ПОЛИТИКА
ВЗОЙДЕТ ЛИ НАКОНЕЦ ПРЕКРАСНАЯ ЗАРЯ?
Ко Дню рождения Пушкина и празднику Русского языка
Почему и сегодня, спустя более двух сотен лет со дня рождения Поэта, мы вновь повторяем, проникновенно или риторически, врезавшуюся в наше сознание фразу Аполлона Григорьева: «Пушкин - это наше всё»?
Почему именно Пушкин остается актуальным и востребованным даже сегодня, в период упадка Государства российского и одичания людских масс?
Почему на вопрос о любимом поэте девять из десяти наших сограждан ответят: «Пушкин»? Ну, понятно, что поколение «пепси» других поэтов, хотя бы близких по значимости, просто не знает. Но и люди старшего, советского поколения из сотен больших и малых поэтов выберут Пушкина как величайшего из них.
Удивительно, что наибольшую популярность Пушкин приобрел не в ту эпоху, когда жил, и даже не в последующие десятилетия существования царской России, а в советский период. Миллионы советских рабоче-крестьянских юношей и девушек хотели почему-то быть похожими на чуждых им по классу, но таких родных по духу Евгения Онегина и Татьяну Ларину. Может быть, потому, что в поэзии Пушкина находили тот самый «русский дух», потому что от его строк веяло «Русью», распятой в годы гражданской войны, но возродившейся в новой красе и величии путем усилий всего советского народа? Феномен, достойный изучения литературоведов, историков и культурологов.
Да и наибольшую значимость пушкинскому наследию начали придавать именно в
30-е годы - годы советского созидания индустриального преобразования, коллективизации, культурной революции, принявшей формы возвращения к национальным истокам. И так из одного десятилетия в другое, из поколения в поколение перетекало пушкинское наследие, с детства впитываясь в плоть и кровь человека советского.
Культура - не рынок. В ней всегда ПРЕДЛОЖЕНИЕ рождает спрос, а не наоборот. Подлинную культуру надо настойчиво предлагать населению, чтобы превратить его в нацию, в народ. Чем и занималось, соб-ственно, советское руководство начиная с 30-х годов XX столетия, формируя человека нового типа. Кто-то очень удачно выразился: сегодня человек советский так же отличается от постсоветского, как древний римлянин от варвара.
Пушкин - кто он? Лирик, бунтарь, вольнодумец, смутьян? Или патриот, имперский поэт и монархист? Он - всё. Наше - всё.
Пушкин, безусловно, плоть от плоти человек своего класса, неразрывно с ним связанный. И когда лучшая, благородная часть этого класса встала на путь борьбы с тиранией и рабством, разве был у Поэта выбор?
Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок…
Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу…
Довольно смелые для того времени стихи, хотя речь в них не о русском, а о французском злодее на троне. Но трон есть трон. Его не тронь!
Мы добрых граждан позабавим,
И у позорного столба
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим!
Так же, как, впрочем, и за стихи из «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях»:
Перед утренней зарею
Братья дружною толпою
Выезжают погулять,
Серых уток пострелять...
Руку правую потешить,
Сорочина в поле спешить,
Иль башку с широких плеч
У татарина отсечь,
Или вытравить из леса
Пятигорского черкеса…
Ну просто жуткий великодержавный шовинизм. Современным нацикам не мешало бы не «Майн кампф» почитать, а своих родных классиков.
Я уж не говорю о «надругательстве над православием» в «Сказке о попе и его работнике Балде».
