Прекрасно помню слова святительские: «Люди самолюбивы и не могут совершать над собой бесстрастного суда» (святитель Василий Великий), но когда остается совсем немного до констатации, что уже дожил до лет преклонных, невольно реверсируешь мыслью в годы прошедшие.
От данного «реверса» очень редко остаешься в позитиве и приходишь в симфоническое согласие с незабвенным попом из «Неуловимых мстителей»: «Все мы немощны, ибо человецы суть». Итоги годов прошедших подвести все же хочется, да и вспомнить о том, что умиляет, вдохновляет и радость вселяет, всегда приятно. И нет ничего зазорного и неправославного в радости. Апостол об этом однозначно сказал: «Впрочем, братия, радуйтесь, усовершайтесь, утешайтесь, будьте единомысленны, мирны, – и Бог любви и мира будет с вами» (2 Кор. 13, 11).
Понятно, что сегодня значение слов и определений изменилось. Мир привнес даже в, казалось бы, четкие понятия свои смыслы, далекие от веры и Бога, но мы ведь православные, и акафисты любим, а там что ни строфа, то «Радуйтесь!».
Отсчитаю десятилетий пять с хвостиком назад и обязательно вспоминается:
Скачет сито по полям,
А корыто по лугам…
Мама читает, а мне Федору жалко, да и как не жалеть, если:
А бедная баба одна,
И плачет, и плачет она.
Села бы баба за стол,
Да стол за ворота ушел.
Сварила бы баба щи,
Да кастрюлю поди поищи!
И чашки ушли, и стаканы,
Остались одни тараканы.
Ой, горе Федоре,
Горе!
Отец не читал мне Чуковского и Маршака. Он знал наизусть иное. О том, что такое дружба и кто такой герой, я узнал из симоновских строк:
– Ты слышишь меня, я верю:
Смертью таких не взять.
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Никто нас в жизни не может
Вышибить из седла! –
Такая уж поговорка
У майора была.
А как не быть трусом и не бояться ночью, меня научил Александр Сергеевич Пушкин:
Трусоват был Ваня бедный:
Раз он позднею порой,
Весь в поту, от страха бледный,
Чрез кладбище шел домой.
Шли годы. Сказки из трехтомника Александра Николаевича Афанасьева вкупе с Буратино и Снежной королевой сменили волшебник из Изумрудного города с Урфином Джюсом и подземными королями, затем пришел Жюль Верн с капитаном Грантом, Айртоном и Немо.
Детство – оно ведь имело удивительную особенность: с утра до вечера – целая вечность. Это нынче время считаем по принципу: Рождество – Пасха – Троица – Покров… и опять Рождество. Все скоропроходяще, а порой кажется, что мгновенно. В детстве – по-иному, там каждый день удивителен, с поражающей новостью и увлекательным событием. Все впервые.
Школьные годы – открытие русской классики. Ее нельзя было не открыть, так как учительницей была Мария Ивановна. Так что все бесчисленные добрые рассказы и истории про «марьивановну» – это о моей учительнице. Именно благодаря ей до дня нынешнего к месту и не к месту цитирую несравненного Скалозуба: «Уж коли зло пресечь: собрать все книги бы да сжечь», как и перефразирую Молчалина: «В мои года «достойно» сметь свое суждение иметь». Мария Ивановна дала нам умение понимать изучаемые произведения не только по учебнику литературы, но и с точки зрения их всегдашней современности (это главное отличие классики от литературной бульварщины). И хотя фамилия учительницы была абсолютно советская – Комиссарова, нынче понятно, что мыслила она отнюдь не в ракурсе социалистического реализма. Наверное, именно поэтому, когда мы с другом решили защитить бедного Грушницкого и обвинить гордеца Печорина из «Героя нашего времени», Мария Ивановна молча, но с улыбкой вернула нам сочинения, где просто не было оценки.
Уже много лет спустя, в старших классах и в армии, когда я впервые открыл Библию, стало ясно, что многие сюжеты Писания мне известны. Наш историк, не указывая на источник, рассказывал нам и о потопе, и об Иове, и об Аврааме. Урок у него практически всегда заканчивался красивой, как он говорил, «легендой», которые, как позже выяснилось, были изложением Библии.
С книгами в те годы было непросто, а читать хотелось. И даже когда половину своей первой зарплаты я растратил на ростовском полулегальном книжном рынке, родители не бурчали, потому что для них та истина, что «книга – лучший подарок», действительно была непререкаемой.
Шли годы, кардинально менялось время. Стало не боязно произносить имена тех писателей, о существовании которых мы знали лишь из «критических» разгромных статей в советских газетах. Хотя в армии замполит и отобрал у меня изъятый из библиотек «Один день Ивана Денисовича», но при демобилизации вернул журнал. А институтский преподаватель по сопромату, увидев, что я вместо изучения закона Гука и гипотезы Бернулли читаю «Бодался теленок с дубом», лишь усмехнулся, погрозил пальцем, а после лекции попросил посевовскую брошюрку «до утра».
К годам зрелым, уже, можно сказать, семейным, к тридцатилетию, вместе с толстыми литературными журналами с текстами Ю.В. Трифонова, В.Д. Дудинцева, А.П. Платонова, В.Т. Шаламова пришли неизвестные Н.С. Лесков, И.А. Бунин, И.С. Шмелев и А.И. Куприн.
Тогда же именно через книги начался осмысленный интерес к православию. Уже можно было найти Евангелие, а в ростовском кафедральном соборе купить «Журнал Московской Патриархии», где всегда (всего лишь на нескольких страничках!) были проповеди и исторические статьи. На безмерно разросшейся ростовской книжной толкучке почти свободно стали продаваться не только «Вестник русского христианского движения», но и книжки Сергея Александровича Нилуса вкупе с репринтными наскоро сшитыми «Лествицей» и «Отечником».
Вера становилась необходимостью, так как понималось и осознавалось, что в основе всех любимых произведений была именно православная культура, православное наследие.
На маленьком поселковом железнодорожном вокзале в Белгородской области (уж и не помню, что меня туда занесло) встретился мне священник моих лет, в рясе (!), с последним выпуском «Нового мира» в руках, что несказанно удивило. Познакомились. Разговорились. Пошли пить чай к батюшке, увлеченно обсуждая последние литературные новинки.
Чай как-то забылся, а вот два шкафа с богословской литературой, старинными изданиями, неизвестными авторами и таинственными, еще непонятными названиями стали по сути определяющими в дальнейшей жизни. Они просто ее изменили.
Как-то в Великий пост мой белгородский священник предложил съездить в самое мудрое и святое место на Руси. «Это куда?» – не понял я. «В Оптину. Монастырь уже вернули». Об Амвросии Оптинском, старцах монастырских я уже что-то знал, так как «На берегу Божьей реки» С.А. Нилуса и джорданвилльская книжка Ивана Михайловича Концевича «Оптина пустынь и ее время» числились в любимых. Приехали на пару дней, а задержался я в обители почти на целый год. Изначально решил, что до Пасхи побуду. Слишком уж все необычно. Удивительная служба, пока еще непонятные монахи и постоянное ощущение, что живешь не в реальном времени. Прошлое столь тесно сочетается с настоящим, что если бы встретил на скитской тропинке Льва Николаевича Толстого с Николаем Васильевичем Гоголем, не удивился бы…
Оптина заставила перечитать и переосмыслить нашу классику XIX века. Федор Михайлович Достоевский стал понятен, Николай Васильевич Гоголь – любим, а славянофилы оказались не только борцами за Третий Рим, но и интересными писателями.
Вечерами облюбовал я себе уголок в монастырской гостинице и там книжки читал. Монахи в ту пору еще келий отдельных не имели и жили где придется. Один из них, высокий, худой, в очках, чем-то на меня похожий, заприметил мою личность и пару раз поинтересовался, чего, мол, не сплю и что читаю. Оказалось, что заинтересованность эта была не просто любопытством. Вскоре меня вызвали к монастырскому эконому и предложили потрудиться в издательском отделе монастыря. Быть в Оптиной среди монастырского богослужения, умных монахов и книжек и заниматься книжками… Не верилось.
Неугомонный наш руководитель, тогдашний игумен, нынешний архимандрит Мелхиседек (Артюхин), – человек, который к книге относится благоговейно. Не удивительно, что первое после революции 1917 года издание «Душеполезных поучений» аввы Дорофея вышло именно в Оптиной, как и стало знаковым событием репринтное издание всех томиков «Житий святых» святителя Димитрия Ростовского.
Время скоропроходяще. Минуло уже четверть века с тех монастырских дней. 25 лет священства, которое без книги представить невозможно. Книга и есть та радость, которая учила, воспитывала, образовывала и привела к вере.
Православному современнику, уверен в этом, необходимо читать постоянно. И не только святых отцов, богословов и православных писателей. Великие произведения имеют Божии основания, оттого они и великие.
Сегодня много споров ведется о будущности книги. Уже не надобно искать непрочитанное и сиюминутно нужное. Достаточно зайти в интернет. Поисковик выдаст десятки ссылок и даже определит то место, ту мысль или цитату, которую ищешь. Но все же вечером берешь из стопки очередную книжку, раскрываешь ее наугад, чтобы почувствовать непередаваемый книжный запах, а затем переходишь к закладке…
Вот и сейчас, когда читаю эти строки, за моей спиной – полки с нужными и любимыми книгами – моей всегдашней радостью, берущей начало в βιβλίον («книга» по-гречески), то бишь в Библии.
В уже далеком 1994 году Владислав Листьев в телепередаче «Час пик» спросил у тогдашнего главы издательского отдела Московской Патриархии митрополита Питирима (Нечаева), читает на телеканалах представителя Церкви не только было внове, но и вызывало большой резонанс, так как о том, кто такие служители Церкви, знали лишь по советскому атеистическому шаблону или по слухам, которые, как известно, имеют свойство обрастать выдумками и откровенной ложью. И вдруг оказывается, что те, кто в рясах, не только читают Библию на непонятном языке, молятся и бьют поклоны, но и ориентируются в культуре своего народа, в которой русская классическая литература занимает одно из главных мест.
К чему вспоминается этот диалог убиенного ведущего ли он мирскую литературу. Получив утвердительный ответ, Листьев поинтересовался, что именно нравится Владыке, и тут же получил ответ – Антон Павлович Чехов. Должно сказать, что в начале 90-х любое появление и уже почившего митрополита? Да все из-за того, что раз за разом в разговорах с верующими, как на приходах, так и в православном сегменте пронизывающего весь мир интернета, вспыхивают споры и дискуссии: насколько позволительно и надобно знать верующему литературное наследие наших предков, и прежде всего русских классиков? Может быть, вполне достаточно Священного Писания, трудов святых отцов и агиографического наследия, то есть житий святых и подвижников благочестия? И если на приходе беседы на эту тему вести проще, да и преимущество все же у священника есть не только по должности и сану, но и по возможности включать в свои проповеди конкретные примеры из данного наследия, то во всемирной сети и переписке намного сложнее. Казалось бы, разговариваешь с вполне вменяемым, искренне верующим и образованным собеседником, а итог плачевен. Категоричное: «Священник не имеет права читать мирскую художественную литературу! Достаточно Писания и предания».
