины и внутреннего одиночества: «All in a hot and copper sky < при описании раскаленного неба Кольридж использовал собственные воспоминания об ужасной жаре в Англии в 1783 г. В этой связи Дж. Л. Лоуэс цитирует следующие строки английского натуралиста Гилберта Уайта, так описавшего лето 1783 г.: «Лето 1783 г. было удивительным и ужасным, полным устрашающих явлений, ибо <...> своеобразная дымка, или дымный туман, окутывавший наш остров в течение многих недель <...> имел весьма необычный вид, не походя ни на что, знакомое людской памяти <...> Солнце в полдень было таким же бледным, как луна, скрытое облаками, оно бросало ржавый, красновато-коричневый свет на землю и полы комнат; но особенно зловещим кроваво-красным оно становилось в часы восхода и заката. Все это время жара была <...> невыносимой»49>, / The bloody sun, at noon, / Right up above the mast did stand, / No bigger than the Moon. / Day after day, day after day, / We stuck, nor breath nor motion; / As idle as a painted ship / Upon a painted ocean. / Water, water, every where, / And all the boards did shrink; / Water, water, every where, / Nor any drop to drink. / The very deep did rot: O Christ! / That ever this should be! / Yea, slimy things did crawl with legs / Upon the slimy sea <описание рыб-слизняков Кольридж заимствовал из книги немецкого мореплавателя Ф. Мартенса «Путешествие на Шпицберген и в Гренландию» (1694)>. / About, about, in real and rout / The death-fires danced at night; / The water like a witch’s oils, / Burnt green, and blue and white»50.
Дж. Л. Лоуэс приводит для сопоставления с процитированным фрагментом следующий отрывок из книги капитана Джеймса Кука «Путешествие по Тихому океану» («A Voyage to the Pacific Ocean in 1776-1780», 1784), ссылка на которую есть в записных книжках Кольриджа: «Во время штиля <...> отдельные участки моря казались покрытыми чем-то вроде липкого ила; и небольшие морские животные, плавающие там <...> имели белую или блестящую окраску <...> Плавая, что они делали с равной легкостью на спине или брюхе, они излучали ярчайший свет, подобный сверканию драгоценных камней <...> Иногда это были разнообразные оттенки синего цвета <...> Но обычно это был красивый бледно-зеленый свет с багровым отблеском; и в темноте он слегка напоминал тлеющий огонь»51. В данном фрагменте можно видеть традицию хоровода ведьм из «Макбета» Шекспира. О светящейся и как бы горящей морской воде Кольридж также читал в книге Джозефа Пристли «Оптика» («Optics», 1772) в главе «Свечение гниющих тел». Указанные влияния отчетливо проявляются не только в приведенном выше фрагменте, но и в дальнейшем тексте «Старого Морехода»: «And some in dreams assured were / Of the Spirit that plagued us so; / Nine fathom deep he had followed us / From the land of mist and snow. / And every tongue, through utter drought, / Was withered at the root; / We could not speak, no more than if / We had been choked with soot»52.
В переводе Ф. Б. Миллера этот значимый фрагмент «Старого Морехода»
С. Т. Кольриджа приобрел несколько иное звучание: «На медноцветных небесах,
48 Жерлицын 1914, 188.
49 Lowes 1959, 145-146.
50 Coleridge 2004, 54-56.
51 Lowes 1959, 75.
52 Coleridge 2004, 58.
/ Полуденной порой, / Горит кровавый солнца шар / С луну величиной. / И так текут за днями дни; / Немая тишь кругом... / А мы все тут стоим одни, / И тщетно ветра ждем. / Везде вода, одна вода, / А зной так и палит; / Везде вода, одна вода, / А жажда нас томит! / Зеленой тиной глубина / Покрылась, будто мхом, / И миллионы слизняков / Копышатся кругом. / А по ночам, то здесь, то там, / Как будто бесов строй, / Играет, скачет по водам / Огней блудящих рой. / И многим виделось во сне, / Что нас карает ад; / Что злобный дух сидит на дне, / На стоаршинной глубине, / И держит наш фрегат. / От жажды страшной говорить / Никто не мог из нас: / В устах язык одервенел / И пена запеклась»53. Миллером не переведено яркое сравнение «As idle as a painted ship / Upon a painted ocean»54 [Так же неподвижно, как нарисованный бриг / В нарисованном океане]. Сравнение «Зеленой тиной глубина / Покрылась, будто мхом»55 не показывало всей омерзительности гниющего моря. Также Миллер опустил характерное сближение воды с «маслом ведьмы». Глубина в девять сажень была заменена им на стоаршинную глубину. Вместо иссохших языков в его переводе «язык одервенел», вместо сажи во рту - «пена запеклась».
Н. Л. Пушкарев в своем переводе опустил строки о гниении моря и слизняках: «В раскаленном, как будто из бронзы литой / Отчеканенном небе светило / Тоже солнце, но тускло, как шар кровяной. / Оно плыло как раз против мачт и с луной, / По объему, равно почти было. / День за днем проходил, день за днем уходил, / А корабль наш в той мертвой пустыне, / Знай, стоял да стоял без движенья и сил, / Как фальшивый корабль на картине. / Все вода, все вода, а борта / С адским треском от жара сводило; / Все вода, все вода и вода, а уста / Хоть бы каплей воды освежило. / По ночам свет живых, переметных огней / Зажигался над всем океаном, / И все воды, как масло, что жжет чародей, / В нем светились кругом, то в багряном, / То в зеленом, то в белом, то в синем огне... / Дух, отмщавший за смерть своей птицы, / Очень многим из нас появлялся во сне: / Он стоял под водой, на большой глубине, / Грозно сжав ледяные десницы. / Мы пеклись на жаре, мы томились от мук / Страшной жажды, все рты наши были / Адски сухи и будто все горло нам вдруг / Пыльной, едкою сажей забили»56. Также вместо эпитета «copper» (медное) в описании неба он использовал сравнение «как будто из бронзы литой отчеканенном небе», «масло ведьмы» (witch’s oils) перевел как «масло, что жжет чародей», не указал глубину, на которой находился дух.
Совершенно иначе интерпретировал этот отрывок А. А. Коринфский: «В раскаленной, медно-красной, / Тверди неба - как на троне - / Светит солнце, словно призрак / В окровавленной короне... / Штиль... Стоим мы дни за днями; / Волны - с небом в заговоре; / Наш корабль - как нарисован / В нарисованном же море... / Зной палит невыносимо, / Что нам пить?!.. / Язык к гортани / Присыхает у иного... / Как нам быть?! / Великий Боже, / Дай нам силы, дай нам силы! / О, не дай нам - как моллюскам / В царстве волн найти могилы!.. / Каждой ночью все мы видим, / Что пучина пред глазами / Синим, белым и зеленым / Разгорается огнями... / Снится многим, что глубоко / Нас преследует суровый / Дух страны сне-
53 Миллер 1875, 214-215.
54 Coleridge 2004, 58.
55 Миллер 1875, 215.
56 Пушкарев 1878, 12-13.
гов полярных, / Заковавший нас в оковы... / Дни текли; стояло море; / Солнце лило в воду пламень... / И от жажды и от зноя / Стал язык мой - словно камень»57. Как видим, Коринфский перевел «bloody Sun» «как на троне <...> словно призрак в окровавленной короне», значительно приукрасив образ солнца, но вместе с тем не очень удачно передал мысль Кольриджа о том, что вокруг была вода, а пить нечего. Слизняки названы всего лишь моллюсками, ничего не говорится о гниении моря. Нет также упоминания о влиянии темных сил (witch) на появление огней в воде. Коринфский не указал глубину, на которой находится дух, и язык у моряков не иссох, а стал «словно камень».
Наиболее оригинален в интерпретации приведенного фрагмента из произведения С. Т. Кольриджа Н. С. Гумилев: «В горячих, медных небесах / Полдневною порой / Над мачтой Солнце, точно кровь, / С Луну величиной. / За днями дни, за днями дни / Мы ждем, корабль наш спит, / Как в нарисованной воде, / Рисованный стоит. / Вода, вода, одна вода. / Но чан лежит вверх дном; / Вода, вода, одна вода, / Мы ничего не пьем. / Как пахнет гнилью - о, Христос! - / Как пахнет от волны, / И твари слизкие ползут / Из вязкой глубины. / В ночи сплетают хоровод / Блудящие огни. / Как свечи ведьмы, зелены, / Красны, белы они. / И многим снился страшный дух, / Для нас страшней чумы, / Он плыл за нами под водой / Из стран снегов и тьмы. / В гортани каждого из нас / Засох язык, и вот, / Молчали мы, как будто все / Набили сажей рот»58. В переводе Гумилева вместо иссохших досок упомянут лежащий вверх дном чан; фразы «Как пахнет гнилью - о, Христос!» и «Как пахнет от волны» опять же не передают отвратительной картины гниения воды; «масло ведьмы» переведено как «свечи ведьмы»; вместо синего цвета огней упомянут красный; глубина, на которой находился дух, не указана.
Матросы корабля взглядами молча обвиняют Морехода и вместо креста вешают ему на шею мертвого альбатроса. Очевидно, Кольридж имел в виду не столько нательный крест, который являлся для христиан символом избавления от первородного греха, сколько крест как тяжкое испытание59. Также этот образ ассоциируется с «печатью Каина», крестом, выжженным, по преданию, на челе Каина и Вечного Жида. Миф о Каине, убившем своего брата Авеля, равно как и миф об Агасфере, Вечном Жиде, осужденном за надругательство над Христом, занимал воображение Кольриджа во время работы над поэмой. Поэт также вспоминал, что в 1798 г. он вместе с Вордсвортом приступил к сочинению повести «Скитания Каина». Кольридж написал вторую главу, первую обещал сочинить Вордсворт, который, проведя бессонную ночь и сочинив всего несколько строк, отказался от своего обещания60. По словам Кольриджа, эта затея «окончилась шуткой; и вместо повести был написан «Старый Мореход»61.
Муки одиночества, испытанные Каином и Агасфером, сходны с судьбой Старого Морехода. Кольридж одним из первых в английской романтической поэзии создал образ героя, отчужденного от мира и страдающего от одиночества; этот образ оказал воздействие на произведения П. Б. Шелли, В. Скотта, Дж. Г. Байро-
57 Коринфский 1897, 4.
58 Гумилев 2004, 442-444.
59 См.: Saintsbury 1951, 63.
60 Жерлицын 1914, 192-193.
61 Lowes 1959, 183.
на, в том числе и на широко известную мистерию последнего «Каин» («Cain, a Mistery»). Известно также, что В. Скотт описал терпящий бедствие корабль в фосфоресцирующем море с эльфическим светом в «Лорде островов», а Байрон нарисовал в «Тьме» («The Darkness») картину гниющего моря с истощенными матросами как прообраз гибели мира и возвращения к первородному хаосу.
Итак, мертвая птица становится для Морехода знаком его вины и преследующей его кары. В мире, окружающем Старого Морехода, теперь царит хаос, который олицетворяется кораблем-призраком. Сначала матросы обрадовались появлению корабля, что показано восклицанием «Gramercy!», - это было единственное слово, которое смогли выговорить моряки своими запекшимися черными губами и жаждущим воды горлом: «With throats unslaked, with black lips baked, / We could nor laugh nor wail <не могли ни смеяться, ни выть>; / Through utter drought all dumb we stood! <. немые мы стояли!>»62. Символично, что при описании мук жажды, испытываемых матросами, Кольридж использовал свой опыт, - во время прогулки в горах Уэльса в 1794 г. поэт и его друзья так утомились от жажды, что не могли выговорить ни одного слова, пока не выпили воды.