Преподобный Чаплин, ау! Как вы терпите ТАКОЕ в изданных при проклятом «совке» книгах? Впрочем, вам на выручку теперь может прийти министр культуры Мединский - уникальный интерпретатор русской истории. Вместе справитесь с тяжелым наследием тоталитаризма. Можно и очистительный костер в центре Москвы разжечь - мэрия непременно даст согласие. И полетят туда и ода «Вольность», и «Во глубине сибирских руд», и «К Чаадаеву», и сказки с «бесовщиной»…
Как бы мне хотелось, чтобы иерархи РПЦ, все чаще вмешивающиеся в светскую жизнь и пытающиеся регламентировать все ее стороны, открывали, ну хоть иногда, наверняка сохранившийся у них еще с советских времен томик Пушкина и, находя там строки «…милость к падшим призывал», воспринимали бы их как руководство к действию! И тогда не пришло бы в голову никому из благочинных господ в рясах требовать от государства расправы над «грешницами» из ***** Riot (тем более что никакого смертного греха они не совершили) и при этом закрывать глаза на чудовищный социальный и нравственный разврат во властных структурах. Как же все-таки далеки нынешние чиновники РПЦ от Христа, изгонявшего менял (по-нынешнему - банкиров) из храма и вставшего на защиту грешницы со словами: «В ком нет греха, пусть первым бросит камень».
Пушкин всегда остро чувствовал время, и в «жестокий век», когда за свободу можно было сурово поплатиться, он ее воспевал. Хотя какую ценность представляет свобода, если за нее нельзя пострадать?
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!..
Увидев призывные пушкинские строки в агитационных материалах КПРФ на минувших выборах, я подумал: странно, почему же наши записные либералы, так активно ведущие свою «болотную» деятельность, не взяли на вооружение стихи Поэта? Хотя бы хрестоматийные:
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут - и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
Ведь это и есть то самое, что они провозглашают с трибун на каждом митинге и шествии: «Россия будет свободной!» Почему коммунисты, 70 лет «мучившие» свой народ, сегодня являются подлинными и последовательными борцами за демократию, называя ее народовластием?
А потому, видимо, что есть и другой Пушкин. Тот, что, обращаясь к «Клеветникам России», гневно восклицал:
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте:
это спор славян между собою,
Домашний, старый спор,
уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Так отреагировал Пушкин на польское восстание и его подавление русскими войсками, возмутившее европейскую общественность и российских либералов. Не так ли вопили либералы дня сегодняшнего, когда грузинские войска жгли осетинские деревни и расстреливали российских гражданам? И кто тогда заявил о поддержке и скорейшем российском вмешательстве в конфликт? Коммунисты и патриоты, понимающие разницу между государством и государственностью, властью и национальными интересами.
…Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
Такой имперский Пушкин, конечно, не нужен нынешним ненавистникам и клеветникам России, тем, кто вместе с бездарной властью пытается свалить и само государство, вернее то, что от него осталось, что еще позволяет нам говорить о России как о субъекте истории.
Да вот только царя достойного, во имя которого не только песню сложить, но за которого и жизнь отдать не жаль, у народа нашего сегодня нет. И превращается этот осиротевший народ в безропотных рабов, а наиболее активная, пассионарная его часть - в вольницу, что выходит драться с ОМОНом на Марш миллионов.
Опасная, но уже неотвратимая тенденция полной десакрализации российской власти приведет к новой смуте. Растерянный народ уже сейчас, не веря никому и ничему, перебегает от одного самозванца к другому, а электронные пушки ТВ внушают нам, что в датском королевстве еще не все прогнило.
И дай Бог, чтобы Минин и Пожарский появились побыстрее, тогда не пришлось бы нам на пути к свободе пройти через ужасы гражданской войны и интервенции. Не потому, что страшно (хотя, черт возьми, и не столь уж весело от такой перспективы), а потому, что на этот раз можем и проиграть.
И уже не грозной и всемогущей сталинской империей грезит российский народ, а той самой пушкинской мечтой о русском рае.
Александр ТОКАРЕВ
Александр ТОКАРЕВ
Николай Иванович Позняков
Прекрасная заря
Страничка из милого далека
Взойдёт ли наконец прекрасная заря?..