С болью вспоминаю дискуссию, года два-три назад, по ответам священнослужителей на вопрос портала «Православие и мир»: «Что бы вы порекомендовали прочесть из художественных книг в дни Великого поста?». К консенсусу прийти не удалось, компромисс был, насколько помнится, лишь в отношении Ивана Сергеевича Шмелева. Анафеме противников, конечно, не предавали, но «банили» и критике разгромной подвергали горячо и жестко.
Вновь и вновь этот вопрос повторяется и обсуждается. Причем в аргументах практически никогда не встречаются слова о том, что вся литература наша церковное, то есть православное, зачало имеет. Беря в руки книгу, вполне достойно вспомнить тех, кто дал нам славянскую азбуку, сделал нас «грамотными» в изначальном понимании этого слова, как не грех будет поблагодарить наших же летописцев, от которых пошла русская книга.
Прежде чем стенать по поводу того, что среди нынешних книжных развалов много откровенно греховных, смущающих и искушающих произведений, надо все же вспомнить, что голова для мысли предназначена, что ты – человек, образ и подобие Божие, только тогда, когда выбирать умеешь. Именно православная вера дает нам уроки, наставления и примеры, как этот выбор совершить. А первый критерий выбора Сам Господь указал: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Мф. 7, 3). Мы же, зная эти слова, видим в светской литературе лишь грехи писательские, рассуждаем об их философских и житейских ошибках, совершенно забывая, что и сами когда-то, да и сейчас частенько попадаем в пропасти темные.
Позволю себе процитировать не столь давно представшего пред Богом российского ученого, литературоведа, профессора МДА Михаила Михайловича Дунаева: «Православие устанавливает единственно истинную точку зрения на жизнь, и эту точку зрения усваивает (не всегда в полноте) русская литература в качестве основной идеи, становясь таким образом православной по своему духу. Православная литература учит православному воззрению на человека, устанавливает правильный взгляд на внутренний мир человека, определяет важнейший критерий оценки внутреннего бытия человека: смирение. Вот почему новая русская литература (вслед за древнерусской) задачу свою и смысл существования видела в возжигании и поддерживании духовного огня в сердцах человеческих. Вот откуда идет и признание совести мерилом всех жизненных ценностей. Свое творчество русские писатели сознавали как служение пророческое (чего католическая и протестантская Европа не знала). Отношение к деятелям литературы как к духовидцам, прорицателям сохранилось в русском сознании до сих пор, хотя и приглушенно».
Так какая же литература возжигает и поддерживает духовный огонь в наших сердцах? Прежде всего, русская классика, начиная от былин и заканчивая приснопоминаемым Распутиным.
Где можно найти пример преображения души человеческой от страстей юности к пониманию и воспеванию веры? В творчестве А.С. Пушкина. Он одним своим стихом «Отцы пустынники и жены непорочны…» и поэтическим письмом к святителю Филарету все свои грехи молодости искупил.
Или «Мертвые души» Н.В. Гоголя. Где, как не в этой поэме в прозе, так красочно, подробно, толково и со всеми нюансами показан весь перечень так называемых «смертных» грехов? Эта книга – своего рода практическое наставление о том, каким не следует быть. Нападая на гоголевского «Вия» и прочие рассказы о нечисти всяческой, посмотрите на духовную прозу автора, которая у этой же нечисти, в человеческом обличье, столь сильное раздражение вызывает.
Великий и непревзойденный А.П. Чехов. Рассказы, где доброта и душевность или побеждают (что чаще), или плачут о том, что их забыли. В коротких повествованиях – правдивые истории о слабости силы человека, который только на себя надеется.
Печально, когда Ф.М. Достоевского пытаются оценивать через призму его неупорядоченной жизни и страсти к азартным играм. Божий талант в его повестях и романах приумножается, а падения и грехи… Брось в Федора Михайловича камень тот, у кого их не наблюдается.
И Толстых читать позволительно и нужно. Всех. Даже Льва. «Войну и мир» и многие повести вкупе с «Севастопольскими рассказами» по мастерству, широте сюжета, исторической, нравственной и философской ценности никто не превзошел. Оценивать творчество этого великого писателя за его отлучение от Церкви – верх неразумности. Лучше уразуметь, что Лев Николаевич, в конце своей жизни попытавшийся из Бога Христа сделать Христа человека, забыл предупреждение Апостола: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (1 Пет. 5, 8). Рекомендую прочитать книгу Павла Валерьевича Басинского «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды», где автор сравнивает двух тогдашних современников.
Многие из тех, кто доказывают вредность и ненужность для православного человека светской литературы, в том числе и классической, задают банальный вопрос: «Как я могу читать эту книжку, если там нет ни слова о Боге?». Но ведь в Книге Песни Песней Соломона тоже ни разу слово Бог не встречается, а она включена в Библию!
Описание красоты природы и человека, благородных дел и поступков, защиты обиженных и Отечества разве не заставляет вспомнить знаменитое «Вся премудростию сотворил еси»?
Безусловно, надобно уметь выбирать полезное и нужное. Отличать доброе от плохого. Но для этого и разумение нам Господь дал. Критерий выбора лично для меня ясен: любая книга, где человек определен в вечности, где есть понимание добра и зла, где сострадание, милосердие и любовь главенствуют, вполне приемлема для нашего чтения. И на первом месте – русская классика. Так что не будем уподобляться грибоедовскому Скалозубу.
Хотелось бы после темы вечности классической русской литературы, ее непреходящей духовной ценности и значимости для современного человека, позиционирующего себя православным, шагнуть в день нынешний. Всегда хочется найти новых, современных, интересных авторов, пишущих о православии или с точки зрения православия. Что греха таить, надо признаться: небогаты мы на писательские имена. Те, для кого книга – неотъемлемая часть жизни, наверное, без труда перечислят фамилии прозаиков, поэтов и публицистов, умеющих видеть действительность через призму нашей веры. Сейчас есть множество литературных групп, кружков, содружеств и т.д. Но, к сожалению (или к радости?), любое литературное сообщество дня нынешнего – это, прежде всего, пииты, рифмы составляющие. Поэтов много, вот только поэзии мало.
Хотя встречаются и неплохие строфы, отвечающие вызовам дня нынешнего:
Все, что нацией зовется,
Все, что гордость вызывает
У нормальных патриотов
Без клинических интриг –
Сохраняет неизменный,
Мудрый, пушкинский, богатый,
Наш родной, свободный,
Русский, смачный, красочный язык!
Дай Бог, чтобы открытия подобные регулярными были, и не только поэтические.
Прозы намного меньше, но все же надо назвать авторов-священников, которых не только нужно, но и интересно читать: Николай Агафонов, Ярослав Шипов, Андрей Ткачев, Валентин Бирюков. Я не записываю их в «классиков», но то, что перед нами – добротные произведения, написанные в нашей русской, православной традиции, сомнений не вызывает.
Мы ведь часто говорим о памяти предков, об отеческих гробах, о преемственности и традициях. Более того, наше предание – это преломление традиции в православном ее понимании. Несколько лет назад Патриарх наш сказал: «…традиция – это механизм и способ передачи ценностей, которые не могут исчезнуть из народной жизни. Не все то, что в прошлом, хорошо, ведь мы выбрасываем мусор, мы же не все сохраняем от нашего прошлого. Но есть вещи, которые необходимо сохранять, потому что если мы их не сохраняем, разрушается наша национальная, культурная, духовная идентичность, мы становимся другими, и чаще всего мы становимся хуже».
P.S. Кроме классики настоятельно рекомендую книги из серии «Жизнь замечательных людей». В последние годы выпущено уже почти два десятка прекрасных работ о наших святых и подвижниках благочестия. Написаны эти книги, в большинстве своем, православными авторами.
Способствует ли чтение художественной литературы спасению души? Читать ли верующему православному человеку русскую классику? Священное Писание или русские писатели? Совместимо ли чтение Евангелия и творений святых отцов с литературным трудом и поэтическим творчеством? Может ли вообще человек верующий заниматься литературным творчеством? И каково назначение литературного слова? Эти вопросы горячо интересовали и интересуют православных читателей и русских писателей во все времена, порождая разные, порою противоположные и зачастую весьма жесткие и категоричные суждения.
Невозможно согласиться с тем мнением, что русская классическая литература совершенно отстоит или даже, как утверждают некоторые, противостоит Православию с его евангельскими ценностями и идеалами. В то же время, невозможно согласиться и с другим крайним взглядом, отождествляющим духовный опыт наших классиков с опытом святых отцов.
Каково же назначение человеческого слова в свете учения Слова Божия? И как это назначение исполнилось и исполняется в русской литературе?
«Словом Господа сотворены небеса, и духом уст Его - все воинство их» (Пс. 32, 6). «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Ин. 1, 1-3).
О Слове как о второй Ипостаси Божественной Троицы - Господе нашем Иисусе Христе - у нас, верующих православных людей, есть ясное учение Священного Писания, свидетельства апостолов, святителей и святых отцов.
Но ведь и творение Свое, человека, Господь наделил способностью слова. С какой же целью дал Творец человеку возможность словотворчества? И каким оно должно быть в устах человеческих?
И это разъяснил нам Сам Господь, а также его апостолы и святые отцы.
«Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов... Восхотев, родил Он нас словом истины, чтобы нам быть некоторым начатком Его созданий» (Иак. 1, 17-18).
То есть возможность слова человек получил как создание по образу и подобию Божию.
И этот благодатный дар слова дал Господь человеку для служения Богу и людям светом истины: «Служите друг другу, каждый тем даром, какой получил, как добрые домостроители многоразличной благодати Божией. Говорит ли кто, говори как слова Божии; служит ли кто, служи по силе, какую дает Бог, дабы во всем прославлялся Бог через Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь» (1 Пет. 4, 10-11).
Слово человеческое служит или ко спасению или к погибели: «Смерть и жизнь - во власти языка...» (Притч. 18, 22); «Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф. 12, 36-37).
Мысль о том, что слово человеческое, подобно Слову Божию - сила творящая и действующая, а не просто средство общения и передачи информации, неоднократно подчеркивал в своих трудах святой праведный отец наш Иоанн Кронштадтский: «Словесное существо!.. Веруй, что при вере твоей в зиждительное Слово Отчее и твое слово не возвратится к тебе напрасным, безсильным... но созиждет умы и сердца внимающих тебе... Слово и в наших устах является уже творческим... со словом выходит живой дух человека, не отделяющийся от мысли и слова. Видите, слово, по природе своей, даже в нас творительно... Веруй твердо в осуществимость всякого слова.., памятуя, что виновник слова есть Бог-Слово... Благоговейно обращайся со словом и дорожи им... Никакое слово не праздно, но имеет или должно иметь в себе свою силу... «ибо у Бога не останется безсильным никакое слово» (Лук,1,37)... это вообще свойство слова - сила и совершенность его. Таким оно должно быть в устах человека».