В созданной воображением Старого Морехода величественной мистической картине нет различия между реальными образами и материализованными призраками. «Огненный диск солнца стоял на черте горизонта, касаясь волн, охваченных багровым пламенем, и вдруг на его красном фоне быстро замелькали тонкие реи - тюремная решетка (dungeon-grate) покрыла солнце, и сразу обрисовались изогнутые ребра корабля, а сквозь решетку заблестели на солнце прозрачные паруса из паутины. Корабль приближался. «Смерть» стояла на палубе, а рядом с ней голая красавица с красными губами и золотистыми локонами; она «играла глазами» («Her looks were free»), и кожа ее белела, как проказа («leprosy»). «Like vessel, like crew!» («Каково судно, таков и экипаж!»). Борт о борт прошел «обнаженный остов корабля» («the naked hulk»), обе («the twain») бросали на палубу игральные кости, и ставками их были матросы. «Я выиграла! я выиграла!» - воскликнула красавица и «свистит трижды»: старик достался ей»63. Этот эпизод можно считать одним из наиболее примечательных в английской поэме: «And straight the Sun was flecked with bars, / (Heaven’s Mother send us grace!) / As if through a dungeongrate he peered / With broad and burning face. / Alas! (thought I, and my heart beat loud) / How fast nears and nears! / Are those her sails that glance in the Sun, / Like restless gossameres? / Are those her ribs through which the Sun / Did peer, as through a grate? / And is that Woman all her crew? / Is that a Death? And are there two? / Is Death that woman’s mate? / Her lips were red, her looks were free, / Her locks were yellow as gold: / Her skin was as white as leprosy, / The Night-mate Life-in-Death was she, / Who thicks man’s blood with cold. / The naked hulk alongside came, / And the twain were casting dice; / «The game is done! I’ve won! I’ve won!» / Quoth she, and whistles thrice»64.
Осознавая всю значимость описания корабля-призрака, русские переводчики, однако, предлагали интерпретации, существенно отличавшиеся не только друг от друга, но и от английского оригинала: «И мачты черные стоят, / Как будто ряд
62 Coleridge 2004, 59.
63 См.: Жерлицын 1914, 189-190.
64 Coleridge 2004, 62-64.
теней, / Багровым пламенем горят / Все скважины снастей. / И ужас обуял меня: / По дремлющим водам - / Я вижу - остов корабля / Плывет все ближе к нам. / Все спит на нем могильным сном, / Среди ночной тиши; / Ни звука не слыхать на нем, / Не видно ни души. / Но вот на палубе жена / В одежде гробовой - / Страшна, угрюма и бледна - / И с ней еще другой / Ужасный призрак. Как во тьме / Глаза его горят - / И жжет и давит сердце мне / Его тяжелый взгляд. / Кто ж эта бледная жена? / Чей тот ужасный лик? / О, Боже! Это смерть сама / И стень - ее двойник! / Пришли и стали борт о борт, / И жребий об нас / Кидают молча меж собой... / Мы ждем. Ужасный час! / Мы ждем. И вот я вижу вдруг / Мой жребий упал. / «Ага! он мой!» - воскликнул дух / И страшно засвистал»65 - «И тогда, в тот же миг, солнца огненный круг / Весь рядами полос испестрился, / Длинных, черных полос. Словно круг этот вдруг / За решеткой тюрьмы очутился. / «Ах, как быстро», - шептал я (и сердце во мне / Страшно билось), - «как быстро несется / Он на нас, все на нас, по блестящей волне!.. / Уж не снасть ли его, там, вдали, вся в огне, / Паутинными нитями вьется?» / «Не сквозь мачты-ль, дробясь, как сквозь рамку окна, / Солнце чудно так льет волны света? / А она. этот дух, эта тень. кто она? / Неужель это смерть? И она не одна, - / Их там две. Уж не смерть-ли и эта?» / Ее рот был пунцов, ее взгляд был - стекло, / Ее волосы желты от века, / Ее руки красны, ее тело бело. / Это был кошмар, было то, что могло / Леденить в жилах кровь человека: / Была жизнь, была смерть. / Их корабль неземной / Проплыл мимо как раз перед нами. / Мы их видели все, увлеченных игрой / И бросающих кости с очками. / «Шесть и шесть! Третий раз! Ты должна, ты должна / Уступить мне», - жизнь смерти сказала. / И мы слышали все, как при этом она / Три раза с торжеством просвистала»66 - «Я вижу темный ряд снастей, - / Как ребра чудища морей, / К невесте моря золотой / Они подняли остов свой. / Как за решеткою тюрьмы, / Светило дня все видим мы... / Все ближе, ближе!.. Прямо к нам / Корабль несется по волнам... / Вот паруса - как белых риз / Парча - повсюду виснут вниз... / Пронзает ярко солнце их / Стрелами жгучих глаз своих; / Кроваво-красные лучи, / Они - как лава горячи!.. / Корабль плывет... А по бортам / Как будто кто-то бродит там... / То - призрак смерти!.. Кто-ж еще / Через его глядит плечо?!.. / В крови уста ее; она / Тоски загадочной полна; / Как от проказы, все бело / Ее высокое чело... / То фея ночи, смерти друг... / От взоров их застынет вдруг / Вся кровь... О, Боже!.. Рядом встал / Корабль их, вспенив синий вал... / Смотрю и вижу я: вдвоем / Друзья ужасные на нем / Играют в кости, - меж собой / Нас разделяя... Боже мой, / Что вижу!.. Страшный жребий пал, / И призрак смерти всех нас взял; / И только я достался той - / Его подруге молодой.»67 - «Сквозь снасти Солнце видно нам / (Услышь, Мария, нас!) / Как за решеткою тюрьмы / Горящий, круглый глаз. / Увы! (я думал и дрожал) / Он продолжает плыть! / И неужели паруса - / На Солнце эта нить? / Пылает Солнце, как в тюрьме / Ужели между рей? / И женщина смеется нам? - / Не смерть ли? И вторая там? / Не Смерть ли та, что с ней? / Рот красен, желто-золотой / Ужасный взор горит: / Пугает кожа белизной, / То Жизнь по Смерти, дух ночной, / Что сердце
65 Миллер 1875, 215-216.
66 Пушкарев 1878, 19-20.
67 Коринфский 1897, 5-6.
леденит. / Вот близко, близко подошли / И занялись игрой, / И трижды свистнув, крикнул дух: / «Я выиграл, он мой!»68.
Как видим, в переводе Миллера сравнение мачт с тюремной решеткой и парусов с паутиной опущено, но зато введено описание могильной тишины. Миллер дает отсутствующее у Кольриджа олицетворенное описание «Смерти» (страшна, угрюма и бледна), а в характеристике «Жизни-в-Смерти» основное внимание уде -лено глазам и ничего не говорится о губах, волосах, коже. Миллер при этом не использует само название «Жизнь-в-Смерти». Духи в его переводе не играют в ко -сти, а бросают жребий, и тот, кто выиграл душу моряка, «страшно засвистал», а не свистит три раза. В своем переводе, вместо сравнения волос «Жизни-в-Смерти» с золотом («Her locks were yellow as gold»), Пушкарев утверждает, что они были желты от века, т. е. от старости; также он добавляет, что ее руки были красны. Пушкарев не использует название «Жизнь-в-Смерти», у него в кости играют жизнь и смерть. В переводе Коринфского к образу снастей в виде тюремной решетки на фоне пылающего солнца добавлено сравнение с «ребрами чудища морей», паруса сопоставлены с «парчой белых риз». Вместо пустого взгляда «Жизни-в-Смерти» «она <фея ночи, подруга призрака смерти> тоски загадочной полна». Коринфский ничего не говорит о волосах феи и ее свисте. В переводе Гумилева «gossameres» (паутина, тонкая ткань) представлена как «нить», что не очень удачно; «Смерть» в интерпретации русского поэта «смеется», а фразы «her looks were free» и «Her locks were yellow as gold» объединены в одно суждение о взгляде.
После того как Жизнь-в-Смерти (точно найденный образ внутреннего состояния героя) выиграла душу Старого Морехода, все матросы пали замертво на палубу один за другим - «too quick for groan or sigh» («слишком быстро для стона или вздоха»), причем каждый из них проклял старика взглядом: «Cursed me with his eye». Старому Мореходу было суждено пережить своих товарищей, но при этом он испытал на себе все чудовищные ужасы ночного кошмара, «ибо «Жизнь-в-Смерти» («Life-in-Death») начала свою работу»69. Целых семь дней (в Библии цифра семь является символом завершенности) Мореход оставался один на один с трупами среди гниющих вод моря: «I looked upon the rotting sea, / And drew my eyes away; / I looked upon the rotting deck, / And there the dead men lay! <.. .> / The cold sweat melted from their limbs, / Nor rot nor reek did they: / The look with which they looked on me / Had never passed away»70. «На телах уже выступил холодный, растопленный пот, а неподвижные стеклянные глаза мертвецов в упор смотрели на старика, и видел он в них предсмертную тоску и страшное проклятье»71. В русских переводах этот эпизод представлен следующим образом: «Взгляну на море - там кругом / Животные кишат; / Взгляну на палубу потом - / Тут мертвецы лежат! / <.> / На посинелом их лице / Блестит холодный пот; / Отверстый, неподвижный взор / Меня еще клянет»72 - «Я на море взглянул - там все гнило кругом, / Я взглянул на корабль - там лежали / Трупы мертвых друзей. Я на небо тайком / Бросил взор, полный мук и печали / <...> / Крупный пот ледяной
68 Гумилев 2004, 446.
69 Жерлицын 19І4, 191.
70 Coleridge 2004, 70.
71 Жерлицын 1914, 191.
72 Миллер 1875, 216.
капал с лица их, как град, - / Но тела их не пахли, не гнили. / Их немые глаза и теперь тот же взгляд, / Взгляд укора, еще сохранили»73 - «На море сонное взглянул / И - отвернулся я... / Смотрю на палубу, - молчит / Товарищей семья... / <.> / На них застыл предсмертный пот, / Они мертвы; но в них / Везде преследует меня / Проклятие живых...»74 - «Гляжу на гниль кишащих вод / И отвожу мой взгляд; / Гляжу на палубу потом, / Там мертвецы лежат / <.> / Холодный пот с лица их льет, / Но тленье чуждо им, / И взгляд, каким они глядят, / Навек неотвратим»75.
Поднимающаяся из моря луна становится у Кольриджа символом духовного обновления. Под влиянием магии лунного света Старый Мореход осознает, что населяющие океан существа, которые ранее казались ему отвратительными слизняками, на самом деле красивы; его сердце наполняется любовью, и он благословляет их: «От корабля падала длинная тень, и старик видел, как извиваясь в ней сияющими зигзагами, поднимали головы морские змеи, и отпадал от них белыми хлопьями эльфический свет. Синие, глянцевито-зеленые и бархатно-черные они плыли к кораблю, извиваясь кольцами, и следы их сияли золотым пламенем»76: «Beyond the shadow of the ship, / I watched the water-snakes: / They moved in tracks of shining white <здесь можно видеть реминисценцию из библейской «Книги Иова», где Левиафан описан следующим образом: «He maketh a path to shine after Lime; one would think the deep to be hoary»>, / And when they reared, the elfish light / Fell of in hoary flakes. / Within the shadow of the ship / I watched their rich attire: / Blue, glossy green, and velvet black, / They coiled and swam; and every track / Was a flash of golden fire»77. В русских интерпретациях этот фрагмент поэмы не столь ярок и выразителен: «И там, где тень от корабля / Легла на море, видел я / Огромных змей морских: / Играя весело, они / Сверкали кожей при луне / В отливах золотых. / О, как тогда казалась мне / Завидна доля их! / Как были счастливы они / В своей привольной глубине, / В струях своих родных»78 - «В эту ночь в первый раз сотни змей водяных / Над блестящей водой заиграли. / Они плыли вдали и, когда кто из них / Подымался из волн, над головками их / Беловатые искры сверкали. / Иногда рой тех змей подплывал и ко мне... / И тогда я не мог наглядеться вполне / На их блеск. Они плыли, кружились, / Извивались, вились возле самых бортов, / И везде, по следам их блестящих хвостов, / Золотые бороздки светились»79 - «Где плыл корабль, где на струи / Его ложилась тень, - / Там пламя странное всегда / Сверкало, ночь и день... / В лучах его мой взор ловил / Морских красавиц-змей: / Они вилися на волнах / Среди живых огней... / На пене волн их чешуя / Меняла все цвета; / Манила взгляд, звала к себе / Меня их красота... / Они мелькали здесь и тут - / По золотым струям... / Счастливицы! Хотел бы я / Уйти навеки к вам... »80 - «Где тени не бросал корабль, / Я видел змей морских: / Они неслись лучам вослед, / Вставали на дыбы, и свет / Был в клочьях снеговых. / Где тени не бросал корабль, / Наряд их видел я, - / Зеленый, красный, голубой. / Они скольз-
73 Пушкарев 1878, 27-28.