А. Пушкин .[ «Деревня «]
Я помню это смутно, и притом… ясно. Как это ни странно, но верно. Смутно — потому, что это было несколько мгновений, полных отдалёнными очертаниями, неразрешёнными догадками, не вполне сознанными впечатлениями; ясно — оттого, что и теперь так проясняется сознание, когда промелькнёт это воспоминание, так светло становится на душе, так отрадно, благодатно… Смутно — потому, что это было в 1861 году, когда мне только что шестой год пошёл; ясно — оттого, что и детской головке светят проблески жизни… Каким образом случилось, что я — бледненький, тщедушный, хилый ребёнок — очутился на балконе в это свежее июньское утро, когда роса плыла над лугом своим белесоватым матом, и птицы пели ещё неполным хором, — не могу сказать. Вероятно, нас разбудили: вероятно, от этого утра ждали чего-то особенного, ещё не виданного… Я стоял, а передо мной благоухал палисадник жасминами и розами, а за ним к Шоше сбегала с горы извилистая дорожка, а внизу сама Шоша своим изгибом делала ровную как дуга луку, разубранную ивами, вётлами и олешником, точно курчавой бахромой; на одном конце луки виднелась деревня с бурой соломой на крышах, с кривыми, серыми стенами изб и овинов, с тонкими струйками дыма над трубами; на левом конце задумчиво дремал сосновый бор, готовый проснуться при первых лучах назревавшего дня; а прямо передо мной, вдали, на горе, за паровым полем, высилась сельская церковь над волнистыми купами садов… Сколько раз и потом, живя здесь много лет, видел я эту картину! Сколько раз вспоминал я с отрадой то раннее, свежее утро, когда я — худенький, слабый ребёнок — стоял тут и глядел вперёд, чего-то ожидая… Там, внизу, в котловине между дальней горой и лукой Шоши, бархатился луг, и неслись оттуда голоса, и толпа колыхалась в своих синих, и белых, и красных рубахах, в пёстрых сарафанах, и косы звенели, блестя при пожаре востока. Я стоял и глядел вперёд. О чём там был шум — я не помню, не слышал ясно. Вероятно, я и не понял бы, если б и расслышал его: это был сплошной, смутный гул. Но помню я, как сильно билось у меня сердце… И было так свежо, так просторно, так светло!.. А восток разгорался всё ярче и ярче; птицы пели уж полным хором; туманы расползались по за́водьям и лощинам; по небесной лазури брызнули лучи. Всё кругом ликовало — радостно было и мне. Я не понимал всего. Конечно, не понимал: мне было всего пять лет. Но мне было радостно, что-то чуялось… Я жил в те мгновенья — жил полной жизнью, и сердце у меня билось сильно-сильно! Теперь-то я понимаю: они делили свой первый покос — свой первый покос ! Вероятно, нам сказали, что это будет очень интересно, и разбудили нас посмотреть. Вероятно, нам внушили, что значит «свой первый покос». И мы встали и пошли смотреть. Вероятно, так было. Да, наверно нам внушили. Наверно! Я услышал шаги позади себя. Оглянулся. То был брат Виктор (ему было около восьми лет). Он быстро вбежал на балкон, ещё не совсем обсохнув от умывания. Меня он, казалось, не заметил. Он остановился, откинул назад курчавую голову, шумно вдохнул в себя воздух, блаженно улыбнулся, прошептал: «Ах, как хорошо!» вперил взор вдаль, за реку, в толпу, прислушался к ликующему хору, оглянул небо, сиявшее над бором солнце, всю окрестность и… мы встретились глазами… Мы оба промолчали. Но кажется мне теперь — мы поняли друг друга. Вот этот взор я помню ясно: какой это был радостный, чистый взор! — чистый, как это небо, как эта заря!.. Прекрасная заря! Мы тебя видели! Я помню тебя! 1899 OCR, подготовка текста — Евгений Зеленко, сентябрь 2011 г. Адрес: Викитека.
