Cтраница 1
Труд настоящего крестьянина, так же как и настоящего ремесленника, есть одинокое творчество: в тихой погруженности он отдается своему занятию. Он живет в своем творении, как художник живет в своем, он, скорее всего, совсем бы не отдал его на рынок. С горькими слезами на глазах крестьянки выводят из стойла любимую пегашку и уводят ее на бойню; старик-кустарь воюет за свою трубку, которую у него хочет купить торговец... Крестьянин, также, как и ремесленник, стоит за своим произведением, он ручается за него честью художника.
При феодализме деление труда крестьянина на необходимый и прибавочный выступало в открытой форме: в течение необходимого рабочего времени крестьянин обеспечивал существование свое и своей семьи. В течение прибавочного времени он создавал прибавочный продукт, к-рый безвозмездно присваивался феодалом в форме: ем.
Помещики, лишившись дарового труда крестьян, вынуждены были перестраивать свое хозяйство применительно к новым условиям. Однако переход от крепостнической системы ведения хозяйства к капиталистической не мог быть осуществлен сразу, так как старая система была лишь подорвана, но не уничтожена. Поэтому помещичье хозяйство основывалось на сочетании двух систем - отработочной и капиталистической.
Еще в меньшей мере используется труд крестьян в работе различных промыслов. Имевшие в свое время место ошибочные установки привели к тому, что кустарные промыслы постепенно пришли в упадок и в конце концов были почти полностью ликвидированы. Это пагубно отразилось на финансовом положении села, а в социальном отношении привело к тому, что страна лишилась большого количества изделий, удовлетворяющих бытовые нужды населения. Отметим также, что неполно использовались трудовые ресурсы села, велики были потери доходов, которые приносили эти промыслы при реализации продукции как внутри страны, так и за рубежом.
В течение XV века, пока труд независимых крестьян и сельскохозяйственных рабочих, занимавшихся наряду с работой по найму в то же время и самостоятельным хозяйством, шел в их собственную пользу, уровень жизни фермера был так же незначителен, как и сфера его производства.
Какие же условия должны быть созданы, чтобы труд крестьянина облегчался. Надо, чтобы были машины, а машины эффективно можно использовать лишь в кооперативе. Как коммунист, я заинтересован в том, чтобы люди независимо от того, какой они нации, на каком языке говорят, какой вере поклоняются, жили хорошо. Трудовой народ везде одинаковый. Трудовой народ добывает хлеб в поте лица своего, и я хочу, чтобы меньше пота проливал трудовой человек, а больше получал продуктов от своего труда. В этом я заинтересован как человек. Заинтересован и в том, чтобы вы достигли того же, чего достигли мы, советские люди, и даже еще лучших результатов, пользуясь опытом наших крестьян.
Теоретическим отражением экономической продуктивности земли (наряду с трудом крестьян) явилось учение французских физиократов (Кенэ, Буабиль-гера, Тюрго) о том, что лишь сельское хозяйство имеет производительный характер, позволяющий не только возмещать его издержки, но и получать прибавочный продукт. В других же отраслях ремесленного и промышленного производства, не обрабатывающих землю, якобы возмещаются только их издержки, не более того, и прибавочный продукт поэтому ими не создается.
Похожие проблемы возникают и в социализме - следует ли учитывать труд крестьянина на своем участке.
Это ускорение, в основе которого лежал принцип материального стимулирования труда крестьянина, во второй половине 20 - х гг. стало тормозиться, но не по вине сельского труженика.
Превращение дворян в привилегированное сословие сопровождалось расширением их прав на личность и труд крестьянина.
При феодализме источником земельной ренты был прибавочный (частично и необходимый) труд лично зависимых крестьян.
Ото значит, что помещичья земля обрабатывается тем же крестьянским инвентарем, трудом разоренного, обнищалого, закабаленного крестьянина. Вот она какова, та культура, о которой говорил депутат Свято-полк - Мирский и о которой говорят все защитники помещичьих интересов. У помещиков, конечно, лучший скот, которому живется в барской конюшне лучше, чем мужику в крестьянской избе. У помещика, конечно, лучшие урожаи, потому что помещичьи комитеты еще в 1861 году позаботились отрезать лучшие земли от крестьян и записать их помещикам.