74 Коринфский 1897, 7.
75 Гумилев 2004, 449.
76 Жерлицын 1914, 191.
77 Coleridge 2004, 73-74.
78 Миллер 1875, 217.
79 Пушкарев 1878, 28.
80 Коринфский 1897, 7.
или над водой, / Там искрилась струя»81. У Миллера добавлено, что змеи огромные и что сверкали они «в отливах золотых» вместо «эльфийского света» (elfish light); переводчик ничего не говорил об их «богатом наряде» (rich attire), но зато утверждал, что старик завидовал счастью змей. У Пушкарева «эльфийский свет» переведен как «беловатые искры», «золотой огонь» (golden fire) - как «золотые бороздки», и ничего не говорится о разноцветности змей. У Коринфского змеи названы «красавицами», и вьются они опять же не в эльфическом свете, а «среди живых огней» и «по золотым струям»; их чешуя способна менять все цвета, но какие именно - не сообщается. У Гумилева эльфийский свет также не упоминается, а цвет змей другой, нежели в английском оригинале, например, красный вместо бархатно-черного.
Итак, в кульминационный момент, когда старик благословляет морских змей, роковым чарам приходит конец, - Старый Мореход вновь обретает дар молитвы, и мертвый альбатрос падает с его шеи в пучину вод. Затем «появилась тяжелая черная туча, ударил гром, белыми огнями разорвала небо огненная молния, вдали грозно завыл ветер, дрогнули паруса, понеслись вокруг корабля тысячи огненных флагов (fire-flags), и под проливным дождем трупы застонали, зашевелились (‘‘They groaned, they stirred, they all uprose’’), медленно поднялись и потянули канаты. У руля стал кормчий, побежали матросы по вантам - дрогнул корабль и стрелой понесся вперед»82. Но теперь телами моряков управляли светлые духи: «’Twas not those souls that fled in pain, / Which to their corses came again, / But a troop of spirits blest»83. Традиционно считается, что эту сцену придумал В. Вордсворт; в качестве другого вероятного источника Дж. Л. Лоуэс указывает латинское послание Паулина, епископа Нолы (IV в.), в котором детально излагалась подобная же история.
Заря принесла Старому Мореходу песнь жаворонка, щебет птиц, а затем звуки одинокой флейты и песнь ангела. А вечером, при заходе солнца, он услышал «два голоса в воздухе» («two voices in the air»), пролетающие над кораблем в сумерки и ведущие загадочный разговор. По мнению М. Жерлицына, мистические слова второго голоса несут в себе наиболее значимую и глубокую мысль баллады: «The air is cut away before / And closes from behind»84, призванную показать, насколько сверхъестественная жизнь переплетается с действительной85. Пожалуй, только А. А. Коринфскому удалось правильно истолковать эти строки: «Есть тайна движенья / В картине покоя, / В предвечной картине... / Таинственной силе / Ничто не мешает / Заснуть...»86. Ф. Б. Миллер в своем переводе смог показать лишь то, что духи торопились: «Но, милый брат, пора и нам: / Яснеет небосклон»87; Н. Л. Пуш-карев опустил эти строки; Н. С. Гумилев перевел точно, но не сохранил глубину мысли: «Раздался воздух впереди, / Сомкнулся сзади он»88.
81 Гумилев 2004, 450.
82 Жерлицын 19І4, 191.
83 Coleridge 2004, 80.
85 Жерлицын 1914, 193.
86 Коринфский 1897, 11.
87 Миллер 1875, 218.
88 Гумилев 2004, 457.
Корабль возвращается в Англию, Старый Мореход видит свой дом и, как знак свыше, ангелов у каждого трупа. Дальнейшее описание гибели корабля («Under the water it rumbled on, / Still louder and more dread: / It reached the ship, it split the bay, / The ship went down like lead»89) перекликается с XXVI песней (стихи 137-142) «Ада» из «Божественной комедии» Данте: «От новых стран поднялся вихрь, с налета / Ударил в судно, повернул его / Три раза в быстрине водоворота: / Корма взметнулась на четвертый раз, / Нос канул книзу, как назначил Кто-то, / И море, хлынув, поглотило нас» (перевод М. Л. Лозинского)90. Свидетелями этой сцены стали рыбак со своим сыном и монах-отшельник, которому Старый Мореход исповедался в своем грехе. Однако вина моряка прощена не полностью: он вынужден скитаться по миру («I pass, like night, from land to land»), чем Кольридж вновь подчеркивает сходство кары Морехода с проклятием Агасфера.
Старого Морехода гнетет тоска, и, когда боль возвращается, он должен рассказать свою историю тому, кого он узнает в лицо. Таким человеком в поэме Коль -риджа оказывается Свадебный Гость, со встречи которого с моряком и начинается повествование. Свадебный Гость словно загипнотизирован словами Морехода («He holds him with his glittering eye»), причем эта деталь, вероятно, восходит к «готическому роману» М. Льюиса «Монах» («The monk, a Romance», 1796), где один из героев был наделен властью гипнотизировать людей. Уже на следующее утро Свадебный Гость просыпается другим человеком: он приобщился злу, перейдя от незнания к знанию. Это знание делает его «грустней и умней»: «A sadder and a wiser man, / He rose the morrow morn»91.
Перед расставанием Мореход дает очень символичное напутствие своему собеседнику: «He prayeth well, who loveth well / Both man and bird and beast. / He pray-eth best, who loveth best / All things both great and small; / For the dear God who loveth us, / He made and loveth all»92. В русских переводах это пожелание представлено в целом правильно: «...тот лишь молится вполне, / Кто любит всех равно: / Людей, зверей и птиц, и все / Любовию Отца»93 - «Хорошо может Богу молиться / Только тот, кто равно любит всех - и людей, / И животных, и птиц, и всех прочих зверей, / И всех гадов, и все, что летает, / Ходит, плавает, ползает, дышит, растет. / Из всех грешных молитв, Тот, кто все создает / И всем право на жизнь и на счастье дает, / Только эту одну принимает»94 - «Тот может молиться, душою робея, / Кто видит во всем проявленье души... / Кто любит не только подобных себе, / Но всех - и великих, и малых созданий, - / Кто знает, что в мире тревог и скитаний / Все равны пред Богом в последней борьбе!..»95 - «Тот молится, кто любит всех, / Будь птица то иль зверь. / Тот молится, кто любит все - / Создание и тварь; / Затем, что любящий их Бог / Над этой тварью царь»96. При передаче смысла этой фразы только Н. С. Гумилев сохранил повторы, которых в поэме Кольриджа очень много и которые традиционно используются для придания значимости
89 Coleridge 2004, 100.
90 Цит. по: Горбунов 2004а, 474.
91 Coleridge 2004, 108.
92 Там же, 106-108.
93 Миллер 1875, 220-221.
94 Пушкарев 1878, 52.
95 Коринфский 1897, 16.
96 Гумилев 2004, 465-466.
и драматизма повествованию. Этими повторами Кольридж как бы подчеркивал разрыв между главным героем и всеми остальными людьми, жившими обычными радостями и печалями. К тому же, как известно, без повторов полустроф нет полноценного балладного описания, на что Ф. Б. Миллер и А. А. Коринфский не обратили особого внимания. Мораль любви ко всему и всем, столь важная для Морехода, не исчерпывает смысла поэмы; ее уравновешивает не до конца изжитая героем боль, чувство вины, глубокое душевное одиночество: «Alone, alone, all, all alone, / Alone on a wide wide sea! / And never a saint took pity on / My soul in agony»97 - «Один, один остался я / На мертвой глади вод. / Какой угодник за меня / Молитву вознесет?»98 - «Я один, я один оставался на всем / Этом мертвом, таинственном море; / Ни одна из всех душ, пролетавших кругом, / Не хотела понять мое горе»99 - «Я с мертвецами плыл один / В пустынном лоне вод! / И глух, и нем на все мольбы / Спаленный небосвод.»100 - «Один, один, всегда один, / Один среди зыбей! / И нет святых, чтоб о душе / Припомнили моей»101. В переводе Пушкарева вместо святого говорится о душах, пролетавших кругом. Перевод Коринфского далек от оригинала: у него герой плывет не «один», а «с мертвецами»; вместо «святого» упомянут «спаленный небосвод». Переводы Миллера и Гумилева вполне адекватны. Ощущение одиночества Старого Морехода («... this soul hath been / Alone on a wide wide sea: / So lonely ’twas, that God himself / Scarce seemed there to be»102) удачно передано Гумилевым: «...я был в морях / Пустынных одинок, / Так одинок, как, может быть, / Бывает только Бог»103. Миллер не перевел этой фразы, а Пушкарев и Коринфский избыточно расширили мысль английского оригинала: «Я один, я один в целом мире / Оставался на всем безграничном, как он, / Океане, где было так много / Мертвецов, и который был так отдален / От всего, что, казалось, он даже лишен / И присутствия самого Бога»104; «В море пустынном блуждая, / Страданья свои поверял я волнам!.. / Я был одинок, так всегда одинок, / Что сердцем измученным, скорбной душою / Я видел погибель одну пред собою / И чувствовать близости Бога не мог...»105. Кольридж верит, что читатель, прочтя его поэму, почувствует, подобно Свадебному Гостю, что и он «благодушней и умней / Проснулся утром»106. Эта же мысль точно передана и в других переводах: «И хоть, встав по утру, был и много грустней, / Но зато был и более умный»107; «Поутру проснулся <...> с новой думой - / О <...> ски-таньях в пучине морской...»108; «...углубленней и мудрей / Проснулся поутру»109.
Чтобы пробудить сонное сознание обывателей от прозы их мелочной бытовой жизни, показать бесконечность миров - как внешнего, так и внутреннего -
97 Coleridge 2004, 68.
98 Миллер 1875, 216.
99 Пушкарев 1878, 27.
100 Коринфский 1897, 6.
101 Гумилев 2004, 448.
102 Coleridge 2004, 106.
103 Гумилев 2004, 465.
104 Пушкарев 1878, 52.
105 Коринфский 1897, 15.
106 Миллер 1875, 221.
107 Пушкарев 1878, 52.
108 Коринфский 1897, 16.
109 Гумилев 2004, 466.
Кольридж создал все эти страшные образы гниющего моря, корабля-призрака, зловещих игроков, двухсот мертвецов на бриге. Идея необходимости искупления греха страданием возникла как связующая композиционная мысль уже после выбора изобразительного материала. Но скорее всего именно человеческая трагедия одиночества и мук совести, переживаемых тем, кто сам отторгнул себя от людей, и заключает в себе мораль «Старого морехода». И действительно, Мореход, по существу, не столько главный герой, сколько «персонифицированная больная совесть человека, которому нет прощения»110.
Отметим ряд существенных особенностей русских переводов «Сказания о Старом Мореходе». Так, из строк оригинала, описывающих, под несомненным влиянием Томаса Чаттертона111, картину свадьбы («The bride hath paced into the hall, / Red as a rose is she; / Nodding their heads before her goes / The merry minstrelsy»112 [Невеста вступила в зал, / Красна, как роза, она; / Кивая головами, впереди нее идут / Веселые менестрели]), Миллер убрал при переводе сравнение невесты с розой: «Невеста в зал идет на бал, / Потупив скромно взор, / А перед ней толпа гостей / И музыкантов хор»113.