Наиболее полно и глубоко истинное назначение слова человеческого - служить Богу и нести людям свет Истины - воплотилась в литературе Древней Руси. Литература этого времени отличается удивительной цельностью, неразрывностью слова и дела, одухотворенностью. Этот период собирания русских земель, борения с врагами внешними и внутренними нестроениями, аскетизма, скудости и суровости быта - знаменовался высочайшим духовным подъемом. Это был период, когда воздвигся фундамент, на котором зиждется наше русское слово, русская литература.
Милостью Божией, Россия как сильное централизованное государство возникла с принятием христианства. Русский народ сложился из разобщенных, хотя и родственных племен, по словам первого известного нам русского летописца Нестора, как «един язык, крестившийся во единого Христа». Это было время, когда Запад почти полностью подчинился ереси католицизма, а Восток готов был пасть под властью ислама. Русь была создана Господом как вместилище христианского учения, хранительница Православия.
Православная вера, придав Руси крепость и освящение, стянув русскую землю воедино незримыми духовными нитями, все озарила и наполнила собою. Православие стало основой нашей государственности, законодательства, нравственных основ хозяйствования, определило отношения в семье и обществе. Православие стало основой самосознания русского народа, источником благочестия, просвещения, культуры. Оно воспитало и нравственные качества, идеалы русского человека, сформировало особый, цельный, самобытный характер. Русская литература родилась как акт церковный, молитвенный, духовный. С самых первых своих шагов усвоила она строжайше-нравственное христианское направление, приняла религиозный характер.
Князь Евгений Николаевич Трубецкой (1863-1920), замечательный русский мыслитель, обладавший редким писательским даром, глубокий исследователь иконописи писал: «Нигде, ни в одной стране мира с тех пор, как великий Константин провозгласил свой достопамятный эдикт о свободе Христианской веры, - нигде святая вера Православная не имела такой жизненной, можно сказать животворной связи с жизнью души народной, как у нас на Руси».
Таким родным, понятным, близким, живым Православие стало для русского человека еще и потому, что явилось сразу на родном языке, со славянским богослужением и письменностью. Благодаря равноапостольным просветителям, святым Кириллу и Мефодию, русские люди услышали голос призывающего их Бога на своем же языке, понятном уму и доступном сердцу. Они перевели с греческого важнейшие книги Священного Писания и церковно-богослужебные книги на славянский язык, создав две графические разновидности славянского письма - кириллицу и глаголицу. В 863 году в Моравии Константин-философ (святой равноапостольный Кирилл) составил первую славянскую азбуку.
Священное Писание было первой книгой, которую прочитал русский человек. Слово Божие сразу же стало общим достоянием всего русского народа. В огромном количестве пошло оно по рукам. Библия стала родной, домашней книгой русского человека, освящая мысли, чувства, слова, просвещая. Евангелие, Псалтырь, Апостол многие русские люди знали наизусть. А единственный в своем роде звучности, певучести, гибкости и выразительности русский язык, освятившись светом Христовым, став языком богообщения, и далее развивался под влиянием Слова Божия. Русский человек так и понимал русский язык как освященный, отданный на служение Богу.
Русская литература открывается творением первого русского митрополита Киевского Илариона. Еще и на не совсем обработанном русском языке отразил он мощь и величие Православного учения, его значение для всего мира и для России. Это - «Слово о Законе и Благодати» (ХI в.)
Литература Древней Руси являет нам такие шедевры как «Слово о полку Игореве», «Повесть временных лет» Нестора, «Поучение Владимира Мономаха»»; жития - «Житие Александра Невского» и «Сказание о Борисе и Глебе»; творения Феодосия Печерского, Кирилла Туровского; «Хождение за три моря» Афанасия Никитина; сочинения старца Филофея, явившего идею Москвы как Третьего Рима; сочинение Иосифа Волоцкого «Просветитель»; «Четьи-Минеи» митрополита Московского Макария; монументальные произведения «Стоглав» и «Домострой»; поэтические легенды и духовные стихи русского народа, получившие название «Голубиная книга» (глубокая), отражавшие идеалы христианской нравственности, евангельскую кротость и мудрость.
За древний период русской письменности (ХI-ХVII вв.) мы знаем до 130 известных по имени русских писателей - епископов, священников, иноков и мирян, князей и простолюдинов. Русские таланты того времени - ораторы, писатели, богословы стремились только к предметам, открытым и указанным христианским учением. Вера отразилась на всем творчестве русского человека. Все произведения и творения русского слова того времени, разные по силе выражения и талантливости, имели одну цель - религиозно-нравственную. Неразрывностью слова и дела дышат все эти произведения. Вся русская литература того времени - воцерковленная, духовная. Писатели, мыслители -не фантазеры, а - духовидцы, тайнозрители. Источником их вдохновения была молитва. Светской литературы, как и светского образования совсем не было у людей Древней Руси.
Период древнерусской истории и культуры - период наивысшего духовного подъема русского народа. На целый ряд столетий вплоть до XVIII века хватило этого духовного подъема.
Коренное переустройство, которое вознамерился совершить и совершил царь Петр в общественном и политическом бытии России, нашло свое отражение и в культуре, искусстве, в том числе, и в литературе. Но петровская реформа, имевшая целью уничтожить то, чем жила Древняя Русь, совершалась не на пустом месте. Проблема поврежденности православного сознания и мировосприятия у русского человека XVII столетия, которую точно удалось подметить протопопу Аввакуму: «Возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя» - стала подтачивать духовное бытие русского народа еще ранее.
Достигнутые Россией в XVI-XVII вв. мирские успехи, возрастание земного благополучия таили в себе опасные искушения. Уже Стоглавым Собором (1551г.) было отмечено понижение духовного настроения и благочестия.
«В XVII веке мы можем наблюдать начало мощного и безблагодатного западного воздействия на всю русскую жизнь, причем воздействие это шло, как известно, через присоединившуюся в середине века Украину, которая довольствовалась тем, что досталось ей от Польши, бывшей, в свою очередь, задворками Европы... а окончательный слом совершился в период петровских преобразований», - указывает выдающийся православный исследователь русской литературы, магистр богословия Михаил Михайлович Дунаев.
Страшный период в начале XVII века, названный на Руси Смутным временем, когда казалось, что разорена и погибла вся русская земля и не подняться государству, разорванному на части, только благодаря Православию, которое было духовной опорой и источником сил, помогло русскому народу взять верх над врагом. Когда же прошло это неимоверное напряжение сил, настали успокоение, умиротворенность, спокойствие, тишина и изобилие, принесшие, как и бывает, духовную расслабленность. Появилось стремление изукрасить землю и превратить ее облик в символ райского сада. Это отобразилось и в искусстве (храмостроительство, иконопись), и в литературе.
Появляются новые, невозможные ранее для русского человека, жившего по Слову Божию: «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18, 38) и превозносившего идеал святости над всеми жизненными ценностями, - устремления человеческой души к «сокровищам земным», нашедшие свое отражение в литературе.
Наряду с традиционными литературными произведениями, основанными на религиозном взгляде, духовном опыте и неопровержимом факте, появляются иные, неведомые доселе на Руси, жанры и методы литературы. Вот, например, знаменательное и невозможное в литературе раннего периода «Сказание о роскошном житии и веселии». Или «Слово о бражнике, како вниде в рай», где бражник устраивается на лучшем месте... Появляется и западная ренессансная переводная литература со своей верой, безверием и своими, чисто земными идеалами, где к духовным сферам применяются чисто земные мерки. Возникают даже антиклерикальные произведения, как «Калязинская челобитная» - сатирическая пародия на монастырскую жизнь, написанная, якобы, монахами. Зарождается и традиция совмещения вымысла и реального факта (например, «Повесть о Савве Грудцине»), в то время как в древнерусской литературе было единственно - литературно-художественное осмысление факта и отсутствие вымысла. Начинает преобладать бытовизм. Появляются и авантюрные повести, в подражание западной литературе, несущие в себе зачатки психологизма темных страстей, например «Повесть о Фроле Скобееве», где нет вообще религиозного осмысления бытия. «И стал жить Фрол Скобеев в великом богатстве» - таков итог повести, где худородный дворянин хитростью и обманом соблазняет дочь именитого и богатого стольника, и, женившись на ней, становится наследником богатства.
Повлияли на все бытие России и два раскола, потрясшие русское общество в XVII веке - раскол церковный, при царе Алексее Михайловиче, и при Петре I - не менее губительный раскол нации - сословный. Положение Церкви в государстве и обществе тоже изменилось. Церковь еще не отделена от государства, но уже не имеет безраздельного и безусловного авторитета. Секуляризация общества возрастает.
Звериное царство во все времена подступало к народам все с тем же вековым искушением: «Всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне» (Мф. 4, 9). Но в мире, который во зле лежит, человек Древней Руси старался жить по законам иного, горнего мира. Видением иного смысла жизни, иной жизненной правды и исполнена вся древнерусская литература. С XVIII века начинается новый период истории и литературы России. Литература этого периода так и называется - «литература нового времени».
Человек не отвратился от Бога, но стал видеть смысл своей жизни в обустройстве на земле. Небо человек стал сводить на землю. Не человек уподобляется Богу, а Бог - человеку. А самое главное - происходит разрыв между словом и делом - творчеством и молитвой.
XVIII век прошел под знаменем Просвещения - идеологии, совершенно чуждой для русского человека в его понимании истины. Что такое Просвещение? Это признание за наукой способности дать конечное толкование мироздания. Это обожествление и признание всесильности человеческого разума. Это превознесение «мудрости мира сего», о которой сказал Апостол: «Мудрость мира сего есть безумие перед Богом» (1 Кор. 3, 19-20).
Загнать литературу в жесткие рамки Просвещения не удалось. Какие бы изменения во внешней жизни ни происходили, духовный идеал русского человека оставался связанным с образом святости, во многих существенных чертах отличном от святости в западном понимании. Это не давало окончательно свернуть с изначально обозначенного пути духовного развития. Православная святость основана на стяжании Святого Духа посредством аскетического молитвенного подвига. Тип католической «святости» - эмоционально-нравственный, основанный на чувственной экзальтации, на психофизической, но не духовной основе (если вспомнить католических «святых»).
Литература этого периода не явила достижений, которыми были отмечены предшествующий и последующие периоды. Метод просветительского классицизма, явленный Мольером, Расином, Лессингом, в России дал имена М.В. Ломоносова, А.П. Сумарокова, В.К. Тредиаковского, Г.Р. Державина, Д.И. Фонвизина. В классицизме все подчинено идеям государственности, а обращаются при этом писатели прежде всего к рассудку. Поучения, наставления, резонерство, схематизм, штампы и условности делают эти произведения скучноватыми, а ограниченность просветительского разума обнаруживает себя в произведениях писателей даже помимо их воли.