Социальная политика партии, Советского государства состоит в том, чтобы на базе современной техники и науки все больше сближать характер труда крестьянина и труда рабочего, благоустраивать быт деревни, повышать культуру сельской жизни. Все это практически ведет к постепенному устранению социально-экономических и культурно-бытовых различий между городом и деревней, между рабочим классом и крестьянством.
Со временем монастыри из трудовых общин, где каждый работал на всех и все духовно поддерживали каждого из своей братии, превращались в крупных земельных собственников, использовавших подневольный труд крестьян.
Сокращение источников комплектования холопов, как и стирание граней между ними и крестьянами, влекло ликвидацию архаической формы эксплуатации: производительность труда холопа на месячине была ниже производительности труда крестьянина, обрабатывавшего свой надел.
Виды крестьянского труда
Прежде чем приступить к знакомству с детским трудом, вспомним вкратце о крестьянском труде в целом.
Основу всей крестьянской жизни, как известно, издревле составляло земледелие, которое во многом определяло уклад общественной и семейной жизни, взгляды на окружающее, взаимоотношения людей и воспитание детей. Земледелие развивалось в различных и сложных природноклиматических зонах, требовало огромного труда, наблюдений и накопило богатые традиции.
Главной и надежной сельскохозяйственной культурой была рожь, которая почти всегда давала урожай; выращивались также ячмень, пшеница, просо, горох, лен, конопля и др. Главным орудием обработки почвы являлась соха (XIII-XX вв.), которая со временем совершенствовалась, в отдельных регионах пользовались плугом с металлическим лемехом. Главное рабочее животное - лошадь. На подворье содержались коровы, козы, овцы, куры, гуси. Сельскохозяйственные орудия - коса, серп, борона. Все это были атрибуты аграрной культуры, сохранявшейся на протяжении многих веков.
Успех земледелия во многом зависел от природы, в частности, погода для земледельца значила очень много, поэтому за ней тщательно наблюдали, а результаты наблюдений позволяли определиться с сельскохозяйственными работами. Так, если на Сретенье (15 февраля) было холодно - жди поздней весны, значит, готовься в определенные сроки сеять хлеб и т.п.; если курочка в день Евдокии (14 марта) воды напьется из лужи, то овечка на Егория (6 мая) травы наестся, т.е. будет хорошая весна. О многом говорили и другие природные особенности: период цветения черемухи, распускание листьев у дуба; много снега зимой - много хлеба, если снег таял "дружно" - сеяли яровые рано. Метель, вьюга на день Евдокии предвещали - скот придется держать в хлеву весною дольше, что было трудно для небогатого кормами крестьянского хозяйства. Так, наблюдая за приметами в определенные дни, крестьяне составляли долгосрочный прогноз, что позволяло им соответствующим образом подготовиться к предстоящим сезонным земледельческим работам.
Специфика природно-климатических условий России отразилась и в названиях русского народного календаря, возникшего в древности.
Были и другие варианты названий: жарник, страдник - июль, изюк июнь и т.п. При этом на каждый месяц и день имелись свои приметы: коли в декабре снег привалит вплотную к заборам - плохое будет лето; май холодный - год хлебородный; в ноябре снегу надует - хлеб прибудет и т.п.
Земледелие в крестьянских хозяйствах было тесно связано со скотоводством, которое требовало также неустанного внимания и много труда как летом, так и зимой.
Отметим характерную особенность крестьянского труда: несмотря на повторяемость из сезона в сезон, из года в год одних и тех же работ, в нем отсутствовала рутина. Может показаться, что однообразие дел не требует ничего, кроме механических навыков, но нет: погодные условия, состояние семян для посева, состояние здоровья скотины, норов каждого животного и многое другое требовали живости ума, сообразительности, наблюдательности и каждодневного приспособления крестьянина к этим особенностям. Даже маленькие дети приучались выполнять работу по-разному, с учетом неодинаковых обстоятельств; так, девочка-нянька, стараясь успокоить ребенка, прибегала к разным мерам: с одним говорила строго, другого ласкала, кого-то развлекала. Также и в обращении с животными требовался разный подход: мальчик-подпасок мог одну корову осадить грозным криком, а другую приласкать, т.е. труд постоянно требовал проявления творческого начала.