Николай Иванович Позняков
Прекрасная заря
Страничка из милого далека
Взойдёт ли наконец прекрасная заря?..
А. Пушкин .[ "Деревня "]
Я помню это смутно, и притом... ясно. Как это ни странно, но верно. Смутно - потому, что это было несколько мгновений, полных отдалёнными очертаниями, неразрешёнными догадками, не вполне сознанными впечатлениями; ясно - оттого, что и теперь так проясняется сознание, когда промелькнёт это воспоминание, так светло становится на душе, так отрадно, благодатно... Смутно - потому, что это было в 1861 году, когда мне только что шестой год пошёл; ясно - оттого, что и детской головке светят проблески жизни...
Каким образом случилось, что я - бледненький, тщедушный, хилый ребёнок - очутился на балконе в это свежее июньское утро, когда роса плыла над лугом своим белесоватым матом, и птицы пели ещё неполным хором, - не могу сказать. Вероятно, нас разбудили: вероятно, от этого утра ждали чего-то особенного, ещё не виданного...
Я стоял, а передо мной благоухал палисадник жасминами и розами, а за ним к Шоше сбегала с горы извилистая дорожка, а внизу сама Шоша своим изгибом делала ровную как дуга луку, разубранную ивами, вётлами и олешником, точно курчавой бахромой; на одном конце луки виднелась деревня с бурой соломой на крышах, с кривыми, серыми стенами изб и овинов, с тонкими струйками дыма над трубами; на левом конце задумчиво дремал сосновый бор, готовый проснуться при первых лучах назревавшего дня; а прямо передо мной, вдали, на горе, за паровым полем, высилась сельская церковь над волнистыми купами садов...
Там, внизу, в котловине между дальней горой и лукой Шоши, бархатился луг, и неслись оттуда голоса, и толпа колыхалась в своих синих, и белых, и красных рубахах, в пёстрых сарафанах, и косы звенели, блестя при пожаре востока. Я стоял и глядел вперёд. О чём там был шум - я не помню, не слышал ясно. Вероятно, я и не понял бы, если б и расслышал его: это был сплошной, смутный гул. Но помню я, как сильно билось у меня сердце... И было так свежо, так просторно, так светло!.. А восток разгорался всё ярче и ярче; птицы пели уж полным хором; туманы расползались по за́водьям и лощинам; по небесной лазури брызнули лучи. Всё кругом ликовало - радостно было и мне. Я не понимал всего. Конечно, не понимал: мне было всего пять лет. Но мне было радостно, что-то чуялось... Я жил в те мгновенья - жил полной жизнью, и сердце у меня билось сильно-сильно!
Теперь-то я понимаю: они делили свой первый покос - свой первый покос ! Вероятно, нам сказали, что это будет очень интересно, и разбудили нас посмотреть. Вероятно, нам внушили, что значит "свой первый покос". И мы встали и пошли смотреть. Вероятно, так было. Да, наверно нам внушили. Наверно!
Я услышал шаги позади себя. Оглянулся. То был брат Виктор (ему было около восьми лет). Он быстро вбежал на балкон, ещё не совсем обсохнув от умывания. Меня он, казалось, не заметил. Он остановился, откинул назад курчавую голову, шумно вдохнул в себя воздух, блаженно улыбнулся, прошептал: "Ах, как хорошо!" вперил взор вдаль, за реку, в толпу, прислушался к ликующему хору, оглянул небо, сиявшее над бором солнце, всю окрестность и... мы встретились глазами...
Мы оба промолчали. Но кажется мне теперь - мы поняли друг друга. Вот этот взор я помню ясно: какой это был радостный, чистый взор! - чистый, как это небо, как эта заря!..
Прекрасная заря! Мы тебя видели! Я помню тебя!
Николай Иванович Позняков
Прекрасная заря
Страничка из милого далека
Взойдёт ли наконец прекрасная заря?..