Помимо прочего Миллер очень скупо перевел эпизод, где описывается восприятие корабля монахом-отшельником: «The planks looked warped! and see those sails, / How thin they are and sere! / I never saw aught like to them, / Unless perchance it were / Brown skeletons of leaves that lag / My forest-brook along; / When the ivy-tod is heavy with snow, / And the owlet whoops to the wolf below / That eats the she-wolf’s young»114 [Обшивка выглядит покоробленной! И посмотри на эти паруса, / Как тонки они и сухи! / Я никогда не видел что-либо подобное им, / Если, возможно, не / Коричневые скелеты листьев, которыми усыпан / Мой лесной ручей; / Когда плющ укрыт снегом, / И сова кричит волку, / Который ест волчат] - «- Смотри, как парусы висят, / Как глухо все на нем! / Ужели вымер весь фрегат? / Иль все объято сном?»115.
Кольридж хотел придать языку своей баллады определенный морской ко -лорит, о чем свидетельствует использование многочисленных терминов: «prow» (бушприт), «helmsman» (кормчий), «fathom» (морская сажень), «keel» (киль), «tack» (поворачивать на другой галс), «veer» (менять направление, травить канат), «hulk» (корпус старого корабля), «shroud» (ванты) и др. Миллер наиболее последователен, по сравнению с другими переводчиками, в передаче морской лексики. Переводчику также удалось сохранить близкое оригиналу количество строк (в оригинале - 623, в переводе - 631), однако он изменил структуру поэмы Кольриджа, перенеся начало диалога духов из пятой части в шестую.
В переводе Пушкарева, по сравнению с переводом Миллера, строк еще больше (641 строка). Особое внимание Пушкарев уделил образу Старого Морехода, повторив шесть раз, что у него были магнетические, огненные глаза, при переводе английских фраз «glittering eye» (горящие глаза) и «bright-eyed» (со сверкающими
110 Цит. по ст.: Горбунов, Соловьева 1981, 370.
111 См. подробнее: Birs 1962, 369-370.
112 Coleridge 2004, 46.
113 Миллер 1875, 213.
114 Coleridge 2004, 98-100.
115 Миллер 1875, 220.
глазами) в самом начале произведения: «By thy long grey beard and glittering eye, / Now wherefore stopp’st thou me?»116 - «Кто ты, путник седой, / С магнетическим огненным взглядом?»117; «He holds him with his glittering eye»118 - «.но сила / Магнетических, огненных глаз старика / И без рук храбреца усмирила»119; «And thus spake on that ancient man, / The bright-eyed Mariner»120 - «.начал вновь старый, чудный моряк / С магнетическим, огненным взглядом»121; «Но огонь магнетических, огненных глаз, / Против воли, сидеть заставляет»122; «И опять свой рассказ так заводит моряк / С магнетическим, огненным взглядом»123; «The Mariner, whose eye is bright, <...> / Is gone.»124 - «И моряк с магнетическим взглядом, как тень, / Тихо, тихо исчез за стеною»125. Затем моряк, согласно версии английского оригинала, постепенно становится у Пушкарева все более «темным», отрицательным персонажем: «Я боюсь, я боюсь тебя, старый моряк! / Ты черней, чем песок в час отлива, / Ты так худ, так высок... / Холод гроба и мрак / Веет с уст твоих, желтых как слива...»126.
Отличительной особенностью перевода Пушкарева является то, что он изобилует сравнениями. Например, при описании поведения Брачного Гостя во время встречи со Старым Мореходом в первой части вместо одного сравнения Кольриджа «The Wedding-Guest. / .listens like a three years’ child»127 переводчик использует сразу шесть: «Он дрожит, как дитя, как смущенный бедняк / <.> / Шафер бьет себя в грудь - и молчит, как скала, / Хочет встать - и сидит, как статуя. / И молчит, и сидит, и дрожит, как бедняк, / Как скупец над найденным им кладом.»128. В последней части произведения Пушкарев ближе следует оригиналу: «He went like one that hath been stunned, / And is of sense forlorn»129 [Он ушел как оглушенный, / И рассудок покинул его] - «Он всю ночь, до зари, как безумный, / Прометался, без сна, на постели своей»130. Что касается других сравнений, то Пушкарев, в основном, верен подлиннику, хотя и не точен: «It cracked and growled, and roared and howled, / Like noises in a swound!»131 - «Этот шум мог сравниться лишь с шумом / В голове бедняка, потерявшего ум, / Или лежащего в склепе угрюмом»132; «A wicked whisper came, and made / My heart as dry as dust»133 - «Но язык лишь хулой раздражался. / И черство, как песок стало сердце
116 Coleridge 2QQ4, 44.
117 Пушкарев 1878, 11.
11S Coleridge 2QQ4, 44.
119 Пушкарев 1878, 11.
12Q Coleridge 2QQ4, 44-46.
121 Пушкарев 1878, 11.
122 Там же.
123 Там же.
124 Coleridge 2QQ4, 1Q8.
125 Пушкарев 1878, 52.
126 Там же, 27.
127 Coleridge 2QQ4, 44.
128 Пушкарев 1878, 11.
129 Coleridge 2QQ4, 1Q8.
13Q Пушкарев 1878, 52.
131 Coleridge 2QQ4, 5Q.
132 Пушкарев 1878, 12.
133 Coleridge 2QQ4, 7Q.
мое.»134; «The ship went down like lead»135 - «И мы все, как свинец, опустились на дно»136. Иногда русский переводчик опускает сравнения, использованные в английском первоисточнике, в частности, «And ice, mast-high, came floating by, / As green as emerald»137 и «I pass, like night, from land to land»138. Однако у него много своих, оригинальных сравнений: «Уж жестокий мороз жег, как адским огнем / Наши лица и руки.»139; «И, как взгляд мертвеца, тускл, безжизнен и нем / Был у каждого взгляд в те минуты»140; «Этот шум, эти звуки, неслись, как волна; / <.> / То гремя, как оркестр, то звеня, как струна»141.
В переводе Коринфского значительные изменения претерпели описания страданий моряка и его команды. Посредством значительного увеличения использования соответствующей лексики переводчик превратил балладное описание в готическое. Например, описание внутреннего состояния Старого Морехода в начале и в конце поэмы представлено Коринфским следующим образом: «And thus spake on that ancient man, / The bright-eyed Mariner»142 [И молвил старик, / Моряк с огневыми очами] - «И снова, с него не сводя темных глаз, / Как будто томясь неразгаданной думой, / Моряк седовласый, пришелец угрюмый, / Повел свой унылый рассказ»143; «And till my ghastly tale is told, / This heart within me burns»144 [И пока я не расскажу свою ужасную историю, / Мое сердце горит] - «Огонь горит в душе моей, / Огонь в моей груди, / На сердце сотни черных змей / И все шипят: «Иди!..»145.
В начале четвертой главы Коринфским так передан ужас, который производит рассказ моряка на Свадебного Гостя: «I fear thee, ancient Mariner! / I fear thy skinny hand! /And thou art long, and lank and brown, / As is the ribbed sea-sand»146 [Я боюсь тебя, старый Моряк! / Я боюсь твоей исхудалой руки! / И ты высокий, и худой, и темный, / Как в прожилках морской песок] - «Мне страшно!.. Уйди, седовласый пришелец!.. / От рук твоих веет могилой холодной... / Ты страшен; ты бледен, как призрак-мертвец, / Угрюм ты - как берег пустыни бесплодной... / Мне страшно!.. Оставь меня, старый пловец! / Я ужас читаю в сверкающем взоре...»147.
Строки «All
134 Пушкарев 1878, 27.
135 Coleridge 2004, 100.
136 Пушкарев 1878, 52.
137 Coleridge 2004, 48.
139 Пушкарев 1878, 12.
140 Там же, 19.
141 Там же, 36.
142 Coleridge 2004, 46.
143 Коринфский 1897, 2.
144 Coleridge 2004, 104.
145 Коринфский 1897, 15.
146 Coleridge 2004, 68.
147 Коринфский 1897, 6.
148 Coleridge 2004, 90.
сверкали при Луне. / Боль, проклятье, с которыми они умерли, / Никогда не исчезли: / Я не мог ни отвести своих глаз от их, / Ни поднять их к небу для молитвы] переведены Коринфским далеко от оригинала, но вместе с тем ярко и образно: «А там - все двести на ногах... / Ах, если б спали вы в гробах!.. / Они вокруг меня стеклись, / Очами мертвыми впились - / В мои... Прозрачнее стекла / Глаза, острее, чем стрела... / Я перед ними трепетал; / А в них луч месяца играл... / Я видел в каждом мертвеце / Проклятье злое на лице, / В устах, с которым умер он, / Отдав волнам последний стон... / Объял меня смертельный страх; / Нет слов молитвы на устах...»149. При описании грозы в пятой главе Коринфский превзошел по красочности оригинал: «The upper air burst into life! / And a hundred fire-flags sheen, / To and fro they were hurried about! / And to and fro, and in and out, / The wan stars danced between. / And the coming wind did roar more loud, / And the sails did sigh like sedge; / And the rain poured down from one black cloud; / The Moon was at its edge. / The thick black cloud was cleft, and still / The Moon was at its side: / Like waters shot from some high crag, / The lightning fell with never a jag, / A river steep and wide»150 [Воздух в вышине ожил! / И сотня огней зажглась, / Туда-сюда они метались! / И туда-сюда, внутрь и наружу, / Тусклые звезды танцевали среди них. / И появившийся ветер заревел громче, / И паруса вздохнули как осока; / И дождь полил из одной черной тучи; / Луна была с краю от нее. / Темная черная туча разверзлась, и тиха / Луна была с краю от нее / Как будто воды падали с высокого утеса, / Молния падала без зигзагов, / Рекою крутой и широкой] - «Смутный гул / На палубе, в небе и в море - / Звучит и плывет, и растет; / Вдали - на безбрежном просторе / Поднялось пламя из вод... / Все небо в огне... В облаках / Змеистые молнии пышут, - / Как будто скитальцам на страх, / Там демоны пламенем дышут... / Порой из разорванных туч / Пред скованным робостью взором / Звезды загоревшийся луч / Блеснет золотым метеором... / Не ветер, а буря ревет; / Не дождик, а ливень сердито / Сквозь парус, как будто сквозь сито, / На палубу волнами льет... / Гроза... Уу, удар!.. И другой / Не рушится ль небо на воды?!.. / Удар за ударом... Такой / Грозы я не слыхивал годы!.. / Край месяца блещет из туч; / Потоком, могучей стремниной, / Что падает с каменных круч, / Вода к нам несется, - лавиной... / За молнией - молния... Бьет / Корабль наш седыми валами»151.
Стремясь приблизить описание звуков, услышанных стариком на заре после грозы к русской действительности, Коринфский пишет о ласточках и шелесте листьев берез: «Sometimes a-dropping from the sky / I heard the sky-lark <жаворонок> sing»152 - «В таинственных звуках ловил я порой / То ласточки щебет любимой»153; «.yet still the sails made on / A pleasant noise <приятный шум> till noon»154 - «Одни паруса, / Что прежде бессильно висели, / Полдня, до жаркого полдня всегда, / Как листья берез - шелестели»155. В результате таких трансформаций смысловая и образная структура оригинала оказалась нарушенной, да и со-
149 Коринфский 1897, 11.
150 Coleridge 2004, 76-78.
151 Коринфский 1897, 8-9.
152 Coleridge 2004, 82.
153 Коринфский 1897, 9.
154 Coleridge 2004, 82.
155 Коринфский 1897, 9.
хранить количество стихов (в переводе их 865 вместо 623) и поэтический размер Коринфский никоим образом не стремился.