Но живые ростки творческой мысли пробиваются на Руси и в самые безблагодатные времена. Нередко уступающая лукавому духу гуманизма, русская литература и тогда не могла удовлетвориться идеалом самоутверждения человека на земле, ибо Православие, взрастившее русского человека, изначально отвергает такой идеал. Все творчество, например, Г.Р. Державина, великого художника, мудрого философа и смиренного христианина, не укладывающееся в схемы какого-либо литературного направления, и освящено истинной верою и сугубо православным восприятием жизни.
А один из зачинателей классической русской поэзии Михаил Васильевич Ломоносов сделал научное познание формою религиозного опыта. «Правда и вера суть две сестры родные, дщери одного Всевышнего Родителя, никогда между собою в распрю придти не могут», - так ясно выразил он смысл своего научного мировоззрения. Свои научные представления он поверял трудами святых отцов, например, святителя Василия Великого, а в науке видел помощницу и союзницу богословия в познании «премудрости и могущества Божия».
Да и все лучшие делатели слова этого периода, являя благоговение перед величием Зиждителя и воздавая молитвенную хвалу Ему, хотя и следуют литературным законам классицизма, но вкладывают в свои произведения смысл, отличный от того взгляда на жизнь, который предлагал западный классицизм.
В этот период нашей культуры начинается формирование литературного языка и законов русского классического литературного творчества.
Складываются и законы русской риторики - науки, излагающей правила красноречия, то есть умения правильно излагать свои мысли письменно и устно, основы которой были заложены еще преподобным Феофаном Греком, человеком большой учености, приглашенным в 1518 году в Москву для написания и перевода церковных книг.
Немало способствовало развитию литературного русского языка творчество Александра Петровича Сумарокова - поэта, драматурга и литературного критика - одного из крупнейших представителей русской литературы XVIII века, удостоенного ордена Святой Анны и чина действительного статского советника.
Знаменательна его работа «О Российском духовном красноречии». В ней он приводит в пример всем, кто желает заниматься духовным словом, «отличных духовных риторов», чьи труды служат славе России: Феофана архиепископа Новогородского, Гедеона епископа Псковского, Гавриила архиепископа Петербургского, Платона архиепископа Тверского и Амвросия префекта Иконоспасского училища.
Нужно сказать, что в это время соборное, еще не раздробленное сознание русского человека, и осознание каждой личностью своей включенности в единство всего творения, еще не успело полностью испариться из бытия и духа русского человека. Именно оно требовало возвыситься до всеохватного видения любой проблемы. Именно это свободное единение всех к любви к Богу и друг к другу, дающее полную духовную свободу, накладывало на русского человека нелукавую ответственность личности. Ответственность перед Богом и людьми. Может быть, отсюда и идет тот широкий и глубокий охват проблем, который всегда был свойственен русской литературе, ее неравнодушие к судьбам Отечества, Церкви и своего народа.
Ничего удивительного, странного или тем более кощунственного, как может показаться замкнутому в себе нашему современнику, нет в том, что А. П. Сумароков, рассматривает проблемы русской духовной риторики. Не было у нас еще и того уродливого, превозносящегося над всеми остальными членами Церкви папизма, присущего католицизму. «Служите друг другу, каждый тем даром, какой получил », - русский человек понимал эти слова прямо и действенно.
Сумароков, рассмотрев все лучшее в трудах замечательных русских духовных ораторов того времени, как то - «огромность, важность, согласие, яркость, цветность, быстроту, силу, огонь, разсуждение, ясность», сопровождающие истинное глубокое понимание духовных вопросов, говорит о том, что он касается сугубо дара красноречия. Конечно, говорит он, если бы мы требовали, чтобы все риторы обладали таким великим талантом риторики, как перечисленные сии мужи, которые «яко светлые звезды в густом мраке воссияли» то опустели бы храмы Божии за неимением проповедников. Но в то же время, по его словам, «достойно воистину сожаления, когда прославление великого Бога попадает в уста невежд». Сумароков сожалеет, что порою «глубокомысленные пустомели», которые говорят «витиевато», но сами не понимают того, о чем говорят, опираясь лишь на свои понятия и не войдя в великие духовные вопросы ни умом, ни сердцем, берутся проповедовать Истину Божию.
Об этом же говорили святые отцы всех времен. Святитель Григорий Богослов писал: «Любомудрствовать о Боге можно не всякому! Да, не всякому. Это приобретается не дешево и не пресмыкающимися на земле!.. О чем можно любомудрствовать и в какой мере? О том, что доступно для нас и в такой мере, до какой простирается состояние и способность разумения в слушателе... Согласимся в том, что о таинственном нужно говорить таинственно, а о святом - свято». А преподобный отец наш Иоанн Дамаскин в творении «Точное изложение Православной веры» говорил, что не все человеку из Божественного можно узнать и не все может быть выражено речью.
Не удивительно, что Сумароков не советует всем подряд обладателям дара красноречия богословствовать и вторгаться в исследование глубин домостроительства Божия и непостижимого Его для нас Промысла, но - проповедовать Слово Божие, призывать к вере и истинной нравственности.
В целом же культура нового времени, в том числе и литература, разделяются на церковную, духовную и - светскую.
Духовная литература идет своим путем, являя дивных духовных писателей: святителя Тихона Задонского, святителя Филарета митрополита Московского и Коломенского, святителя Игнатия Брянчанинова, святителя Феофана Затворника Вышенского, святого праведного Иоанна Кронштадтского. Наше святоотеческое наследие велико и неисчерпаемо.
Светская же литература (сосредотачивающая свое внимание на проблемах секулярного общества, какого в Древней Руси вообще не существовало), претерпела влияние ренессанса, просвещения, гуманизма, атеизма и утратила очень многое.
Но, в отличие от литературы Запада, где процесс секуляризации начался уже с эпохи Возрождения и к XIX веку сложилась литература без Христа, без Евангелия, русская классическая литература оставалась всегда, по ее миропониманию и характеру отображения действительности, хоть и не во всей полноте - по духу своему православной.
Алексей Александрович Царевский - сын протоиерея, профессор кафедры славянских наречий и истории иностранных литератур, а также кафедры славянского языка, палеографии и истории русской словесности Казанской духовной академии приводит в своей книге «Значение Православия в жизни и исторической судьбе России» (1898) высказывание французского критика Леруа-Белье о том, что во всей Европе русская литература остается самой религиозной: «Глубина великих созданий русской словесности иногда даже против воли авторов - христианская; несмотря на кажущийся даже рационализм, великие писатели русские в сущности глубоко религиозны».
М.М. Дунаев пишет: «Как ни сильно было западное влияние, как ни победно проникал в российскую жизнь земной соблазн, а Православие оставалось неискорененным, пребывало со всею полнотою заключенной в нем Истины - и никуда не могло исчезнуть. Души были повреждены - да! - но как бы ни блуждала в темных лабиринтах соблазнов общественная и личная жизнь россиян, а стрелка духовного компаса все равно упрямо показывала прежнее направление, хотя бы большинство и двигалось в прямо противоположном. Западному человеку, скажем еще раз, было проще: для него неповрежденных ориентиров не существовало, так что и сбившись с пути, он порою о том мог и не подозревать вовсе».
Лариса Пахомьевна Кудряшова , поэт и литератор
Список использованной литературы
1. «Евангелие Господа нашего Иисуса Христа». Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь, М., 1993.
2. «Толкование на Евангелие от Матфея» под редакцией архиепископа Никона (Рождественского), М., 1994.
3. «Монашеское делание». Составитель священнник Владимир Емеличев, Свято-Данилов монастырь, М., 1991.
4. Энциклопедический словарь русской цивилизации. Составитель О.А. Платонов, М., 2000.
5. «Руководство к изучению догматического богословия», СПб., 1997.
6. «Точное изложение православной веры». Творения святого Иоанна Дамаскина, М-Ростов-на-Дону, 1992.
7. «О вере и нравственности по учению Православной Церкви», Издание Московской патриархии, М., 1998
8. Митрополит Иоанн (Снычев). «Русский узел». СПб. 2000.
9. А.А. Царевский. «Значение Православия в жизни и исторической судьбе России», СПб., 1991.
10. «Писания мужей апостольских», Рига, 1992.
11. «Полное собрание творений Святого Иоанна Златоуста». т.1, М.,1991.
12. «Собрание писем святителя Игнатия Брянчанинова, епископа Кавказского и Черноморского», М-СПб, 1995.
13. Святитель Григорий Богослов. «Пять слов о богословии», М., 2001.
14. Святой праведный Иоанн Кронштадтский. «В мире молитвы». СПб., 1991.
15. «Беседы схиархимандрита Оптинского скита старца Варсонофия с духовными детьми», СПб., 1991.
16. Князь Евгений Трубецкой. «Три очерка о русской о русской иконе». Новосибирск, 1991.
17. Святитель Феофан Затворник. «Советы православному христианину». М., 1994.
18. М.М.Дунаев. «Православие и русская литература». в 5 ч., М., 1997.
19. И.А.Ильин. «Одинокий художник». М., 1993.
20. В.И.Несмелов. «Наука о человеке». Казань, 1994.
21. Святитель Феофан Затворник. «Воплощенное домостроительство. Опыт христианской психологии». М., 2008.
В написанной истории русской литературы есть немало недоразумений, и самое большое ‒ непонимание ее духовной сущности. За последнее столетие много сказано о национальном своеобразии русской литературы, но не сказано убедительно главное: русская литература была христианской. Это утверждение можно было бы принять за аксиому, но, к сожалению, приходится доказывать очевидное.
Волга впадает в Каспийское море, человек дышит воздухом, пьет воду ‒ задумывался ли об этом вплоть до недавнего времени человек? Когда это составляло естественный образ жизни человека и общества, оно не нуждалось в объяснениях. Их потребность возникла, когда прервалась тысячелетняя традиция и был разрушен христианский мир русской жизни.
О христианском характере русской литературы молчало и не могло не молчать по идеологическим причинам советское литературоведение: немногие молчали по запрету, большинство ‒ по неведению. Но молчали и те, кто был свободен и мог сказать. Помимо конфессиональных различий, вызывающих своеобразную невосприимчивость и, если хотите, эстетическую "глухоту", есть и психологический аспект проблемы: молчание заразительно. Когда молчат все, возникает ощущение, будто нет и явления.
Если верить школьным и университетским учебникам, то русская литература всех веков была озабочена государственными деяниями, а последние два века только и делала, что готовила и осуществляла революцию. История литературы представала в этих учебниках как история государства, история общества, развития общественной идеологии, марксистской борьбы классов, политической борьбы. Примерами все можно доказать ‒ было и это, но в целом русская литература имела иной характер.
Со всей определенностью необходимо заявить: нужна новая концепция русской литературы, которая учитывала бы ее подлинные национальные и духовные истоки и традиции.
Есть народы, у которых письменность и литература появились задолго до принятия, а то и возникновения христианства. Так, не только христианский мир, но и человечество многим обязано античной литературе ‒ греческой и латинской.
Есть народы, а это китайцы, индийцы, евреи, японцы, которые не приняли христианство, тем не менее имеют древнюю и богатую литературу.