Труд детей
С самого раннего детства ребенок погружался в трудовую атмосферу семьи, становился участником разнообразных дел, втягивался постепенно в систему трудовых обязанностей и отношений.
Как только ребенок подрастал, начинал твердо стоять на ногах и понимать речь окружающих, он легко и естественно включался в работу. Его не принуждали родители, не заставляли трудиться, а заинтересовывали делом, позволяли делать что-то самому, помогать старшим, ведь известно, что ребенок по природе своей активное существо. Детская жажда подражания, активность, пример окружающих были самыми действенными побудителями к труду. Уже в четыре-пятъ лет девочка помогала сестре сматывать нитки, кормить кур, мальчик подавал лыко отцу, плетущему лапти и т.п. Мальчик начинал гонять скотину на водопой, учился ездить верхом. Шести-семилетнему ребенку доверяли загнать скотину во двор, принести дров в избу. Мальчики были возле плотничающего отца, девочки - возле матери за прялкой и выполняли их посильные, несложные поручения. Девочки очень рано начинали нянчить младших братьев и сестер и приобщались к работе по дому - ухаживали за птицей, мыли посуду и полы, носили воду.
Крестьянский мальчик в семь-восемь лет уже помогал отцу на пашне, управляясь с лошадью. Зимой он помогал отцу в заготовке дров, учился владеть пилой и топором. С отцом ходил на охоту, учился ставить силки, стрелять из лука, мог рыбачить.
В девятъ-десять лет подросток сам мог управляться с лошадью, умел запрягать ее.
Но не сразу дети принимались за настоящее дело, народный опыт воспитания подсказывал взрослым, что делать это надо постепенно, включая их в игру. Маленькая лопата и грабли были в руках у ребенка, когда он работал вместе со взрослыми; отец часто оставлял для сына маленький клочок земли, где мальчик учился пахать. Девочка училась стряпать вместе с матерью, делая из теста свои лепешки и хлебцы. В маленьком ведерке она начинала носить воду. Для девочки делали маленькую прялку и она сидела за нею рядом со старшими сестрами. Она училась шить наряды для куклы, которую могли изготавливать дети постарше. Так, постепенно овладевая трудовыми навыками, дети с возрастом втягивались в работу, умело обращаясь с орудиями труда, инвентарем, скотиной.
От игры постепенно переходили к настоящей работе.
В десять - тринадцать лет подросток мог уже пахать, а к четырнадцати годом - косить, жать серпом, работать топором и цепом, т.е. становился настоящим работником. В зимнее время он мог плести лапти и лукошки.
Парень в четырнадцать - шестнадцать лет обучался таким трудным видам работы, как косьба, занимался пахотой, молотьбой, заготовкой дров в лесу, знал многие тон кости крестьянского дела. В восемнадцать лет он мог провести сев (это самая сложная работа), и с этого времени он считался полноценным хозяином.
Помогали подростки семье и своим заработком, нанимаясь на лето в подпаски или выезжая пасти лошадей в "ночное" вместе с группой сверстников. Семейство получало нужный приработок, а для самого подростка это была своего рода школа, где он выучивался соблюдению взятых на себя обязательств и дисциплинированному выполнению дела.
Девочка кроме домашней работы, к которой приобщалась очень рано, начинала с девяти-десяти лет работать серпом в поле, с этого же времени она по-настоящему занималась вязанием снопов, полола грядки, теребила лен и коноплю. В десять - двенадцать лет она уже доила корову, могла замесить тесто, стряпала, стирала, присматривала за детьми, носила воду, шила, вязала и делала много другого по хозяйству.
В четырнадцать лет девочка жала хлеб, косила траву, начинала работать наравне со взрослыми. И не забудем - к этому времени она уже должна была заготовить себе приданое.