Перевод Гумилева близок оригиналу и по числу стихов (624 стиха), и по метру, размеру и рифмам, и по характеру словаря, и по передаче смысла. Гумилев пропустил некоторые предложения в глоссах, однако это не отразилось на смысловой стороне перевода. Однако можно привести эпизод, крайне неудачно переведенный русским поэтом: «There passed a weary time. Each throat / Was parched, and glazed each eye / A weary time! a weary time! / How glazed each weary eye, / When looking westward, I beheld / A something in the sky»156 [Пришло тоскливое, изнуряющее время. / У каждого горло / Было опалено, и блестел у каждого глаз. / Изнуряющее время! изнуряющее время! / Как блестел у каждого полный тоски глаз, / Когда, посмотрев на запад, я увидел / Что-то в небе] - «Так скучно дни идут. У всех / Стеклянный блеск в глазах. / Как скучно нам! Как скучно нам! / Как страшен блеск в глазах! / Смотрю вперед, и что-то вдруг / Мелькнуло в небесах»157. В оригинале Кольриджа матросы не просто скучали от безделья, как у Гумилева, - они претерпевали страдания, чувствовали безмерную тоску по дому, испытывали изнурительную жажду.
Конечно же, осуществленный Н. С. Гумилевым перевод «Сказания о Старом Мореходе» С. Т. Кольриджа почти безупречен, - поэт точно соблюдает установленные им прежде «девять заповедей переводчика»158. Но вместе с тем стоит отдать должное и переводчикам XIX в. - Ф. Б. Миллеру, Н. Л. Пушкареву, А. А. Ко -ринфскому, которые первыми познакомили русского читателя с прекрасной английской поэмой, в которой «поэтическое мышление образами <.. .> поднялось до апогея»159.
ЛИТЕРАТУРА
Волкова Е. И. 2001: Сюжет о спасении. М.
Горбунов А. Н. 2004: Воображения узывный глас // Coleridge S. T. Poems. M., 7-42.
Горбунов А. Н. 2004а: Примечания // Coleridge S. T. Poems. M., 471-479.
Горбунов А. Н., Соловьева Н. А. 1981: Послесловие // Coleridge S. T. Verse and Prose. M., 361-396.
Гумилев Н. С. 1991: О стихотворных переводах // Гумилев Н. С. Собрание сочинений: в 4 т. Т.4. М., 191-199.
Гумилев Н. С. 2004: Поэма о старом моряке // Coleridge S. T. Poems. M., 438-466.
Жерлицын М. 1914: Кольридж и английский романтизм. Одесса.
Кольридж С. Т. 1978: Литературная биография // Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 195-202.
Коринфский А. А. 1897: Старый Моряк. Поэма Кольриджа в стихотворном переводе Аполлона Коринфского. Киев.
Миллер Ф. Б. 1875: Старый матрос // Английские поэты в биографиях и образцах / Н. В. Гербель (сост.). СПб., 213-221.
Пушкарев Н. Л. 1878: Песнь старого моряка. Поэма Кольриджа // Свет и тени. 2, 1113; 3, 19-20; 4, 27-28; 5, 35-36; 6, 43-44; 7, 51-52.
Birs R. 1962: A History of English Romanticism in the XVIII-th Century. Oxford.
156 Coleridge 2004, 58.
157 Гумилев 2004, 444.
158 Гумилев 4, 1991, 196.
159 Жерлицын 1914, 189-190.
СЕВАСТЬЯНОВА
Coleridge S. T. 1957: Letters. London.
Coleridge S. T. 2004: The Rime of the Ancient Mariner // Coleridge S. T. Poems. M., 42108.
Gettmann R.A. 1961: The Rime of the Ancient Mariner: A Handbook / R. A. Gettmann (ed.). San Francisco.
Knight G. W. 1979: The Starlit Dome. London.
Lowes J. L. 1959: The Road of Xanadu. A Study in the Ways of the Imagination. New York. Mackail 1984: Mackail Poetic Faith. Coleridge’s Criticism. New York.
Saintsbury L. 1951: A History of Nineteenth Century Literature. London.
S. T. COLERIDGE’S “THE RIME OF THE ANCIENT MARINER" IN THE INTERPRETATION OF F. B. MILLER, N. L. PUSHKAREV,
A. A. KORINFSKY AND N. S. GUMILEV (COMPARATIVE ANALYSIS)
D. N. Zhatkin, A. A. Ryabova
The article pioneers comparative analysis of translations of S. T. Coleridge’s famous poem “The Rime of the Ancient Mariner" made in the second half of the 19th - early 20th centuries by F. B. Miller (1857), N. L. Pushkarev (1878), A.A. Korinfsky (1897), and N. S. Gumilev (1919). The authors come to the conclusion that despite each translator’s personal reasons to turn to the work by S. T. Coleridge (from proclaiming a need for atonement through suffering to the pursuit of depicting the infinity of both inner and outer worlds) all of the Russian interpretations are similar in their disregard of increasing individualistic tendencies leading to self-isolation and lonesomeness.
Key words: poetic translation, international literary connections, comparativistics, tradition, literary image.
В. С. Севастьянова НЕ-БЫТИЕ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ 1920-х ГГ.
В статье исследуется осмысление и художественное воплощение проблемы не-бытия в русской поэзии 1920-х гг. Как демонстрирует автор статьи, идея не-существования мира и человека в произведениях русских модернистов 1920-х гг. реализуется прежде всего в образах ничто и пустоты. При этом представления художников о не-бытии эволюционируют от не-бытия как абсолюта до не-бытия как «пустого» ничто, непосредственно связанного с идеей аннигиляции.
Ключевые слова: поэзия, бытие, не-бытие, ничто, пустота, аннигиляция.
Севостьянова Валерия Станиславовна - кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков Магнитогорского государственного университета. E-mail: [email protected]
Билет №18 Сказание о старом мореходе С.Т. Кольриджа: сюжет, композиция, образы и идеи
Сюжет
«Поэма о старом моряке» повествует о сверхъестественных событиях, произошедших с моряком во время затяжного плавания. Он рассказывает об этом много позже случайному собеседнику, которого отвлёк от свадебной процессии. После отплытия из порта корабль главного героя попал в шторм, увлёкший его далеко на Юг, в Антарктику. Появляется считающийся добрым предзнаменованием альбатрос и выводит корабль из льдов. Однако моряк убивает птицу из арбалета, сам не зная зачем. Товарищи бранят его за это, но когда туман, окутывавший корабль, развеевается, они изменяют своё мнение. Но вскоре корабль попадает в мёртвый штиль, и моряка обвиняют в том, что он навлёк на всех проклятье.
В знак его вины ему на шею повесили труп альбатроса. Штиль продолжается, команда мучается от жажды. В конце концов появляется корабль-призрак, на борту которого Смерть играет в кости с Жизнью-в-Смерти на души команды корабля. Смерть выигрывает всех, кроме главного героя, который достаётся Жизни-в-Смерти. Один за другим, все двести товарищей моряка умирают, и моряк мучается в течение семи дней, видя их глаза, полные вечного проклятья. В конце концов, он видит в воде вокруг корабля морских созданий, которых раньше называл не иначе, как «склизкими тварями», и прозрев, благословляет их всех и всё живое вообще. Проклятье исчезает, и в знак того альбатрос срывается с его шеи.
С неба проливается дождь и утоляет жажду моряка, его корабль плывёт прямо домой, не повинуясь ветру, ведомый вселившимися в тела мёртвых ангелами. Привезя моряка домой, корабль исчезает вместе с командой в водовороте, но ничего ещё не закончено, и Жизнь-в-Смерти заставляет моряка скитаться по земле, рассказывая повсюду в назидание свою историю и её урок.
«Сказание о Старом Мореходе» повествует о связи человеческого видимого мира с духовным невидимым. В странной истории моряка можно увидеть притчу об отношениях человека с Богом и о состоянии человечества до пришествия Христа и после того, как Он был распят. Кольридж подчеркивает связь с Библией притчевой манерой повествования и глоссами, которые комментируют текст, подобно толкованиям, сопровождающим на полях текст Священного Писания. Рассказ старика - это история о морском путешествии, романтическая одиссея одинокой души.
Композиция
Сказание состоит из семи частей. Исходя из сюжета Сказания, композиционное деление можно представить себе так: начало пути, совершение греха (убийство альбатроса) , кара за грех, искупление. Также во внимание стоит принять структуру произведения – «рассказ в рассказе» (старый моряк встречает брачного гостя и рассказывает ему свою историю).
Образы, идеи
Брачный Гость - это человек, способный понять духовную суть рассказа Морехода, человек, чья душа может войти в брачный союз с Истиной, Самим Богом. Повесть Старого Морехода должна открыть читателю (Брачному Гостю) дверь в Царствие Небесное, в том смысле, что он должен отказаться от земной мудрости и обратиться к мудрости небесной, в союзе с которой он может обрести спасение.
Рассказ Морехода разворачивается на фоне свадебной музыки, звучащей из дома Жениха, что прямо придает земной свадьбе высокое духовное звучание ее небесного аналога. Сам Мореход позднее тоже невольно благословляет водяных змей, что освобождает его от власти темных сил. Таким образом, и Брачный Гость, и Мореход действуют под влиянием духовных сил, которые различаются между собой.
Старик останавливает троих молодых людей, идущих на сельскую свадьбу для того, чтобы рассказать им трагическую историю своей жизни, а через нее - подключить их к духовному осознанию человеческой жизни.
В поэме Кольриджа мудрый Мореход своим рассказом заменяет слушателю веселье на земном брачном пире вкушением плодов божественной мудрости - т.е. брачным пиром в доме Отца Небесного. При этом Мореход прямо называет своего избранного слушателя Брачным Гостем, у которого нет другого имени. Брачный Гость - аллегорический персонаж. Мореход «находит» на дороге трех юношей, но выбирает, останавливает лишь одного из них, «избранного» («много званых, да мало избранных»).
Путешествие корабля отмечает основные духовные эпохи в развитии человечества: люди радостно начинают свой путь, но вскоре их настигает шторм, и они оказываются скованы льдами в стране, где нет ничего живого. Шторм описан при помощи целого ряда олицетворений: он страшный тиран, который неожиданно захватывает корабль и гонит его своими крыльями (возникает образ огромной страшной птицы) . Итак, люди оказываются в руках врага, который загоняет их в долину смерти, где лед и рычание ветра окружают их. Символика сцены также очевидна: человечество, под властью темных сил, оказывается на ложном пути и заходит в тупик.
Холод, снег, метель, лед традиционно воплощают холодное жестокое сердце, опасность и смерть. Этот символический ряд укоренен в фольклорном творчестве.
Иисус Христос является одновременно Богом и человеком; Альбатрос ведет себя одновременно как птица и как человек. При этом ответить на вопрос, почему был убит Альбатрос еще сложнее, чем понять, почему был распят Христос. И в Библии и в поэме Кольриджа смерть Спасителя окутана тайной, не все в ней доступно логическому пониманию. Мореход сам не понимает, почему он убил птицу: он ведет себя так, будто «кто-то владеет его волей», но этот «кто-то» - явно злая сила, царствующая во льдах. В Мореходе и команде корабля можно увидеть аналог иерусалимской толпы, которая вначале приветствовала Христа при въезде в Иерусалим, а затем, несколько дней спустя, с тем же энтузиазмом кричала: «Распни его! Распни!».
Так же и команда, вначале принимает Альбатроса с большой радостью, кормит его с руки, играет с ним. С появлением птицы, лед раздвигается и освобождает кораблю путь на север. Противопоставление двух сторон света также символично: корабль оказывается в ледовом плену у южного полюса, т.е. внизу на картографической вертикали, что символизирует низ, преисподнюю духовного мира; Альбатрос же выводит корабль к северу, т.е. ввысь (как по карте, так в и духовном измерении).