Два народа, евреи и греки, дали христианскому миру Священное Писание ‒ Ветхий и Новый Завет. И не случайно первой книгой многих народов, принявших христианство, в том числе и славян, стало Евангелие.
У многих народов литература появилась позже принятия христианства.
Крещение явило Древней Руси и письменность, и литературу. Это историческое совпадение определило концепцию, исключительное значение и высокий авторитет русской литературы в духовной жизни народа и государства. Крещение дало идеал и предопределило содержание русской литературы, которое в своих существенных чертах оставалось неизменным в длительном процессе секуляризации и беллетризации того изначального духовного "зерна", из которого проросла русская литература.
"Литература" ‒ пожалуй, наименее удачное слово для определения той сферы духовной деятельности, которая в русской культуре названа этим словом. Латинская литера, греческая грамма ‒ в русском переводе буква, но из этих корней произошли разные слова: литература, грамматика, букварь. Точнее было бы назвать славянскую, а потом и русскую письменность другим словом. Из всех слов лучше всего подходит не литера (литература), не книга (книжность), а само слово, причем Слово с большой буквы ‒ его откровение было явлено Крещением Руси, обретением Евангелия, Слова Христова.
На протяжении последних десяти веков у нас была не столько литература, сколько христианская словесность. Если мы не будем учитывать этот факт и будем искать, скажем, в словесности первых семи веков только "литературу" (или светскую, мирскую книжность), то в ее круг войдет узкий круг произведений, способных или к светскому, или к двойному, церковному и мирскому, бытию (например, Житие, История или Повесть об Александре Невском), а за ее пределами окажется огромная, к сожалению, и сейчас малоизученная, во многом разграбленная и утраченная за последние семьдесят лет высокая христианская словесность, создававшаяся в монастырях и хранившаяся в монастырских библиотеках.
За последнее и пока единственное тысячелетие ее существования в России возник оригинальный "евангельский текст", в создании которого участвовали многие, если не все поэты, прозаики, философы. И не только они.
Кирилл и Мефодий дали славянам не только письменность, предназначили ее для выражения Слова Христова, но и перевели на церковно-славянский язык необходимые для богослужения книги, и в первую очередь, Евангелие, Апостол, Псалтырь. Уже изначально в "евангельский текст" вошли и новозаветные, и ветхозаветные произведения. Из Ветхого Завета христианство восприняло любовь к единому Богу-Творцу и сделало своим жанром псалмы, усвоило библейскую премудрость и ввело в круг обязательного чтения Притчи царя Соломона, признало Священную историю Моисеева Пятикнижия ‒ историю творения Богом мира и его последующего со-творения людьми.
"Евангельский текст" ‒ научная метафора. Она включает в себя не только евангельские цитаты, реминисценции, мотивы, но и книги Бытия, и притчи царя Соломона, и псалтырь, и книгу Иова ‒ словом, все то, что сопутствовало Евангелию в повседневной и праздничной церковной жизни. Но этот "текст" не только в метафорическом, переносном, но и в прямом значении до сих пор не выделен в русской словесности.
Когда-то им не интересовались особо, потому что для одних это было настолько привычно, что не замечалось, ‒ знакомое не узнается. Для других модное поветрие "нигилизм" затронуло все сферы духовной жизни, проникло в религиозное сознание ‒ и отрицание тем более бесплодно. В советские времена заниматься этим было запрещено цензурой, упразднившей не только тему и проблематику подобных исследований, но и заглавное написание слов Бог и другой религиозной и церковной лексики. Достаточно сказать, что это нанесло заметный ущерб советской текстологии: сейчас нет ни одного авторитетного издания русской классики, включая академические собрания сочинений Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Чехова. Русская словесность долго сохраняла сакральность тем Бога, Христа и Церкви в мирском обсуждении, и на страже этого стояли нормы церковной и народной этики, нарушенные Никоновской реформой, а позже Священный Синод. Никоновская реформа вызвала не только взрыв церковной публицистики, но и дала мощный толчок процессу секуляризации христианской культуры. Начиная с XVIII века, когда у нас в полном смысле этого слова появилась светская словесность, Бог, Христос, христианство стали литературными темами. И первой проявила этот новый подход русская поэзия, которая сложила свою хвалу Богу.
О Божием величестве пел Михайло Ломоносов в своих знаменитых одах (Утреннем и Вечернем размышлениях), но кто проник в его восторженные слова, кто дал ответы на его бесстрашные вопросы?
Духовная поэзия стала призванием многих, почти всех поэтов XVIII века ‒ и прежде всего гениального Державина, создавшего не только оду "Бог", но и оду "Христос", оставившего огромное наследие не издававшихся в советские времена духовных стихов. Кто их читал? Они до сих пор недоступны и студентам, и просто читателям.
Духовная поэзия XVIII века не была сугубо русским явлением. Это примечательная особенность всей европейской поэзии, поэтому не случайно русские поэты переводили не только библейские псалмы, но и образцы христианской поэзии английских и немецких пасторов, и примечательно, что этому сотворчеству не мешали конфессиональные проблемы. Сейчас в критике чаще всего говорят о пантеизме этих поэтов, хотя точнее было бы вести речь о христианской поэзии.
Не выделен "евангельский текст" в творчестве многих классиков русской литературы, даже у Достоевского; не прочитаны как христианские поэты даже Тютчев и Фет, не говоря уже о Жуковском, Вяземском, Языкове, Хомякове, Случевском, Константине Романове и многих-многих других. Это в полной мере относится к христианской поэзии А. Блока, М. Волошина, Б. Пастернака, А. Ахматовой. И конечно, полнее всего христианский характер раскрылся в литературе русского зарубежья, которая жила памятью былой христианской России, лелеяла исторический образ Святой Руси.
Сказав Аз, назовем и Буки, чтобы из них сложилось "слово" ‒ еще одна азбучная истина: русская литература была не только христианской, но и православной. На это обращают еще меньше внимания, чем на христианское значение русской словесности.
Разделение единой христианской Церкви на Западную и Восточную, начавшееся в 1054 году и завершившееся в 1204 году падением Константинополя, имело свои не всегда очевидные для современного читателя русской литературы последствия. Более определенно выразился византийский характер русского православия. Великая греческая христианская словесность, возникшая на почве античной поэзии и ветхозаветной мудрости, образовала русское национальное самосознание. Православие не только признало лишь первые семь из двадцати одного вселенского собора, но и сохранило сложившийся к тому времени христианский календарь: установило главным праздником ("праздником праздников, торжеством из торжеств") Пасху ‒ воскрешение Христа, а не Рождество, как в Западной
церкви; отмечает все двунадесятые праздники, в том числе Сретение Господа Симеоном, Преображение Господне и День Воздвижения Креста Господня. Они усилили в православии искупительную и страдательную роль Христа и их церковное значение. Идеи преображения, страдания, искупления и спасения стали характерными идеями русского религиозного менталитета.
Среди различных дисциплин, которые начинаются словом этно-, явно не хватает еще одной ‒ этнопоэтики, которая должна изучать национальное своеобразие конкретных литератур, их место в мировом художественном процессе. Она должна дать ответ, что делает данную литературу национальной, в нашем случае ‒ что делает русскую литературу русской.Ч тобы понять то, что говорили своим читателям русские поэты и прозаики, нужно знать православие. Православный церковный быт был естественным образом жизни русского человека и литературных героев, он определял жизнь не только верующего большинства, но и атеистического меньшинства русского общества; православно-христианским оказывался и художественный хронотоп даже тех произведений русской литературы, в которых он не был сознательно задан автором.
Поясню это на конкретных примерах.
Русские писатели охотно крестили своих литературных героев, давая им неслучайные христианские имена и фамилии. Символический смысл их имен не всегда очевиден читателю, нетвердо знающему общехристианские и православные святцы.
Православие ввело своих святых и осталось верным Юлианскому календарю. Так, действие романа "Идиот" начинается в среду 27 ноября. Накануне 26-го был осенний Юрьев день, введенный Владимиром Мономахом. Общехристианским днем Святого Георгия является весенний Юрьев день. В эти весенние и осенние дни (неделю до и неделю после) русские крестьяне имели право менять своих хозяев ‒ переходить от одного к другому. Этот обычай держался до конца XVI века. Конечно же, не случайно уход Настасьи Филипповны от Тоцкого приурочен к этому дню и скандально объявлен в день ее рождения.
Сугубо православные праздники ‒ Преображение и Воздвижение Креста Господня. Действие романа "Бесы" приурочено к 14-му сентября, к Крестовоздвиженскому празднику, что сразу обращает внимание на символический смысл фамилии героя "Бесов" Ставрогина (stavros ‒ по-гречески крест). Именно в этот день мог начаться, но не состоялся искупительный подвиг великого грешника.
В пасхальном рассказе Достоевского "Мужик Марей", действие которого происходит на "второй день светлого праздника", герою припомнился случай, бывший с ним в начале августа, а это время православного Преображения. Этот случай, в котором, по словам Достоевского, "может быть", принял участие Бог, был для Достоевского своего рода почвенническим "символом веры".
Идея Преображения ‒ одна из глубоких православных идей.В жизни Христа был день, когда он с учениками взошел на гору Фавор и "преобразился перед ними: и просияло лице Его,как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет" (Матф.VIII, 1-2). "Сын Человеческий" открыл ученикам, что Он ‒ "Сын Бога Живаго". Этот день ‒ по стихам Юрия Живаго из пастернаковского романа, "Шестое августа по-старому, Преображение Господне". И это очевидная подсказка, кто доктор Живаго, откуда у него такая редкая фамилия, что стоит за его гамлетовской нерешительностью. В этом символический смысл евангельских сюжетов стихов героя: "На Страстной" (Пасха), "Август" (Преображение), "Рождественская звезда" (Рождество), "Чудо" с категорическим утверждением: "Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог", "Дурные дни", две "Магдалины" и "Гефсиманский сад" с пророчеством:
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.
В имени, отчестве и фамилии героя (Юрий Андреевич Живаго) есть и иные символические смыслы: Юрий ‒ Георгий Победоносец ‒ победитель змея (и зла) ‒ символ русской государственности ‒ эмблема Москвы; Андреевич ‒ Андрей Первозванный ‒ один из 12 апостолов Христа, по преданию, доходивший после его распятия с проповедью до языческого Киева.
Случайно или нет то, что русское эстетическое сознание оказалось неспособным создать образ Злого Духа, достойный гетевского Мефистофеля? Русский демон ‒ странное существо. Он не зол, а "злобен", а подчас и просто незлобив в своей незадачливости. Неудачливы и смешны черти Гоголя, сказочные бесы Пушкина. Не вышел чином, чем обидел героя, черт Ивана Карамазова. Пушкинский Демон, "дух отрицанья, дух сомненья", готов признать идеал и правоту Ангела: "Не все я в небе ненавидел, Не все я в мире отрицал". Даже дерзновенный лермонтовский Демон готов примириться с Небом, ему наскучило зло, он готов признать силу любви. И почему позже русский бес выродился в "мелкого беса"? Почему вопреки служению
Воланд творит добро, помогая Мастеру, создавшему роман о Христе? Не потому ли, что в истории православия не было инквизиции и христианское отношение к человеку проявилось и в отношении к Злому Духу? Не здесь ли разгадка мученической судьбы русской православной церкви в годы гражданской войны и в двадцатые-тридцатые годы? Впрочем, Достоевский говорил и не раз доказывал в своих произведениях, что смирение ‒ великая сила, и история подтвердила правоту этих слов.