Соревнование, соперничество особенно характерно для отрочества. "Подростка приходилось осаживать, ведь ему хочется научиться пахать раньше ровесника, чтобы все девки, большие и маленькие, увидели это. Хочется нарубить дров больше, чем у соседа, чтобы никто не назвал его маленьким или ленивым, хочется наловить рыбы для материнских пирогов, насобирать ягод, чтобы угостить младших".
В возрасте четырнадцати - шестнадцати лет юноши и девушки, пройдя большую трудовую выучку, становились самостоятельными, уверенно принимались за работу, держались более степенно.
Менялись с возрастом и требования взрослых к поведению молодых людей, при этом парень был более свободен от родительской опеки, он мог без спроса уходить вечерами, бывать на гулянках. Другое дело девушки, с них родители старались не спускать глаз, им нельзя было без разрешения взрослых посещать гулянья, вести себя в доме при гостях положено было скромно, есть мало, больше молчать, потупив взор, и не смеяться громко.
Здесь описаны далеко не все трудовые занятия, в которые включался ребенок с ранних лет. Но и описанные выше свидетельствуют о том, как много они значили для подрастающего ребенка.
"Вся жизнь крестьянина была пронизана заботой об урожае, скотине, погоде, что формировало мировоззрение детей, приучало к ответственности за судьбу урожая, благополучие семьи. В бедной и богатой семье труд составлял основу существования".
Труд - это не только выработка навыков и умений, это и развитие миропонимания, нравственная закалка, эстетические переживания и, конечно, физическое развитие и здоровье.
Включаясь в труд, человек познавал закономерности природных явлений, видел их взаимосвязь и взаимозависимость (например, что сеять рожь можно только в определенное время, когда природа этому благоприятствует, что она созреет через несколько недель и что убирать ее можно тоже с учетом природных условий и т.п.). Тонкие наблюдения за окружающим миром, осуществляемые в процессе выполнения различных дел и необходимые для их успешности, способствовали развитию мыслительных операций, умению делать выводы из наблюдений, пробуждали проницательность и пытливость.
Включаясь вначале добровольно, а позже и по необходимости в различные дела, ребенок, подросток воспринимал свою работу как естественное и необходимое занятие, от которого нельзя будет уйти в течение всей жизни: ведь все окружающие трудятся, не нужно было и говорить, что без труда немыслимо само существование. Осознание роли труда как жизненной необходимости формировало и соответствующее отношение к нему. Крестьянская работа трудна, связана со многими неудобствами: раннее вставание, работа под дождем или снегом, в грязь и хлябь - требует большого физического напряжения. Все эти трудности воспринимались и Маленьким ребенком, и юношей как неотвратимые, и они принимали их безропотно, хотя, наверное, и мечтали о более легкой жизни. Возможно, сказочные Иванушка и Емеля и были воплощением этой мечты?
Терпение, умение переносить жизненные тяготы, радоваться трудовым успехам, испытывать трепетные чувства при виде поднимающихся зеленей в полях - это также следствие трудовой деятельности. Труд с малолетства воспитывал ум и душу человека.
Трудовая деятельность укрепляла и закаливала растущий организм, вырабатывала физическую силу и выносливость, что в свою очередь проявлялось в труде.
Выработке серьезного, уважительного отношения детей к труду способствовали обряды, связанные с основными крестьянскими работами. Остановимся на двух таких обрядах.
Обряд начали сельскохозяйственных работ. Началу весенних полевых работ придавалось особое значение, так как от него во многом зависела судьба урожая и благополучие семьи. Поэтому сложился особый ритуал начала работ с различными магическими действиями, соблюдение которых должно было гарантировать успешность вспашки и посева, а значит, было залогом хорошего урожая. В каждом селе этот обряд исполнялся по-своему, но были и общие особенности. "Правильное поведение при "зачине" должно было обеспечить успех в дальнейшем, предотвратить, по мнению крестьян, возможные неприятности и стихийные бедствия", помочь оградиться от них всем миром.