И тут, неожиданно для самого себя, Мореход убивает птицу-спасителя. Герой сам признает, что совершил «адское дело» (hellish thing), сам в ужасе от содеянного. Реакция команды на убийство птицы раскрывает прагматическое отношение людей к спасителю. Вначале моряки возмущаются содеянным, потому что убита птица, которая принесла с собой бриз, выведший корабль из заточения во льдах. Но как только туман окутывает корабль, моряки резко меняют свое отношение к убийству: теперь Альбатрос - это птица, принесшая туман, в котором не видно ни зги, а значит ее убийство было оправдано. Команда так же быстро меняет свое отношение к спасителю, как до них это сделал Мореход, а еще ранее - жители Иерусалима.
Образ раскаявшегося разбойника универсален и представляет собой символ любого раскаявшегося грешника. А поскольку нет человека, который прожил бы жизнь и не согрешил, то образ раскаявшегося грешника может быть приложим к любому человеку. Старый Мореход бродит по свету, рассказывая историю своего преступления людям. После убийства птицы последовал целый ряд изменений в природе и в состоянии корабля. В небе появилось кровавое солнце, все вдруг замерло и остановилось, будто остановилась сама жизнь, словно вся вселенная умерла со смертью Альбатроса.
Поэма.
Перевод. В.Левика
Печатный источник: Сэмюэл Тейлор КОЛРИДЖ Избранная лирика, Поэмы.
Перевод с английского. Изд-во ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОНД "AXULZ" Кишинев.
OCR"ил и spellcheck"ил А.Бондарев
СКАЗАНИЕ О СТАРОМ МОРЕХОДЕ
В семи частях
"Я охотно верю, что во вселенной есть больше невидимых, чем видимых
существ. Но кто объяснит нам все их множество, характер, взаимные и
родственные связи, отличительные признаки и свойства каждого из них? Что они
делают? Где обитают? Человеческий ум лишь скользил вокруг ответов на эти
вопросы, но никогда не постигал их. Однако, вне всяких сомнений, приятно
иногда нарисовать своему мысленному взору, как на картине, образ большего и
лучшего мира: чтобы ум, привыкший к мелочам обыденной жизни, не замкнулся в
слишком тесных рамках и не погрузился целиком в мелкие мысли. Но в то же
время нужно постоянно помнить об истине и соблюдать должную меру, чтобы мы
могли отличить достоверное от недостоверного, день от ночи". - Т.Барнет.
Философия древности, с.68(лат.).
122
О том, как корабль, перейдя Экватор, был занесен штормами в страну
вечных льдов у Южного полюса; и как оттуда корабль проследовал в тропические
широты Великого, или Тихого океана; и о странных вещах, которые
приключились; и о том, как Старый Мореход вернулся к себе на родину.
123
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
тебе, старик? Твои глаза горят!
Живей! В разгаре брачный пир, Жених -- мой близкий друг. Все ждут
давно, кипит вино, И весел шумный круг".
Тот держит цепкою рукой. "И был, -- он молвит, --- бриг". "Пусти,
седобородый шут!" -- И отпустил старик.
Горящим взором держит он, И Гость не входит в дом; Как зачарованный,
стоит Пред Старым Моряком.
И, покорен, садится он На камень у ворот, И взором молнию метнул И
молвил Мореход:
124
"В толпе шумят, скрипит канат, На мачте поднят флаг. И мы плывем, вот
отчий дом, Вот церковь, вот маяк.
И Солнце слева поднялось, Прекрасно и светло, Сияя нам, сошло к волнам
И справа в глубь ушло.
Все выше Солнце с каждым днем, Все жарче с каждым днем..." Но тут
рванулся Брачный Гость, Услышав трубный гром.
Вошла невеста в зал, свежа, Как лилия весной. Пред ней, раскачиваясь в
такт, Шагает хор хмельной.
Туда рванулся Брачный Гость, Но нет, он не уйдет! И взором молнию
метнул. И молвил Мореход:
"И вдруг из царства зимних вьюг Примчался лютый шквал. Он злобно
крыльями нас бил, Он мачты гнул и рвал.
125
Как от цепей, от рабьих уз, Боясь бича изведать вкус, Бежит, сраженье
бросив, трус. Наш бриг летел вперед, Весь в буре порванных снастей, В
простор бушующих зыбей, Во мглу полярных вод.
Вот пал туман на океан, -- О, чудо! -- жжет вода! Плывут, горя, как
изумруд, Сверкая, глыбы льда.
Средь белизны, ослеплены, Сквозь дикий мир мы шли - В пустыни льда, где
нет следа Ни жизни, ни земли.
Где справа лед и слева лед, Лишь мертвый лед кругом, Лишь треск
ломающихся глыб, Лишь грохот, гул и гром.
И вдруг, чертя над нами круг, Пронесся Альбатрос. И каждый, белой птице
рад, Как будто был то друг иль брат, Хвалу Творцу вознес.
126
Он к нам слетал, из наших рук Брал непривычный корм, И с грохотом
разверзся лед, И наш корабль, войдя в пролет, Покинул царство льдистых вод,
Где бесновался шторм.
Попутный ветер с юга встал, Был с нами Альбатрос, И птицу звал, и с ней
играл, Кормил ее матрос!
Лишь день уйдет, лишь тень падет, Наш гость уж на корме. И девять раз в
вечерний час Луна, сопровождая нас, Всходила в белой тьме".
"Как странно смотришь ты, Моряк,
Иль бес тебя мутит? Господь с тобой!" -- "Моей стрелой! Был Альбатрос
убит.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
И справа яркий Солнца диск
Взошел на небосвод.
В зените долго медлил он
127
И слева, кровью обагрен, Упал в пучину вод.
Нас ветер мчит, но не слетит На судно Альбатрос, Чтоб корму дал, чтоб с
ним играл, Ласкал его матрос.
Когда убийство я свершил,
Был взор друзей суров:
Мол, проклят тот, кто птицу бьет,
Владычицу ветров.
О, как нам быть, как воскресить
Владычицу ветров?
. Когда ж Светло дня взошло,
Светло, как Божие чело,
Посыпались хвалы:
".
Мол, счастлив тот, кто птицу бьет,
Дурную птицу мглы.
Он судно спас, он вывел нас,
Убил он птицу мглы.
- И бриз играл, и вал вставал,
И плыл наш вольный сброд
Вперед, в предел безмолвных вод,
Непрошенных широт.
Но ветер стих, но парус лег, Корабль замедлил ход,
128
И все заговорили вдруг,
Чтоб слышать хоть единый звук
В молчанье мертвых вод!
Горячий медный небосклон Струит тяжелый зной. Над мачтой Солнце все в
крови, С луну величиной.
И не плеснет равнина вод, Небес не дрогнет лик. Иль нарисован океан И
нарисован бриг?
Кругом вода, но как трещит От сухости доска! Кругом вода, но не испить
Ни капли, ни глотка.
И мнится, море стало гнить, -- О Боже, быть беде! Ползли, росли,
сплетясь в клубки, Слипались в комья слизняки На слизистой воде.
Виясь, крутясь, кругом зажглась
Огнями смерти мгла.
Вода -- бела, желта, красна,
129
Как масло в лампе колдуна, Пылала и цвела.
И Дух, преследовавший нас, Являлся нам во сне. Из царства льдов за нами
плыл Он в синей глубине.
И каждый смотрит на меня, Но каждый -- словно труп. Язык, распухший и
сухой, Свисает с черных губ.
И каждый взгляд меня клянет. Хотя молчат уста, И мертвый Альбатрос на
мне Висит взамен креста.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Пришли дурные дни. Гортань
Суха. И тьма в глазах.
Дурные дни! Дурные дни!
Какая тьма в глазах!
Но вдруг я что-то на заре
Заметил в небесах.
Сперва казалось -- там пятно
Иль сгусток мглы морской.
Нет, не пятно, не мгла -- предмет,
Предмет ли? Но какой?
130
Пятно? Туман. Иль парус? -- Нет! Но близится, плывет. Ни дать ни взять,
играет эльф, Ныряет, петли вьет.
Из наших черных губ ни крик, Ни смех не вырвался в тот миг, Был нем во
рту и мой язык, Лишь искривился рот. Тогда я палец прокусил, Я кровью горло
оросил, Я крикнул из последних сил: "Корабль! Корабль идет!"
Они глядят, но пуст их взгляд, Их губы черные молчат, Но я услышан был,
И словно луч из туч блеснул, И каждый глубоко вздохнул, Как будто пил он,
пил...
"Друзья (кричал я) чей-то барк! Мы будем спасены!" Но он идет, и поднят
киль, Хотя кругом на сотни миль
Ни ветра, ни волны.
На западе пылал закат Кроваво-золотой.
131
и на миг Как бы к тюремному окну, Готовый кануть в глубину, Припал горящий
лик.
Неужто паруса?
Там только Женщина одна. То Смерть! И рядом с ней Лругая. Та еще
132
Пылало Солнце -- красный круг Над красною водой, И странен черный
призрак был Меж небом и водой.
И вдруг (Господь, Господь, внемли!) По Солнцу прутья поползли Решеткой,
и на миг Как бы к тюремному окну, Готовый кануть в глубину, Припал горяший
лик.
Плывет! (бледнея, думал я) Ведь это чудеса! Там блещет паутинок сеть --
Неужто паруса?
И что там за решетка вдруг Замглила Солнца свет? Иль это корабля
скелет? А что ж матросов нет?
Там только Женщина одна. То Смерть! И рядом с ней Другая. Та еще
страшней, Еще костлявей и бледней -- Иль тоже Смерть она?
Кровавый рот, незрячий взгляд, Но космы золотом горят.
132
Как известь -- кожи цвет. То Жизнь-и-в-Смерти, да, она! Ужасный гость в
ночи без сна, Кровь леденящий бред.
Барк приближался. Смерть и
Смерть
Играли в кости, сев на жердь. Их ясно видел я. И с хохотом вскричала
та, Чьи красны, точно кровь, уста: "Моя взяла, моя!"
Погасло Солнце, -- в тот же миг Сменился тьмою свет. Уплыл корабль, и
лишь волна Шумела грозно вслед.
И мы глядим, и страх в очах,
И нам сердца сжимает страх,
И бледен рулевой.
И тьма, и плещут паруса,
И звучно каплет с них роса,
Но вот с востока разлился
Оттенок золотой,
И Месяц встал из облаков
С одной звездой между рогов,
Зеленою звездой.
133
И друг за другом все вокруг
Ко мне оборотились вдруг
В ужасной тишине,
И выражал немой укор
Их полный муки тусклый взор,
Остановись на мне.
Их было двести. И без слов Упал один, другой... И падающей глины стук
Напомнил их паденья звук, Короткий и глухой.
И двести душ из тел ушли -- В предел добра иль зла? Со свистом, как моя
стрела, Тяжелый воздух рассекли Незримые крыла".
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
"Пусти, Моряк! Страшна твоя Иссохшая рука.
Твой мрачен взор, твой лик темней Прибрежного песка.
Боюсь твоих костлявых рук, Твоих горящих глаз!" "Не бойся, Брачный
Гость, -- увы! Я выжил в страшный час.
134
Один, один, всегда один, Один и день и ночь! И бог не внял моим
мольбам, Не захотел помочь!
Две сотни жизней Смерть взяла, Оборвала их нить, А черви, слизни -- все
живут, И я обязан жить!
Взгляну ли в море -- вижу гниль И отвращаю взгляд. Смотрю на свой
гниющий бриг -- Но трупы вкруг лежат.
На небеса гляжу, но нет Молитвы на устах. Иссохло сердце, как в степях
Сожженный Солнцем прах.
Заснуть хочу, но страшный груз Мне на зеницы лег: Вся ширь небес и
глубь морей Их давит тяжестью своей, И мертвецы -- у ног!
На лицах смертный пот блестел, Но тлен не тронул тел.
135
Как в смертный час, лишь
Гнев из глаз В глаза мои глядел.