В отношении к христианству русская литература была неизменна, хотя были и антихристианские писатели, и таких было много в советской литературе. Их отрицание Христа и христианства не было последовательным и однозначным, но четко декларированным в двадцатые-пятидесятые годы. Впрочем, пройдя эпоху классовой борьбы и ожесточение социалистического строительства, и советская литература обнаружила глубокую связь с предшествующей традицией, назвав многое из христианского идеала общечеловеческими гуманистическими ценностями. И, пожалуй, самое главное: и в советской литературе сохранились христианские писатели ‒ назову самых знаменитых: Борис Пастернак, Анна Ахматова, Александр Солженицын. И хотя их и объявляли антисоветскими писателями, отлучить их от русской литературы оказалось невозможным. В том, что писали Горький, Фадеев, Маяковский, Шолохов и другие, была своя правда, но правда историческая ‒ она в прошлом, будущее за иной заповеданной правдой.
Сейчас литература пребывает в жестоком кризисе. Не все писатели его переживут, но у русской словесности глубокие тысячелетние корни и лежат они в христианской православной культуре, а это значит, что у нее всегда есть возможность воскреснуть и преобразиться.
Русская литература была христианской. Вопреки историческим обстоятельствам, она оставалась ею и в советские времена. Надеюсь, это ее будущее.
Вся русская литература пропитана духом Православия. А иначе и не могло быть, так как русский народ всегда был глубоко верующим. И только с утверждением советской власти, когда все, связанное с религией, было запрещено, появились в массовом количестве и поощряемые государством светские произведения антирелигиозной направленности. На них воспитывались советские люди, им внушали, что религия – якобы опиум для народа. Однако дореволюционная литература не могла быть окончательно предана забвению, так как народ не может жить без своих духовных корней. В этих целях советскими литераторами были выбраны те произведения, которые, с их точки зрения, не представляют никакой опасности для антирелигиозной пропаганды. Произведения великих русских писателей и поэтов всегда трактовались как патриотические, лирические, но отнюдь не как религиозные. Нами будут рассмотрены произведения наиболее известных писателей и поэтов, а именно: Пушкина, Достоевского, с тем, чтобы прояснить, какую роль православная духовность занимает в их произведениях.
Обширная литература о Пушкине почти всегда старалась обходить такую тему и всячески выставляла его либо как рационалиста, либо как революционера, несмотря на то, что наш великий писатель был полной противоположностью подобным понятиям. Исключительное свойство художественного таланта Пушкина, столь глубоко захватывающего всю внутреннюю жизнь своего читателя, заключается именно в том, что он описывает различные состояния души человеческой не как внешний наблюдатель, метко схватывающий оригинальные и характерные проявления жизни и духа человеческого: нет – Пушкин описывает своих героев как бы изнутри их, раскрывает их внутреннюю жизнь так, как ее опознает сам описываемый тип. В этом отношении Пушкин превосходит других гениальных писателей, например, Шиллера и даже Шекспира, у которых большинство героев являются сплошным воплощением одной какой-нибудь страсти и потому внушают читателю ужас и отвращение. Совсем не так у Пушкина: здесь мы видим живого цельного человека, хотя и подвергнутого какой-нибудь страсти, а иногда и подавленного ею, но все-таки в ней не исчерпывающегося, желающего с нею бороться и, во всяком случае, испытывающего тяжкие муки совести. Вот почему все его герои, как бы они ни были порочны, возбуждают в читателе не презрение, а сострадание. Таковы его Скупой рыцарь, и Анджело, и Борис Годунов, и его счастливый соперник Дмитрий Самозванец. Таков же и его Евгений Онегин – самолюбивый и праздный человек, но все же преследуемый своею совестью, постоянно напоминающей ему об убитом друге. Так, само описание страстей человеческих в поэзии Пушкина есть торжество совести.
Ах! чувствую: ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто… едина разве совесть.
Так, здравая, она восторжествует
Над злобою, над темной клеветою…
Но если в ней единое пятно,
Единое случайно завелося,
Тогда – беда! как язвой моровой
Душа сгорит, нальется сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрек,
И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах…
И рад бежать, да некуда… ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
Пушкин интересовался, прежде всего, жизненною правдою, стремился к нравственному совершенству и в продолжение всей своей жизни горько оплакивал свои падения.
Покаяние же Пушкина в своих юношеских грехах не было просто всплеском безотчетного чувства, но имело тесную связь с его общественными и даже государственными убеждениями. Вот какие предсмертные слова влагает он в уста умирающего царя Бориса Годунова к своему сыну Феодору:
Храни, храни святую чистоту
Невинности и гордую стыдливость:
Кто чувствами в порочных наслажденьях
В младые дни привыкнул утопать,
Тот, возмужав, угрюм и кровожаден,
И ум его безвременно темнеет,
В семье своей будь завсегда главою;
Мать почитай, но властвуй сам собою –
Ты муж и Царь; люби свою сестру,
Ты ей один хранитель остаешься.
Далек был Пушкин от общепризнанного теперь парадокса о том, что нравственная жизнь каждого есть исключительно его частное дело, а общественная деятельность его совершенно не связана с первою. Пушкин постоянно думал о неизбежном исходе человеческой жизни:
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды –
И чей-нибудь уж близок час.
Однако мысль о смерти внушает ему не уныние, а покорность воле Божией и примирение со своим жребием:
…Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных…
Религиозное чувство Пушкина не имело только строго индивидуальный характер: перед его сознанием предстоял образ вдохновенного пророка, к коему он обращался не однажды. Нужно отметить, что историко-критическая литература того времени Пушкина не поняла. Гениального поэта открыл для нас Федор Михайлович Достоевский, выступивший на торжественном чествовании поэта в «Пушкинские дни» 1880 года в Москве, когда был поставлен ему памятник в первопрестольной столице. Здесь Ф.М. Достоевский продекламировал пушкинского «Пророка». В эти минуты оба великих писателя как бы сливались в одно существо, очевидно, прилагая к себе самим то видение пророка Исаии, которое Пушкин изложил в своем стихотворении:
Выше говорилось о религиозных переживаниях поэта, которые были ему присущи независимо от его национальных и общественных взглядов. Однако и в этих переживаниях Пушкин сказался не только как православный христианин, но и как русский человек, любимой молитвой которого была молитва св. Ефрема Сирина, повторяемая в храме во время Великого Поста с многочисленными земными поклонами:
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлегать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей –
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
С любовью воспроизводя мотивы русского христианского благочестия в типах Бориса Годунова, старца Пимена и Патриарха Иова (современника Годунова), поэт не повторяет, конечно, насмешливых оговорок других писателей, когда они касаются древнерусской истории. Из его поэм и драм видно, что он считает религиозное настроение древности более духовным, более Евангельским, чем настроения современного ему общества, и последнему предпочитает благочестие простого народа русского:
Когда за городом, задумчив, я брожу
И на публичное кладбище захожу,
Решетки, столбики, нарядные гробницы,
Под коими гниют все мертвецы столицы…
Над ними надписи и в прозе и в стихах
О добродетелях, о службе и чинах…
Такие смутные мне мысли все наводит,
Что злое на меня уныние находит…
Но как же любо мне
Осеннею порой, в вечерней тишине,
В деревне посещать кладбище родовое,
Где дремлют мертвые в торжественном покое…
Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,
Проходит селянин с молитвой и со вздохом;
На место праздных урн и мелких пирамид,
Безносых гениев, растрепанных харит
Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя…
Не позволяя себе шуток над благочестием чисто церковным, Александр Сергеевич негодовал на интеллигентское ханжество, в котором религиозность сливается с самолюбием, и ясно понимал, насколько народное благочестие проникнуто от начала и до конца смиренномудрием, возвышеннее и чище барского и купеческого благочестия. Примером служит уже цитированное выше стихотворение, в котором он сравнивает городское и сельское кладбища.
Таким образом, жизнь великого поэта представляла постоянную борьбу его с самим собой, со своими страстями. Может показаться, что страсти эти победили, так мы знаем, что, поддавшись чувству сильной ревности, он вызвал Геккерна на дуэль, то есть на поединок, исходом которого должно стать убийство - смертный грех. Однако, будучи ранен, находясь на смертном одре, он возродился духовно, о чем свидетельствуют воспоминания близких А.С. Пушкина. «И особенно замечательно то, - пишет Жуковский, - что в эти последние часы жизни он как будто сделался иной: буря, которая за несколько часов волновала его яростною страстию душу, исчезла, не оставив на нем никакого следа; ни слова, ниже воспоминания о поединке». Но это не было потерею памяти, а внутренним повышением и очищением нравственного сознания. Когда его товарищ и секундант (на дуэли), - рассказывает князь Вяземский, – пожелал узнать, в каких чувствах к Геккерну он умирает и не поручит ли отмстить убийце, то Пушкин отвечал: «Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христианином». Перед смертью поэт сподобился причащения Святых Христовых Таин.
Одним из выдающихся русских писателей является Федор Михайлович Достоевский. Он принадлежит к той сравнительно небольшой части человечества, которая именуется людьми, несущими в себе огонь, никогда не перестающий возгревать их души в искании Истины и следовании ей. Это был человек, горящий исканием, ищущий святыни, высшей Правды - не философской отвлеченной и поэтому мертвой истины, большей частью ни к чему не обязывающей человека, но Правды вечной, которая должна воплощаться в жизнь и сохранять человека от духовной смерти. Только с точки зрения вечности можно, по Достоевскому, говорить о Правде, ибо она есть Сам Бог, и потому отречение от идеи Бога неминуемо приведет человечество к гибели. В уста беса в «Братьях Карамазовых» Достоевский влагает следующие знаменательные слова: «По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, - о, слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог… а ему «все позволено»… Для Бога не существует закона! Где станет Бог - там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место… «все дозволено» и шабаш!».
Мысль о великом значении для человека веры в Бога и бессмертие души Федор Михайлович высказывает и развивает во многих своих сочинениях и выступлениях, и она, бесспорно, заключает в себе основной стержень его жизни и творчества, источник его богоискательства, приведшего его ко Христу и Православной Церкви.
Главным предметом мысли Достоевского является сердце, душа человека.
Но человека рассматривал Достоевский не обычно, не как большинство. Он видел свою задачу не в простом изображении его жизни, всеми видимой, не в реализме, часто напоминающем натурализм, но в раскрытии самой сущности души человека, самых глубоких ее движущих начал, откуда возникают и развиваются все чувства, настроения, идеи, все поведение человека. И здесь Федор Михайлович показал себя непревзойденным психологом. Его воззрение исходит из Евангелия.