Перед зачином - началом вспашки проходила сходка, на которой избирали человека, зачин которого, считали, будет "легким". Нужен был такой крестьянин, у которого "легкая рука", человек добрый, хороший, обязательно мужчина: "Самим Богом положено, чтобы сеял мужик". Здесь же решали, когда начинать сеять всем остальным: до обеда или завтра. Затем выносили хлеб и икону, запрягали лошадь в соху и отправлялись в поле. Избранный крестьянин перед иконою клал три земных поклона, затем, поклонившись на все четыре стороны, делал сохою борозды через все участки.
На общинные деньги заказывали в церкви крестный ход во время засева; в этот день обычно не работали.
Когда озимые "пошли в рост", тоже могли служить на поле молебен. А затем, тут же на поле, устраивали пирушку, где присутствовали все крестьяне.
Также, по-особому обставлялся день, посвященный первому выгону скота, совершавшийся б мая, в день Георгия Победоносца, которого исследователи считают пришедшим на смену языческому Яриле. Крестьяне верили, что Егорий сам, невидимо для людей, выезжает на своем коне и пасет скот, оберегая его от зверей, над которыми тоже властвует (известно, что выпас скота был всегда связан с опасностью нападения зверья, которого в окружающих деревню лесах было полно). "Отче наш, Георгий, спаси и сохрани нашу скотинку в темных лесах, в жидких местах от диких зверей, от ползучих змей и от злых людей. Аминь".
Перед этим днем ребятишки ходили по домам с песней "Батюшка Егорий" и собирали мзду. В семьях совершали целый ряд ритуальных действий, направленных, как считалось, на сохранение скота; например, хозяева молятся, потом обходят свой скот с хлебом-солью, с иконой святого Георгия, приговаривая: "Святой Егорий-батюшка, сдаем на руки тебе свою скотину и просим тебя: сохрани ее от зверя лютого!" Затем кладут под ворота замок и ключ - чтобы пасть звериная была так крепко заперта, как запирается замок ключом. Выгоняя скотину со двора, приговаривали: "Егорий храбрый, прими мою животину на все полное лето и спаси ее!"
Выгон скота начинался одновременно во всей общине перед обедом. Из каждого двора дети гнали вербами коров, овец и свиней, за ними шли хозяин с хозяйкой. Когда стадо собралось, пастух обходил его трижды, держа на голове ковригу хлеба, а на плече кнут. За пастухом шла здоровая, цветущая молодуха, за нею - староста, тоже с ковригой на голове. Затем все молились.
Пастух собирал все стадо потеснее и перебрасывал через него палку: "Ну, слава Богу, перешвырнул все болезни нашей скотинушки через все стадо". Ну, а после этого мальчишки играли в горелки, бегая вокруг стада, что должно было способствовать хорошим удоям. Работать в этот день было нельзя.
В день Николы Угодника (22 мая) проводился первый выгон лошадей в ночное. Деревенские подростки и пастух ночью жгли костры, пекли в золе картошку, затевались игры вплоть до зари.
За этими днями шли и другие, обставляемые определенными ритуальными действиями: "Зажин" - начало жатвы; начало сенокоса и др.
Спросим себя: как эти обряды способствовали трудовому воспитанию детей, ведь обряд не требовал участия детей в труде? При их исполнении дети еще раз проникались главными заботами крестьян - о хорошем урожае и сохранности скота. Включаясь в обряды, связанные с сельскохозяйственными делами, подростки овладевали теми ритуальными действиями, которые, по убеждению крестьян, способствовали хорошим результатам труда, вызывали помощь магических сил для обеспечения вместе с повседневной работой благополучия семьи. Серьезность, с которой взрослые относились к описанным обрядам, вызывала и у детей понимание большой важности начинаемого дела и развивала у них такое же серьезное отношение к работе.
Участие детей в общественных работах
Помочи. Были такие деревенские работы, которые сплачивали, учили взаимовыручке и поддержке, вызывали к жизни такие человеческие качества, как милосердие, великодушие, отзывчивость, совестливость.
К работам такого рода относится оказание помощи соседям, односельчанам, оказавшимся в трудном положении: погорельцам, сиротам, вдовам, одиноким старикам, семьям рекрутов, помощь во время похорон и т.п. Пострадавший, например, от пожара крестьянин обращался к миру с просьбой помочь построить избу, и общество обязательно откликалось на просьбу: сообща заготавливали бревна в лесу, вывозили их и ставили дом. Больному хозяину, не сумевшему вовремя заготовить семена, могли собрать их для посева по лукошку со двора и обработать землю, посеять семена.