Страшись проклятья сироты --
Святого ввергнет в ад!
Но верь, проклятье мертвых глаз
Ужасней во сто крат:
Семь суток смерть я в них читал
И не был смертью взят!
А Месяц яркий плыл меж тем В глубокой синеве, И рядом с ним плыла
звезда, А может быть, и две.
Блестела в их лучах вода, Как в инее -- поля. Но, красных отсветов
полна, Напоминала кровь волна В тени от корабля.
А там, за тенью корабля, Морских я видел змей. Они вздымались, как
цветы, И загорались их следы Мильонами огней.
136
Везде, где не ложилась тень, Их различал мой взор. Сверкал в воде и над
водой Их черный, синий, золотой И розовый узор.
О, счастье жить и видеть мир --
То выразить нет сил!
Я ключ в пустыне увидал --
И жизнь благословил.
Я милость неба увидал --
И жизнь благословил.
И бремя сбросила душа, Молитву я вознес, И в тот же миг с меня упал В
пучину Альбатрос.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
О, сон, о, благодатный сон! Он всякой твари мил. Тебе,
Пречистая,
хвала, Ты людям сладкий сон дала, И сон меня сморил.
Мне снилось, что слабеет зной, Замглился небосвод И в бочках плещется
вода. Проснулся -- дождь идет.
137
Язык мой влажен, рот мой свеж, До нитки я промок, И каждой порой тело
пьет Животворящий сок.
Встаю -- и телу так легко: Иль умер я во сне? Иль бесплотным духом стал
И рай открылся мне?
Но ветер прошумел вдали, Потом опять, опять, И шевельнулись паруса
И стали набухать.
И воздух ожил в вышине! Кругом зажглись огни. Вблизи, вдали -- мильон
огней, Вверху, внизу, средь мачт и рей, Вокруг звезд вились они.
И ветер взвыл, и паруса Шумели, как волна. И ливень лил из черных туч,
Средь них плыла Луна.
Грозой разверзлись недра туч, Был рядом серп Луны. Воздвиглась молнии
стена,
138
Казалось, падала она Рекою с крутизны.
Но вихрь не близился, и все ж Корабль вперед несло! И мертвецы, бледны,
страшны, При блеске молний и Луны Вздохнули тяжело.
Вздохнули, встали, побрели, В молчанье, в тишине. Я на идущих мертвецов
Смотрел, как в страшном сне.
А ветер стих, но бриг наш плыл,
И кормчий вел наш бриг.
Матросы делали свое,
Кто где и как привык.
Но каждый был, как манекен,
Безжизнен и безлик.
Сын брата моего стоял Плечом к плечу со мной. Один тянули мы канат, Но
был он труп немой".
"Старик, мне страшно!" --
"Слушай Гость, И сердце успокой!
139
Не души мертвых, жертвы зла, Вошли, вернувшись, в их тела, Но светлых
духов рой.
И все, с зарей оставив труд, Вкруг мачты собрались, И звуки сладостных
молитв Из уст их полились.
И каждый звук парил вокруг -- Иль к Солнцу возлетал. И вниз неслись они
чредой, Иль слитые в хорал.
Лилась то жаворонка трель С лазоревых высот, То сотни щебетов иных,
Звенящих в зарослях лесных, В полях, над зыбью вод.
То флейту заглушал оркестр, То пели голоса,
Которым внемля в светлый день, Ликуют небеса.
Но смолкло все. Лишь паруса Шумели до полдня. Так меж корней лесной
ручей Бежит, едва звеня,
140
Баюкая притихший лес
И в сон его клоня.
И до полудня плыл наш бриг, Без ветра шел вперед, Так ровно, словно
кто-то вел Его по глади вод.
Под килем, в темной глубине, Из царства вьюг и тьмы Плыл Дух, он нас на
ветер гнал Из южных царств зимы. Но в полдень стихли паруса, И сразу стали
мы.
Висел в зените Солнца диск
Над головой моей.
Но вдруг он, словно от толчка,
Сместился чуть левей
И тотчас -- верить ли глазам? --
Сместился чуть правей.
И, как артачащийся конь, Рывком метнулся вбок. Я в тот же миг,
лишившись чувств, Упал, как сбитый с ног.
Не знаю, долго ль я лежал
В тяжелом, темном сне.
141
И, лишь с трудом открыв глаза, Сквозь тьму услышал голоса В воздушной
вышине.
"Вот он, вот он, -- сказал один, Свидетелем Христос -- Тот человек,
чьей злой стрелой Загублен Альбатрос.
Любил ту птицу мощный Дух, Чье царство -- мгла и снег. А птицей был
храним он сам, Жестокий человек".
И голос прозвенел другой, Но сладостный как мед: "Он кару заслужил свою
И кару понесет".
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ Первый голос
"Не умолкай, не умолкай, Не исчезай в тумане -- Чья сила так стремит
корабль? Что видно в океана?"
142
Второй голос
"Смотри -- как пред владыкой раб,
Смиренно замер он,
И глаз огромный на Луну
Спокойно устремлен.
губителен иль ясен путь --
Зависит от Луны.
Но ласково глядит она
На море с вышины".
Первый голос
"Но чем, без ветра и без волн, Корабль вперед гоним?"
Второй голос
"Пред ним разверстый,
воздух вновь Смыкается за ним. Назад, назад! Уж поздно, брат, И скоро
день вернется, Все медленней пойдет корабль, Когда Моряк проснется".
Я встал. Мы полным ходом шли При Звездах и Луне.
143
Но мертвецы брели опять, Опять брели ко мне.
Как будто я -- их гробовшик, Все стали предо мной. Зрачки окаменелых
глаз Сверкали под Луной.
В глазах застыл предсмертный страх, И на устах -- укор. И ни молиться я
не мог, Ни отвратить мой взор.
Но кара кончилась. Чиста Была кругом вода. Я вдаль глядел, хоть
страшных чар Не стало и следа, --
Так путник, чей пустынный путь
Ведет в опасный мрак,
Раз обернется и потом
Спешит, ускорив шаг,
Назад не глядя, чтоб не знать,
Далек иль близок враг.
И вот бесшумный, легкий бриз Меня овеял вдруг,
144
Не зыбля, не волнуя гладь, Дремавшую вокруг.
Он в волосах моих играл И щеки освежал. Как майский ветер, был он тих,
И страх мой исчезал.
Так быстр и легок, плыл корабль, Покой и мир храня. Так быстр и легок,
веял бриз, Касаясь лишь меня.
Я сплю? Иль это наш маяк? И церковь под холмом? Я вновь на родине моей,
Я узнаю свой дом.
Я, потрясенный, зарыдал! Но в гавань мы вошли... Всевышний, разбуди
меня Иль сон навек продли!
Весь берет
в лунный свет одет, И так вода ясна! И только тени здесь и
там Раскинула Луна.
А холм и церковь так светлы В сияющей ночи.
145
И спящий флюгер серебрят Небесные лучи.
От света бел, песок блестел, И вдруг -- о дивный миг! --
В багряных ризах сонм теней
Из белизны возник.
Невдалеке от корабля -- Багряный сонм теней.
Тут я на палубу взглянул --
О Господи, на ней
Лежали трупы, но клянусь, клянусь крестом твоим: Стоял над каждым в
головах Небесный серафим.
И каждый серафим рукой Махнул безмолвно мне, И был чудесен их привет,
Их несказанный, странный свет, Как путь к родной стране. Да, каждый мне
рукой махал И звал меня без слов. Как музыка, в моей душе Звучал безмолвный
зов.
И я услышал разговор, Услышал плеск весла
146
И, обернувшись, увидал: За нами лодка шла.
Рыбак с сынишкой в ней сидел. О, доброта Творца! -- Такую радость не
убьет Проклятье мертвеца!
И третий был Отшельник там, Сердец заблудших друг. Он в славословиях
Творцу Проводит свой досуг. Он смоет Альбатроса кровь С моих преступных рук.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Отшельник тот в лесу живет На берегу морском. Он славит Божью
благодать, И он не прочь потолковать С заезжим моряком.
Он трижды молится на дню, Он трав язык постиг, И для него замшелый пень
-- Роскошный пуховик.
Челн приближался, и Рыбак Сказал: "Но где ж огни?
147
Их столько было, как маяк, Горели здесь они".
"Ты прав, -- Отшельник отвечал, И видят небеса:
Не отзывается никто
На наши голоса.
Но как истрепан весь корабль,
Истлели паруса,-
Как листья мертвые в лесу, Что вдоль ручья лежат, Когда побеги снег
накрыл, И филины кричат, И в мерзлой чаще воет волк И жрет своих волчат".
"Вот страх-то! -- бормотал Рыбак. Господь, не погуби!" "Греби!" --
Отшельник приказал И повторил "Греби!"
Челнок подплыл, но я не мог Ни говорить, ни встать. Челнок подплыл. И
вдруг воды Заволновалась гладь.
В пучине грянул гром, вода Взметнулась в вышину,
148
Потом разверзлась, и корабль Свинцом пошел ко дну.
Остолбенев, когда удар
Сотряс гранит земной,
Я, словно семидневный труп,
Был унесен волной.
Но вдруг почувствовал сквозь мрак,
Что я в челне, и мой Рыбак
Склонился надо мной.
Еще бурлил водоворот, И челн крутился в нем. Но стихло все. Лишь от
холма Катился эхом гром.
Я рот раскрыл -- Рыбак упал, На труп похожий сам. Отшельник, сидя, где
сидел, Молился небесам.
Я взял весло, но тут малыш От страха одурел. Вращал глазами, хохотал И
бледен был как мел. И вдруг он завопил: "Го-го! На весла дьявол сел!"
149
И я на родине опять, Я по земле могу ступать, Я вновь войду в свой дом!
Отшельник, выйдя из челна, Стал на ноги с трудом.
"Внемли, внемли, святой отец!"
Но брови сдвинул ОН:
"Скорее говори -- кто ты? И из каких сторон?"
И тут я, пойманный в силки, Волнуясь и спеша, Все рассказал. И от
цепей, От страшной тяжести своей Избавилась душа.
Но с той поры в урочный срок Мне боль сжимает грудь. Я должен повторить
рассказ, Чтоб эту боль стряхнуть.
Брожу, как ночь, из края в край И словом жгу сердца И среди тысяч
узнаю, Кто должен исповедь мою Прослушать до конца.
150
Какой, однако, шумный пир! Гостями полон двор. Невеста и жених поют,
Подхватывает хор. Но, слышишь, колокол зовет К заутрене в собор.
О Брачный Гость, я был в морях Пустынных одинок. В таких морях, где
даже Бог Со мною быть не мог.
И пусть прекрасен этот пир, Куда милей -- пойми! -- Пойти молиться в
Божий храм С хорошими людьми.
Пойти со всеми в светлый храм, Где Бог внимает нам, Пойти с отцами и
детьми, Со всеми добрыми людьми, И помолиться там.
Прощай, прощай, и помни, Гость, Напутствие мое: Молитвы до Творца
дойдут, Молитвы сердцу мир дадут,
Когда ты любишь всякий люд
И всякое зверье.
151
Когда ты молишься за них За всех, и малых и больших, И за любую плоть,
И любишь все, что сотворил И возлюбил Господь".
И старый Мореход побрел, -- Потух горящий взор. И удалился Брачный
Гость, Минуя шумный двор.
Он шел бесчувственный, глухой К добру и не добру. И все ж другим --
умней, грустней -Проснулся поутру.
Сэмюель Тэйлор КОЛЬРИДЖ
https://pandia.ru/text/78/652/images/image001_131.gif" width="1047" height="2 src=">
Источник: Поэзия английского романтизма. М., 1975.