Оно открыло ему тайну человека, открыло, что человек - это образ Божий, который, хотя по своей богозданной природе добр, чист, прекрасен, однако в силу грехопадения глубоко исказился, в результате чего на земле его сердце стало произрастать «терние и волчцы». Таким образом, в падшем человеке, природа которого теперь называется естественной, одновременно присутствуют и семена добра, и плевелы зла. В чем же спасение человека по Евангелию? В опытном познании глубокой поврежденности своей природы, личной неспособности искоренения этого зла и через то - действенное признание необходимости Христа как единственного своего Спасителя, то есть живая вера в Него. Сама эта вера возникает в человеке лишь через искреннее и постоянное понуждение себя к совершению евангельского добра и борьбу с грехом, открывающую ему его реальное бессилие и смиряющую его.
Величайшая заслуга Достоевского в том и состоит, что он не только познал свое падение, смирился и пришел через труднейшую борьбу к истинной вере во Христа, как и сам говорил: «Не как
мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла», – но и в том, что в необычно яркой, сильной, глубокой художественной форме раскрыл миру этот путь души. Достоевский как бы еще раз благовествовал миру христианство, и так, как, по-видимому, никто из светских писателей еще ни до, ни после него не сделал.
В смирении видит Достоевский основу для нравственного возрождения человека и для принятия его Богом и людьми. Без смирения не может быть исправления, в котором нуждаются все без исключения живущие, ибо во всех присутствует зло, и великое зло. «Если б только, – говорит Достоевский устами князя в «Униженных и оскорбленных», – могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, – то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться».
Потому-то везде и всюду, если не прямо словом, то всей изображаемой жизнью героя, его падениями и восстаниями Достоевский призывает человека к смирению и труду над самим собой: «Смири свою гордость, гордый человек, поработай на ниве, праздный человек!». Смирение не унижает человека, а, напротив, ставит его на твердую почву самопознания, реалистического взгляда на себя, вообще на человека, поскольку смирение и есть тот свет, благодаря которому только человек видит себя таким, каким он является на самом деле. Оно есть свидетельство великого мужества, не убоявшегося встретиться с самым грозным и неумолимым соперником – совестью своей. Самолюбивому и тщеславному это не под силу. Смирение является твердой основой, солью всех добродетелей. Без него добродетели вырождаются в лицемерие, ханжество, гордыню.
Эта мысль постоянно звучит в творчестве Достоевского. Она является для него своего рода фундаментом, на котором он строит редкий по глубине прозрения психоанализ человека. Отсюда необычайная правда изображения им внутреннего мира человека, сокровенных движений его души, его греха и падения и одновременно глубинной чистоты его и святости образа Божия. При этом никогда не чувствуется со стороны автора ни малейшего осуждения самого человека. В уста старца Зосимы Достоевский вкладывает замечательные слова. «Братья, – поучает старец, – не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле… И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что он затрет дело ваше и не даст ему совершиться. Бегите сего уныния… Помни особенно, что не можешь ничьим судьею быть. Ибо не может быть на земле судьи преступника, прежде чем сам судья не познает, что он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех виноват».
Но познать-то это не так просто. Далеко не многие способны увидеть в себе, «что и он такой же точно преступник». Большинство мнит себя в общем-то хорошими. Именно потому и мир так плох. Те же, которые становятся способными увидеть, что «все виноваты за всех», видеть личную свою преступность перед внутренним законом правды и раскаиваются, - глубоко преображаются, потому что начинают видеть в себе Божию правду, Бога.
Да и что значат пред Богом все дела человеческие! Все они не более как «луковка», о которой говорит Алеше Грушенька («Братья Карамазовы»): «Всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть добродетели». То же самое говорит Алеше во сне и его праведный старец Зосима, удостоившийся чести быть на брачном пире Господнем. Старец подошел к Алеше и говорит ему: «Тоже, милый, тоже зван, зван и призван. Веселимся. Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке… Что наши дела?» Это состояние - действительно состояние евангельского мытаря, вышедшего из храма, по слову Самого Господа, оправданным.
Подобное же настроение мы видим и у пьяницы Мармеладова («Преступление и наказание»), когда он говорит о Страшном суде Божием: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных… И когда же кончит над всеми, тогда возглаголет и к нам: «Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!» И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: «Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! Почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому их приемлю, разумные, что ни един из сих сам не считал себя достойным сего»… И прострет к нам руце Свои, и мы припадем… и заплачем… и все поймем! Тогда все поймем… и все поймут». Так изумительно переложил Достоевский начало и основу евангельского учения о спасении - «Блаженны нищии духом, яко тех есть Царство Небесное» - на язык современности: «потому что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего».
Только на этой незыблемой основе «нищеты духа» возможно достижение и цели христианской жизни - любви. Ее утверждает Евангелие как закон жизни: только в ней обещает оно благо, счастье человека и человечества. Эта любовь как сила исцеляющая, возрождающая и проповедуется Достоевским во всех, можно сказать, произведениях, к ней зовет он людей.
Не о романтической, конечно, любви идет речь. Любовь Достоевского - это жалость того же князя Мышкина к ударившему его купцу Рогожину, это сострадание к страждущему телом и душой ближнему, неосуждение его: «Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его».
Вспомним заключительную сцену из «Братьев Карамазовых», когда Ракитин, семинарист, зло радуясь, приводит Алешу к Грушеньке, надеясь увидеть позор праведника. Но позора не случилось. Напротив, Грушенька была потрясена чистой любовью - состраданием к ней Алеши. Все дурное враз исчезло у нее, когда она увидела это. «Не знаю я, – говорила она Ракитину, – не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул… Пожалел он меня первый, единый, вот что! «Зачем ты, херувим, не приходил прежде, - обратилась она к Алеше, упав перед ним на колени, как бы в исступлении. - Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!» «- Что я тебе такого сделал, - умиленно улыбаясь, ответил Алеша, нагнувшись к ней и взяв ее за руки, - луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!» И, проговорив, сам заплакал».
Хотел Достоевский показать и показал со всей силой своего таланта, что живет Бог в человеке, живет в человеке добро, несмотря на всю ту наносную грязь, которой покрывает он себя. Хотя и не ангел человек по жизни своей, но и не злобное он животное по своей сущности. Он именно образ Божий, но падший. Потому Достоевский и не произносит суда над грешником, что видит в нем искру Божию как залог его восстания и спасения. Вот Дмитрий Карамазов, человек взбалмошный, распущенный, с нравом дерзким, необузданным. Что творится в душе этой страшной личности, кто он? Мир произнес свое окончательное суждение о нем - злодей. Но верно ли это? «Нет!» - утверждает со всей силой своей души Достоевский. И в этой душе, в глубине ее, горит, оказывается, лампада. Вот что исповедует Дмитрий Алеше, брату своему, в одной из бесед: «… мне случалось погружаться в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось)… И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок, подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и я люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть…».
Вот почему, в частности, так верил Достоевский в русский народ, несмотря на все его прегрешения. «Кто истинный друг человечества, - призывал он, - у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружен народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает… Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений».
Как желал Достоевский показать эту красоту очищенной души человеческой, этот бесценный бриллиант, который большей частью весь завален, захламлен, грязью лжи, гордыни и плотоугодия, но вновь начинает сверкать, омытый слезами страданий, слезами покаяния! Достоевский убежден был, что потому и грешит человек, потому и зол он часто и дурен, что не видит красоты своей подлинной, не видит души своей настоящей. В материалах к «Бесам» находим у него следующее: «Христос затем и приходил, чтобы человечество узнало, что и его земная природа, дух человеческий может явиться в таком небесном блеске на самом деле и во плоти, а не то что в одной мечте и в идеале, - что это и естественно и возможно». Кириллов в «Бесах» говорит обо всех людях: «Они не хороши, потому что не знают, что они хороши. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого». Именно об этой красоте, представшей духовно очищенному взору человека, говорил Достоевский, когда утверждал, что «красота спасет мир» («Идиот»).
Но, оказывается, красота эта спасающая, как правило, открывается человеку в страданиях, через мужественное несение им креста своего. Не случайно страдания в творчестве Достоевского занимают господствующее место, а его самого по справедливости называют художником страданий. Ими, как огнем золото, очищается душа. Они, становясь раскаянием, возрождают душу к новой жизни и оказываются тем искуплением, которого жаждет каждый человек, глубоко осознающий и переживший свои грехи, свои мерзости. И поскольку все грешны, то и страдания, по Достоевскому, необходимы всем, как пища и питие. И плохо той душе, которая не чувствует этой необходимости. «Если хотите, - пишет он в «Записной книжке», - человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив». «Горе узришь великое, - говорит старец Зосима Алеше, - и в горе сам счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастье ищи». Ибо через страдания, к которым ведут иногда и страшные преступления, освобождается человек от своего внутреннего зла и его соблазнов и вновь обращается к Богу в своем сердце, спасается.
Это спасение Достоевский видит только во Христе, в Православии, в Церкви. Христос для Достоевского не отвлеченный нравственный идеал, не абстрактная философская истина, но абсолютное, превысшее личностное Благо и совершенная Красота. Поэтому он пишет к Фонвизиной: «Если б кто доказал мне, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели со истиной». Именно потому он с таким сарказмом говорит через Алешу Карамазова о псевдопоследовании Христу: «Не могу я отдать вместо всего два рубля, а вместо «иди за Мной» ходить лишь к обедне». В таком случае, действительно, от Христа остается лишь «мертвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни».
Таким образом, говоря о творчестве Достоевского, можно с уверенностью сказать, что основное его направление и дух его - евангельские (хотя с богословской точки зрения у него и были отдельные ошибочные высказывания и идеи). Как все Евангелие пронизано духом покаяния, необходимости осознания человеком своей греховности, смирения, - одним словом, духом мытаря, блудницы, разбойника, припавших со слезами раскаяния ко Христу и получивших очищение, нравственную свободу, радость и свет жизни, – так и весь дух произведений Достоевского дышит тем же. Достоевский, кажется, только и пишет о «бедных людях», об «униженных и оскорбленных», о «карамазовых», о «преступлениях и наказаниях», возрождающих человека. «Возрождение, - подчеркивает митрополит Антоний (Храповицкий), - вот о чем писал Достоевский во всех своих повестях: покаяние и возрождение, грехопадение и исправление, а если нет, то ожесточенное самоубийство; только около этих настроений вращается вся жизнь всех его героев». Еще пишет он о детях. Дети везде в сочинениях Достоевского. И везде они святы, везде как ангелы Божии среди ужасного, развращенного мира. Но не детей ли и есть Царство Божие!