Такая форма взаимопомощи называлась помочью. Обычно помочи бывали в полевых работах, при вспашке земли, жатве для тех, у кого нет лошади или не хватает рабочих рук. Хозяин, как правило, обращался за помощью либо к общине, либо к своим близким знакомым, соседям и родственникам. Редко кто отказывался от участия в помочах, ведь Каждый крестьянин понимал, что и сам может оказаться в бедственном положении.
На помочи крестьяне собирались не только при обращении хозяев, но и сами проявляли инициативу, если видели бедственное положение хозяев. Участие в помочах считалось нравственной обязанностью каждого, обыкновенным явлением, а если кто отказывался прийти на помощь, то никто его не наказывал, но общество осуждало, а поступать против общественного мнения решались редко.
Привлекали помочи молодых и потому, что уже во время работы звучали песни, шутки, затевались шалости. А по окончании работы могли целую ночь петь, кататься на лошади хозяина и т.п. Существовала своя этика для хозяина: он не указывал, кому и как работать, не делал замечаний, а был любезен и приветлив, но нерадивых в следующий раз не приглашали.
Вот некоторые виды помочей:
Взятки - возведение сруба, подготовленного хозяином, на фундамент, когда разбирали готовый сруб, ставили на подготовленное место, конопатили.
Печебитье - складывание глинобитной печи, чем занимались обычно холостые парни и девицы. Это молодежные помочи, на которых труд сочетался с вечеринкой. Нужно было привезти глину, затем мять и утрамбовывать ее досками, утаптывать ногами. Как правило, эта помочь собиралась при строительстве новой избы.
Супрядки - это прядение из шерсти, льна, конопли женщинами и девушками. Обычно их устраивали в семьях, где было мало женщин или слишком много детей. Вначале из сырья готовили пряжу; сырье для этого заранее рассылалось к женщинам - знакомым и родственницам, они пряли нитки, иногда каждая работала отдельно в своей избе, а часто и на общих посиделках. Потом назначался вечер супрядок, на который пряхи являлись с готовой пряжей и нитками в лучших своих нарядах, а хозяйка устраивала угощение с песнями и плясками.
Устраивались супрядки и как поочередные помочи, по очереди у многих девушек, когда собирались то в одной, то в другой избе.
Толока льна - это преимущественно девичьи и женские помочи, хотя могли участвовать в них и молодые парни. Они собирались поочередно в разных избах, начиная с крайнего двора деревни, и были необходимы потому, что нужно было быстро обработать собранный лен. Девушки и бабы-молодухи приходили со своими мялками на ночь, работали до рассвета при свете фонаря или сальной свечи, Каждая работница должна была обработать за время работы 100 снопов. Всю ночь работали с песнями, а днем хозяин угощал их обедом.
Было еще немало поводов для помочей: при распашке, завершении жатвы, сеновницы - помощь в заготовке сена, дровяницы - при рубке леса, капустки - при засолке капусты и др.
Необходимость взаимопомощи ребенок осознавал очень рано, наблюдая за жизнью своей семьи, слушая разговоры взрослых о предстоящих помочах и постепенно включаясь в них. Для него, так же как и для взрослых крестьян, помочи являлись данностью, необходимостью, поэтому обязательность участия в них не вызывала сомнений. Так с самого раннего детства пробуждались в душе человека доброта к людям, готовность к взаимовыручке и стремление облегчить жизнь своим соседям, родственникам и просто нуждающимся в помощи.
Во время общих работ проявлялись сообразительность, ловкость, виртуозность в отдельных делах. Мнение о девушке складывалось и по внешнему виду, многое в своей одежде она изготавливала сама, и по этому было видно какая это работница.
Совместная работа вызывала у ее участников большой эмоциональный подъем, молодые здесь не только трудились, но и сплачивались, сближались, лучше узнавали друг друга, а песни и шутки вызывали радостное настроение. Все это окрашивало тяжелую работу в мажорные тона, и поэтому участие в помочах не воспринималось как тяжелая обязанность. Для помочей было как раз характерно переплетение трудовых и праздничных элементов.