СКАЗАНИЕ О СТАРОМ МОРЕХОДЕ
В СЕМИ ЧАСТЯХ
«Facile credo, plures esse Naturas invisibiles quamvisibiles in rerum universitate. Sed horum omniam familiam quis nobis enarrabit? et gradus et cognationes et discrimina et singulorum munera? Quid agunt? quae loca habitant? Harum rerum notitiam semper ambivit ingenium humanut, nunquam attigit. Juvat, interea, non diffiteor, quandoque in animo, tanquam in tabula, majoris et melioris mundi imaginem contemplari: ne mens assuefacta hodiernae vitae minutiis se contrahat nimis, et tota subsidat in pusillas cogitationes. Sed veritati enterea invigilandum est, modusque servandus, ut certa ab incertis, diem a nocte, distinguamus». - Т . В urnet. Archeol . Phil ., p , 68.
КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ
О том, как корабль, перейдя Экватор, был занесен штормами в страну вечных льдов у Южного полюса; и как оттуда корабль проследовал в тропические широты Великого, или Тихого океана; и о странных вещах, которые приключились; и о том, как Старый Мореход вернулся к себе на родину.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ |
|
Старый Мореход встречает трех юношей, званных на свадебный пир, и останавливает одного из них. | Вот Старый Мореход. Из тьмы Живей! В разгаре брачный пир, Тот держит цепкою рукой. |
Брачный Гость зачарован глазами Старого Морехода и принужден выслушать его рассказ. | Горящим взором держит он, И, покорён, садится он «В толпе шумят, скрипит канат, |
Мореход рассказывает что корабль плыл к югу, и был попутный ветер, и спокойное море, и вот подошли к Экватору. | И Солнце слева поднялось, Все выше Солнце с каждым днем, |
Брачный Гость слышит свадебную музыку, но Мореход продолжает свой рассказ. | Вошла невеста в зал, свежа, Туда рванулся Брачный Гость, |
Буря уносит корабль к Южному полюсу. | «И вдруг из царства зимних вьюг Как от цепей, от рабьих уз, Вот пал туман на океан,- |
Страна льда и пугающего гула, где нет ни одного живого существа. | Средь белизны, ослеплены, Где справа лед и слева лед, |
И вдруг большая морская птица, называемая Альбатросом, прилетела сквозь снеговой туман. Ее встретили с великой радостью, как дорогого гостя. | И вдруг, чертя над нами круг, Он к нам слетал, из наших рук |
И слушай! Альбатрос оказался птицей добрых предзнаменований. Он стал сопровождать корабль, который сквозь туман и плавучие льды направился обратно, к северу. | Попутный ветер с юга встал, Лишь день уйдет, лишь тень падет, |
Старый Мореход, нарушая закон гостеприимства, убивает благотворящую птицу, которая приносит счастье. | «Как странно смотришь ты, Моряк, |
ЧАСТЬ ВТОРАЯ |
|
И справа яркий Солнца диск Нас ветер мчит, но не слетит |
|
Товарищи Морехода бранят его за то, что он убил птицу добрых предзнаменований. | Когда убийство я свершил, |
Но туман рассеялся, они стали оправдывать Морехода и тем самым приобщились к его преступлению. | Когда ж Светило дня взошло, |
Ветер продолжается. Корабль входит в Тихий Океан и плывет к северу, пока не достигает Экватора. | И бриз играл, и вал вставал, |
Корабль внезапно останавливается. | Но ветер стих, но парус лег, Горячий медный небосклон И не плеснет равнина вод, » |
И начинается месть за Альбатроса. | Кругом вода, но как трещит И мнится, море стало гнить,- Виясь, крутясь, кругом зажглась |
Их преследует Дух, один из тех незримых обитателей нашей планеты, которые суть не души мертвых и не ангелы. Чтобы узнать о них, читай ученого еврея Иосифа и константинопольского платоника Михаила Пселла. Нет стихии, которой не населяли бы эти существа. | И Дух, преследовавший нас, И каждый смотрит на меня, |
Матросы, придя в отчаяние, хотят взвалить всю вину на Старого Морехода, в знак чего они привязывают ему на шею мертвого Альбатроса. | И каждый взгляд меня клянет. |
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ |
|
Пришли дурные дни. Гортань |
|
Старый Мореход замечает нечто странное вдали над водой. | Но вдруг я что-то на заре Сперва казалось - там пятно Пятно? Туман? Иль парус? - Нет! |
И когда загадочное пятно приближается, он различает корабль. И дорогой ценой освобождает он речь свою из плена жажды. | Из наших черных губ ни крик, Они глядят, но пуст их взгляд* |
Луч радости; | Но я услышан был, |
И снова ужас, ибо какой корабль может плыть без волн и ветра? | «Друзья (кричал я) чей-то барк! |
Он видит только очертания корабля. | На западе пылал закат |
И ребра корабля чернеют, как тюремная решетка пред ликом заходящего Солнца. | И вдруг (Господь, Господь, внемли!) Плывет! (бледнея, думал я) И что там за решетка вдруг |
Только Женщина-Призрак и ее помощница Смерть, и никого нет больше на призрачном корабле. | Там только Женщина одна. |
Каков корабль, таковы корабельщики! | Кровавый рот, незрячий взгляд, |
Смерть и Жизнь-и-в-Смерти играют в кости, и ставят они на экипаж корабля, и она (вторая) выигрывает Старого Морехода. | Барк приближался. Смерть и Смерть |
Нет сумерек после захода Солнца. | Погасло Солнце,- в тот же миг |
И восходит Месяц. | И мы глядим, и страх в очах, |
Один за другим | И друг за другом все вокруг И выражал немой укор |
его товарищи падают мертвыми. | Их было двести. И без слов |
И Жизнь-и-в-Смерти начинает вершить кару над Старым Мореходом. | И двести душ из тел ушли - |
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ |
|
Брачный Гость пугается, думая, что говорит с Призраком. | «Пусти, Моряк! Страшна твоя Боюсь твоих костлявых рук, |
Но Старый Мореход, убедив его в своей телесной жизни, продолжает свою страшную исповедь. | «Не бойся, Брачный Гость,- увы! Один, один, всегда один, |
Он презирает тварей, порожденных Спокойствием, | Две сотни жизней Смерть взяла, |
и сердится, что они живы, меж тем как столько людей погибло. | Взгляну ли в море - вижу гниль На небеса гляжу, но нет Заснуть хочу, но страшный, груз |
В мертвых глазах читает он свое проклятие. | На лицах смертный пот блестел, Страшись проклятья сироты - |
И в своем одиночестве и в оцепенении своем завидует он Месяцу и Звездам, пребывающим в покое, но вечно движущимся. Повсюду принадлежит им небо, и в небе находят они кров и приют, подобно желанным владыкам , которых ждут с нетерпением и чей приход приносит тихую радость. | А Месяц яркий плыл меж тем Блестела в их лучах вода, |
При свете Месяца он видит божьих тварей, рожденных великим Спокойствием. | А там, за тенью корабля, Везде, где не ложилась тень, |
Их красота и счастье. | О, счастье жить и видеть мир |
Он благословляет их в сердце своем. | Я милость неба увидал - |
И чарам наступает конец. | И бремя сбросила душа, |
ЧАСТЬ ПЯТАЯ |
|
О, сон, о, благодатный сон! |
|
Милостью Пречистой Матери Старого Морехода освежает дождь. | Мне снилось, что слабеет зной, Язык мой влажен, рот мой свеж, Встаю - и телу так легко: |
Он слышит какие-то звуки и видит странное движение в небесах и в стихиях. | Но ветер прошумел вдали, И воздух ожил в вышине! И ветер взвыл, и паруса Грозой разверзлись недра туч, |
В трупы корабельной команды вселяется жизнь, и корабль несется вперед; | Вздохнули, встали, побрели, А ветер стих, но бриг наш плыл, Сын брата моего стоял |
но не души людские, не демоны земли или срединной сферы воздуха вселяются в них, а духи небесные, блаженные духи, посланные заступничеством святых. | «Старик, мне страшно!» - «Слушай Гость, И все, с зарей оставив труд, И каждый звук парил вокруг - Лилась то жаворонка трель Но смолкло все. Лишь паруса И до полудня плыл наш бриг, |
Послушный силам небесным, одинокий Дух Южного полюса ведет корабль к Экватору, но требует мести. | Под килем, в темной глубине, Висел в зените Солнца диск И, как артачащийся конь, |
Демоны, послушные Духу Южного полюса, незримые обитатели стихий, беседуют о его мстительном замысле, и один из них рассказывает другому, какую тяжелую долгую епитимью назначил Старому Мореходу Полярный Дух, возвращающийся ныне к югу. | Не знаю, долго ль я лежал «Вот он, вот он,- сказал один,- Любил ту птицу мощный Дух, |
|
|
«Не умолкай, не умолкай, |
|
«Смотри - как пред владыкой раб, |
|
Мореход лежит без чувств, ибо сверхъестественная сила стремит корабль к северу быстрее, чем это способна выдержать человеческая природа. | «Но чем, без ветра и без волн, «Пред ним разверстый, воздух вновь |
Сверхъестественное движение замедлилось. Мореход очнулся, и возобновляется ему назначенная епитимья. | Я встал. Мы полным ходом шли Как будто я - их гробовщик, В глазах застыл предсмертный страх, |
Неистовый бег прекратился. | Но кара кончилась. Чиста Так путник, чей пустынный путь И вот бесшумный, легкий бриз Он в волосах моих играл Так быстр и легок, плыл корабль, |
И Старый Мореход видит свою отчизну. | Я сплю? Иль это наш маяк? Я, потрясенный, зарыдал! Весь берег в лунный свет одет, А холм и церковь так светлы От света бел, песок блестел, |
Духи небесные покидают мертвые тела | В багряных ризах сонм теней |
и появляются в своем собственном лучезарном облике. | Невдалеке от корабля - Лежали трупы, но клянусь, И каждый серафим рукой Да, каждый мне рукой махал И я услышал разговор, Рыбак с сынишкой в ней сидел. И третий был Отшельник там, |
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ |
|
Лесной Отшельник | Отшельник тот в лесу живет Он трижды молится на дню, Челн приближался, и Рыбак |
в изумлении приближается кораблю. | «Ты прав,- Отшельник отвечал,- Как листья мертвые в лесу, «Вот страх-то! - бормотал Рыбак.- Челнок подплыл, но я не мог |
Внезапно корабль идет ко дну. | В пучине грянул гром, вода |
Старого Морехода спасают, он поднят в лодку Рыбака. | Остолбенев, когда удар Я рот раскрыл - Рыбак упал, Я взял весло, но тут малыш И я на родине опять, |
Старый Мореход молит Отшельника выслушать его исповедь. | «Внемли, внемли, святой отец!» |
И здесь его настигает возмездие. | И тут я, пойманный в силки, |
И непрестанная тревога заставляет его скитаться из края в край. | Но с той поры в урочный срок Брожу, как ночь, из края в край Какой, однако, шумный пир! О Брачный Гость, я был в морях И пусть прекрасен этот пир, Пойти со всеми в светлый храм, |
И собственным примером учит он людей любить и почитать всякую тварь, которую создал и возлюбил Всевышний. | Прощай, прощай, и помни, Гость, Когда ты молишься за них И старый Мореход побрел,- Он шел бесчувственный, глухой |
«Я охотно верю, что во вселенной есть больше невидимых, чем видимых существ. Но кто объяснит нам все их множество, характер, взаимные и родственные связи, отличительные признаки и свойства каждого из них? Что они делают? Где обитают? Человеческий ум лишь скользил вокруг ответов на эти вопросы, но никогда не постигал их. Однако, вне всяких сомнений, приятно иногда нарисовать своему мысленному взору, как на картине, образ большего и лучшего мира: чтобы ум, привыкший к мелочам обыденной жизни, не замкнулся в слишком тесных рамках и не погрузился целиком в мелкие мысли. Но в то же время нужно постоянно помнить об истине и соблюдать должную меру, чтобы мы могли отличить достоверное от недостоверного, день от ночи». - Т. Барнет. Философия древности, с. 68 (лат.) »