Часто считают, что в «Легенде о Великом Инквизиторе» особенно сурово и жестко рисует Достоевский ничтожество человека, которому не по плечу «бремя» христианской свободы. Но забывается, что слова о том, что Христос «судил о людях слишком высоко», что «человек создан слабее и ниже, чем Христос о нем думал», - что это все слова Великого инквизитора – нарочито им сказаны, чтобы оправдать то превращение церковного народа в рабов, которое он затевает. Неверие в человека у него как раз и отвергается Достоевским, хотя «Легенда» и содержит в себе так много глубочайших мыслей о проблеме свободы. Основной истиной о человеке остается для Достоевского то, что человеку невозможно прожить без Бога - и кто теряет веру в Бога, тот становится (хотя бы не доходя до конца) на путь Кириллова («Бесы»), то есть ступает на путь человекобожества.
Замечательны последние минуты жизни Достоевского, раскрывающие нам духовное устроение автора бессмертных творений. «В 11 часов горловое кровотечение повторилось. Больной почувствовал необыкновенную слабость. Он позвал детей, взял их за руки и попросил жену прочесть притчу о блудном сыне». Это было последнее покаяние, увенчавшее далеко не простую жизнь Федора Михайловича и показавшее верность его духа Христу.
Правильно говорил В. Соловьев в своей «Второй речи» о Достоевском: «Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, - они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем!»
«Нет Бога живого у человека», - глубоко справедливо замечает один профессор у Чехова.
И сам Чехов, не будучи человеком верующим, в конце своей жизни начал уже писательским чутьём своим предвидеть, где правда, смысл жизни и счастье её находят свое последнее разрешение, стал всё яснее и определённее, всё настойчивее высказывать, что даёт человеку духовный его покой и уясняет ему загадку жизни только религиозная вера его. В последних своих произведениях он не раз касался этого вопроса, и в пьесе «Дядя Ваня» он с достаточною ясностью и положительностью высказался через признание неосчастливленной жизнью, духовно разбитой, но верующей Сони. Когда родственные отношения её нисколько не удовлетворили, личное счастье рухнуло, когда, казалось, для неё не осталось ничего светлого и смысл жизни был потерян, она находит ещё возможность утешать своего дядю Ваню: «Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой – и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно… Мы отдохнем!.. Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую…»
И блаженна Соня в этой её вере. Только вера одна её, в её наличном душевном состоянии, способна поддержать, укрепить и жизнь заставить снова полюбить, несмотря на испытанные ею уже сильные разочарования…
У М. Горького в его прежних произведениях едва ли не один-единственный положительный тип - это Лука, в сочинении «На дне», - всегда спокойный, уравновешенный, тихий, рассудительный, всем довольный и, видимо, счастливый. Но он - с именем Господа «Иисусе Христе» на устах и с верой в Бога в сердце. Вот как он утешает умирающую, забитую и несчастную страдалицу Анну: «Помрёшь - отдохнёшь, говорится. Призовут тебя к Господу и скажут: Господи, погляди-ка, вот пришла раба твоя, Анна… А Господь взглянет на тебя кротко-ласково и скажет: знаю я Анну эту! Ну, скажет, отведите её, Анну, в рай. Пусть успокоится… Знаю я, жила она очень трудно… очень устала… Дайте покой Анне…»
Каким миром навевает на душу от чтения этих слов! Как спокойно, благодушно должен себя чувствовать имеющий такую веру. И благодушие это – не признак мещанского счастья. Лука себя называет странником, ибо, по его словам, и «земля-то, говорят, сама странница…». При вере такой все недоумения успокоены, вопросы разрешены, и самый большой для всех нас – вопрос о страданиях, облечён в самую светлую форму… И наоборот - без веры всё темно и ужасно тяжело.
Права Татьяна (из «Мещан» М. Горького), сказавшая, что «кто не может ни во что верить, тот не может жить… тот должен погибнуть».
М. Горький, всем своим писательством отрицавшийся религии, в одной из своих повестей «Исповедь» заговорил устами разных персонажей её иначе… «Вера, - по словам некоего странника, – великое чувство и созидающее»; по словам одной девушки, «не видя Бога — жить нельзя», а по признанию другой несчастной женщины, «не видя Бога и людей нельзя любить». По словам Горького, «многие ищут Бога» или Христа; и сам герой его повести - Матвей есть самый типичный богоискатель.
Таким образом, становится очевидным, что тема веры, православия, затронута у многих писателей, как признающих себя верующими, так и не относящих себя к какой-либо религии как Горький, Чехов и другие. Это говорит нам о том, что любой человек рано или поздно начинает задумываться над смыслом жизни, над Первопричиной нашего бытия, и, в конце концов, приходит к вере в Бога.
Свт. Иоанн (архиепископ) Сан-Францисский писал: «Культура есть труд человеческий, движимый любовью, она есть дочь любви и свободы… Истинная культура есть связь человека с Творцом и со всем миром… эта связь называется религией».
В случае же отрыва от Православия вместо культуры рано или поздно неизбежно «расцветает» ее противоположность - так называемая антикультура, в той или иной форме пропагандирующая зло.
1. Анастасий (Грибановский), митрополит. «Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви», Мюнхен, 1947
2. Антоний (Храповицкий), епископ. «Пушкин как нравственная личность и православный христианин», «Жизнеописание блаженнейшего Антония, митрополита Киевского и Галицкого» (Т. IX, Н.-И., 1962, с. 143-157)
3. Антоний (Храповицкий), епископ. Слово пред панихидой о Пушкине, сказанное в Казанском университете 26 мая 1899 г., Полное собрание своих сочинений (Т. I, СПб., 1911).
4. Восторгов Иоанн, протоиерей. «Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта», Полное собрание сочинений И.Восторгова (Т. I, М., 1914, с. 266-296).
5. Зеньковский Василий, протоиерей. История русской философии. Париж, 1989.
6. Лепахин Валерий. «Отцы пустынники и жены непорочны… (Опыт подстрочного комментария)» Журнал Московской Патриархии. 1904, № 6, с. 87-96.
7. Осипов А. И. «Ф. М. Достоевский и христианство. К 175-летию со дня рождения» Журнал Московской Патриархии, № 1, 1997 г.
Духовная традиция в русской литературе это осмысление христианской сущности человека и православной картины мира в литературе, имеющее трансисторический характер. «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона - начало истории древнерусской литературы - прозвучало либо перед пасхальной утренней службой, либо, скорее всего, в первый день Пасхи 26 марта 1049 (Розов Н.Н. Синодальный список сочинений Илариона - русского писателя XI век). Пытаясь «рассмотреть христианское основание русской литературы (Гоголь, Достоевский, Толстой, Тургенев)» (Пришвин М.М. Дневники.), нельзя упускать из виду, что для многих поколений русских людей не столько домашнее чтение, сколько именно литургическая практика была основным способом освоения текста Священного Писания. По мысли А.С.Пушкина, именно «греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер» (А.С.Пушкин. Заметки по русской истории XVIII век, 1822). Это отразилось в литературных текстах даже тех русских авторов, которые могли и не принимать иные стороны христианского вероисповедания.
Русская словесность первых семи веков своего существования отчетливо христоцентрична, то есть изначально ориентирована прежде всего на Новый Завет. Ветхозаветные тексты осмысляются при этом исходя из православной картины мира. Главное назначение этой литературы - воцерковление человека. В русской литературе 19-20 веков христоцентризм проявляет себя как прямо, так и гораздо чаще имплицитно: авторской духовной, этической и эстетической ориентацией - не всегда рационализируемой и осознаваемой - на личность Христа: слишком жива еще в культурной памяти установка древнерусской словесности на «подражание» Христу («Братья Карамазовы», 1879-80; «Идиот», 1868, Ф.М.Достоевского; «Господа Головлевы», 1875-80, М.Е.Салтыкова-Щедрина). Отсюда отчасти понятны максималистические этические требования к герою литературного произведения русской классики, намного более строгие, нежели в западноевропейской того же исторического периода. Именно потому, что в сознании автора всегда присутствует «наилучший», так мало в русской литературе «положительных» героев, выдерживающих сопоставление с заданной древнерусской книжной традицией нравственной высотой («Студент», 1894, А.П.Чехова). Постоянная боязнь духовного несовершенства перед лицом идеальной Святой Руси, страх несоответствия низкой наличной данности этой высокой заданности делают все другие земные проблемы человеческой жизни второстепенными и малозначительными.
Отсюда постоянное стремление к постановке «проклятых вопросов». Отсюда же - любовь к убогим, юродивым, нищим и каторжникам, терпеливость и эстетизация этой терпеливости, любви к ближнему своему - при всем понимании его несовершенства: ориентация на этический абсолют и столь же абсолютное приятие мира, каков он есть. Глубинная, тесная и никогда не прерывающаяся связь с Новым Заветом - главное, что конституирует единство русской культуры в целом. При анализе произведений русской классики нужно иметь в виду, что зачастую «скрытое воздействие не прекращается и тогда, когда о православной традиции и не вспоминают » (Аверинцев С.С. Византия и Русь: Два типа духовности). Даже само резкое неприятие отдельными авторами православной духовной традиции свидетельствует о ее особой значимости для русской литературы. Внешняя бесформенность ряда произведений русской классики, полифония Достоевского и уклонение от формулировки «последней правды» в произведениях Чехова при всей очевидной разнице художественных систем авторов имеют общий знаменатель: православное видение мира, укорененность в православном типе культуры. И на уровне построения текста, и на уровне завершения героя автором наблюдается как бы трепет перед властью над «другим» (героем), трепет перед возможностью окончательной и последней завершенности мира, неуверенность в своем праве на роль судьи ближнего (пусть и выступающего всего лишь в качестве вымышленного персонажа). Ведь сказанная окончательная правда о «другом», зафиксированная текстом произведения, словно бы отнимает у него надежду на преображение и возможность духовного спасения, которые не могут быть отняты, пока «другой» жив. Претензия на завершение героя - как бы посягательство на последний Суд над ним, тогда как только Бог знает о личности высшую и последнюю правду. В пределах же земного мира, воссозданного в художественном произведении, последняя правда о человеке становится известной лишь после его смерти. «Равноправие» голосов автора и героев Достоевского, на котором настаивает М.М.Бахтин, имеет те же глубинные истоки, укорененные в православной русской духовности. Автор и герой в самом деле равноправны - но именно перед лицом той абсолютной, а не релятивной правды, которую во всей полноте дано знать только Богу. Именно по отношению к этой высшей правде любая другая - релятивна, любая «изреченная» на земле мысль, по выражению Ф.И.Тютчева, «есть ложь».
Русская литература 19 века в своем магистральном духовном векторе не противостояла многовековой русской православной традиции, как это долгое время пытались доказать, но, напротив, вырастала из этой традиции, из русского пасхального архетипа и идеи соборности. Литература же Серебряного века во многом определяется коллизией между художественной тенденцией сохранения традиционного для русской словесности православного строя и попытками глобальной трансформации духовной доминанты русской культуры. Однако даже в русской литературе советского периода можно констатировать присутствие лейтмотивов православной традиции, хотя и в латентном виде (А.П.Платонов, М.М.Пришвин). В то же время в ряде произведений русской литературы 20 века вся полнота этой традиции порой полемически эксплицируется («Лето Господне», 193348, И.С.Шмелева, «Доктор Живаго», 1957, Б.Л.Пастернака).