Трудовые праздники, В середине августа оканчивался период уборки хлебов. Жатва - это время очень напряженной работы, когда важно было собрать урожай в короткие сроки с минимумом потерь, когда невозможно было оттянуть сроки работы - их диктовала природа. Именно в это время в поле была вся семья: жали, вязали снопы, ставили копны и т.п., работа шла от зари до зари.
В завершающие дни работы проводилась помочь - "дожинки", которые органично срастались с праздником по поводу окончания всей жатвы. Помочь могли устроить на полосе у хворой бабы или у сирот, старшей из которых всего 13-14 лет, т.е. у тех, кто не мог сам управиться с уборкой. Была и помочь, на которую приглашали специально родственниц и близких людей, а бывало и парней.
Радость по успешному завершению напряженной работы была так велика, что требовала специального праздника.
По окончании работ жнеи катались по ниве, чтобы спина у них не болела к будущему жнитву, со словами "нивка, нивка отдай мою силку". И обязательно был обряд завивания "бороды", сохранившийся еще с древних языческих времен и направленный на то, чтобы вернуть земле силу для урожая в следующем году.
Накануне обряда обходили дома и, стуча палкой в окно, приглашали: "Зазтра на бороду!" Помощницы приходили на поле рано утром со своими серпами и работали с песнями и шутками, пока не выжинали весь хлеб. А в некоторых местах последний сноп жали молча; если кто-то заговорит, у той "жених будет слепой". Последние колосья оставляли несжатыми, их связывали - это и есть борода. Украшали ее лентами, обвязывали травой и пригибали к земле, слегка присыпав ею, под бороду клали хлеб с солью, низко кланялись и говорили:
Вот тебе, Илья, борода, уроди нам ржи да овса!
После того как завили "бороду", с последним сжатым снопом - "именинником", наряженным в сарафан, уходили с песнями с поля. К этому случаю было припасено немало особых песен. Сноп торжественно вносили в избу хозяина и ставили под иконы, а потом скармливали его скотине и птице. В доме хозяина к приходу помочанок было приготовлено угощение и начинался пир. После угощения девушки с песнями и плясками ходили по деревне и величали хозяина; здесь же были и парни, иногда на лошадях хозяина они с песнями и шуточками катались по улице.
В праздник превращался сенокос - трудная, но веселая пора, продолжающаяся около месяца в разгар лета, в июле. Скошенную косарями траву женщины сушили - переворачивали, растрепывали, сгребали в кучу - копнили и т.д. Косили траву, сушили ее и складывали в стога сообщи, а потом готовое сено делили по душам.
И везде нужно было знать правила работы, чувствовать, когда сено готово к закладке в стога; много хлопот добавляли дожди. Но при благоприятных погодных условиях уборка сена - приятная сельхозработа.
Теплые ночи, благоухание трав на лугах, купание после зноя - все это создавало праздничное настроение.
Все участники, особенно девушки, надевали лучшие платья, наряжались, во время работы много пели. Луг тогда превращался и в место гулянья, где водили хороводы, играли на гармониках, шутили, где девушки красовались перед женихами. Часто на дальние луга крестьяне выезжали семьями, брали с собой младенцев. В шалашах отдыхали, на кострах готовили пищу. Для обеда объединялись по несколько семей, после работы на лугу старшие отдыхали, а молодые отправлялись за ягодами. В шалаши за деревней переселялись и тогда, когда луга были неподалеку; в эту пору молодежь оставалась на лугах во все время сенокоса. Поэтому времени этого ожидали с нетерпением и, несмотря на тяжелый труд, считали его праздником.
Осенними капустками начиналось время осенних вечорок молодежи. После окончания сбора капусты предстояла трудоемкая работа по ее засолке, для этого и приглашались на нее девушки "капустницы", а парни приходили без приглашения для помощи девушкам, а главным образом - для развлечения работниц. Предстояло за один день изрубить, нашинковать капусту, уложить ее в кадки и опустить в погреб. Бывало обрабатывали до 5000 кочанов, тогда и помочанок требовалось много - до 200 девушек. А часто собирались на капустки и в небольшом составе, если капусты было немного. Но оставался неизменным обычай: работа сочеталась с праздником.