А. Пушкин .[ "Деревня "]
Я помню это смутно, и притом... ясно. Как это ни странно, но верно. Смутно -- потому, что это было несколько мгновений, полных отдалёнными очертаниями, неразрешёнными догадками, не вполне сознанными впечатлениями; ясно -- оттого, что и теперь так проясняется сознание, когда промелькнёт это воспоминание, так светло становится на душе, так отрадно, благодатно... Смутно -- потому, что это было в 1861 году, когда мне только что шестой год пошёл; ясно -- оттого, что и детской головке светят проблески жизни... Каким образом случилось, что я -- бледненький, тщедушный, хилый ребёнок -- очутился на балконе в это свежее июньское утро, когда роса плыла над лугом своим белесоватым матом, и птицы пели ещё неполным хором, -- не могу сказать. Вероятно, нас разбудили: вероятно, от этого утра ждали чего-то особенного, ещё не виданного... Я стоял, а передо мной благоухал палисадник жасминами и розами, а за ним к Шоше сбегала с горы извилистая дорожка, а внизу сама Шоша своим изгибом делала ровную как дуга луку, разубранную ивами, вётлами и олешником, точно курчавой бахромой; на одном конце луки виднелась деревня с бурой соломой на крышах, с кривыми, серыми стенами изб и овинов, с тонкими струйками дыма над трубами; на левом конце задумчиво дремал сосновый бор, готовый проснуться при первых лучах назревавшего дня; а прямо передо мной, вдали, на горе, за паровым полем, высилась сельская церковь над волнистыми купами садов... Сколько раз и потом, живя здесь много лет, видел я эту картину! Сколько раз вспоминал я с отрадой то раннее, свежее утро, когда я -- худенький, слабый ребёнок -- стоял тут и глядел вперёд, чего-то ожидая... Там, внизу, в котловине между дальней горой и лукой Шоши, бархатился луг, и неслись оттуда голоса, и толпа колыхалась в своих синих, и белых, и красных рубахах, в пёстрых сарафанах, и косы звенели, блестя при пожаре востока. Я стоял и глядел вперёд. О чём там был шум -- я не помню, не слышал ясно. Вероятно, я и не понял бы, если б и расслышал его: это был сплошной, смутный гул. Но помню я, как сильно билось у меня сердце... И было так свежо, так просторно, так светло!.. А восток разгорался всё ярче и ярче; птицы пели уж полным хором; туманы расползались по за́водьям и лощинам; по небесной лазури брызнули лучи. Всё кругом ликовало -- радостно было и мне. Я не понимал всего. Конечно, не понимал: мне было всего пять лет. Но мне было радостно, что-то чуялось... Я жил в те мгновенья -- жил полной жизнью, и сердце у меня билось сильно-сильно! Теперь-то я понимаю: они делили свой первый покос -- свой первый покос ! Вероятно, нам сказали, что это будет очень интересно, и разбудили нас посмотреть. Вероятно, нам внушили, что значит "свой первый покос". И мы встали и пошли смотреть. Вероятно, так было. Да, наверно нам внушили. Наверно! Я услышал шаги позади себя. Оглянулся. То был брат Виктор (ему было около восьми лет). Он быстро вбежал на балкон, ещё не совсем обсохнув от умывания. Меня он, казалось, не заметил. Он остановился, откинул назад курчавую голову, шумно вдохнул в себя воздух, блаженно улыбнулся, прошептал: "Ах, как хорошо!" вперил взор вдаль, за реку, в толпу, прислушался к ликующему хору, оглянул небо, сиявшее над бором солнце, всю окрестность и... мы встретились глазами... Мы оба промолчали. Но кажется мне теперь -- мы поняли друг друга. Вот этот взор я помню ясно: какой это был радостный, чистый взор! -- чистый, как это небо, как эта заря!.. Прекрасная заря! Мы тебя видели! Я помню тебя! 1899