После того как управлялись с работой, хозяйка приглашала всех в избу и выставляла угощение для молодежи. Тут и начиналось веселье до утра: песни, игры, пляски; пели обычно игровые песни, исполнялись и величальные, те, которые пели на свадебных вечерах в честь холостых родственников.
Итак, помочи, играя важную роль в хозяйственной жизни деревни, много значили и в деле закрепления определенных этических норм, в сохранении обычаев и составлении общественного мнения. Через помочи передавались из поколения в поколение хозяйственные умения и навыки, молодежь воспринимала знания, приобретенные старшими в их практике. Здесь создавалась репутация жениха и невесты, выявлялись их достоинства и недостатки, а в процессе общения во время помочей закреплялись дружеские привязанности.
Оценивая в целом значение детского труда в становлении личности, отметим его огромную роль в развитии физических и духовных сил и в подготовке к активной трудовой деятельности. Основная особенность труда крестьянских детей видится в привязанности его ко всем видам работ взрослого крестьянина. Именно так, входя в трудовые отношения и обязанности, дети постепенно, шаг за шагом включались в основные сферы жизнедеятельности, проживали еще в детстве основные ее этапы. Они не готовились к будущему труду, а жили им, занимались значимыми для семьи и общества делами, одновременно овладевая практическими навыками и умениями, выдавая определенный продукт работы. Труд являлся не столько средством воспитания, сколько смыслом жизни человека с раннего возраста. Связанный с основными сферами жизни, детский труд обеспечивал многостороннее развитие личности и был залогом преуспевания человека в самостоятельной взрослой жизни.
Литература
Константинов Н.А., Медынский Е.Н., Шабаев М.Ф., История педагогики-М., Просвещение, 1982г.
Харламов и. Ф. Педагогика: Учеб. пособие для студентов ун-тов и пед. ин-тов. – 2-е изд., перераб. и доп. – М.: Высш. шк., 1990.
Харламов И.В. Педагогика. Минск., 1998.
Лихачев Б.Т. Лекции по педагогике. М.,1995.
Бордовская Н.В., Реан А.А. Педагогика. Учебник для вузов. "Питер", 2000.
Похожие рефераты:
Народная педагогика как часть народной культуры. Необходимость воспитания учащихся на традициях русской культуры, информационно-просветительная функция народных праздников. Включение фольклорного материала в программы по музыке в начальной школе.
Мы давно привыкли к утверждениям, что молитва – это наша духовная пища, основа нашей внутренней жизни, источник нашего спасения. Между тем довольно быстро духовная леность эти слова заставляет воспринимать именно как слова – красивые и правильные.
Originally posted by nfcausa at Женский труд в крестьянском хозяйстве в середине-конце XIX века.
Довольно распространенной в наши дни является точка зрения, что сейчас женщины получили равноправие, потому что труд стал простенький и посильный, а раньше - в суровое время оно наших прапрадедов - женщина без мужчины прожить не могла. Мужчина прожить один мог, а женщина ну никак не могла, поэтому ей только и оставалось обменивать сексуальные услуги и обеспечение уюта на еду. Об этом любят писать Протопоповы, Новоселовы, Никоновы и прочие гороховые шуты, а мало- (и не только) летние читатели и почитатели этих шутов страстно мечтают вернуться во времена, когда женщина не могла прожить без покровительства мужчины, даже если им для этого пришлось бы расстаться с инетиком, айфончиком, Уютненьким и теплым сортиром. Давайте попробуем разобраться, мог ли среднестатистический прапрапрадед современного почитателя Никонова (крестьянин середины XIX - начала XX века, который, как известно обывателю, «в поле») в одиночку прокормить семью и чем занималась его прапрапрабабка (которая вроде бы должна была обеспечивать уютЪ).
Перво-наперво давайте попробуем разобраться, каков был размер крестьянской семьи и мог ли мужчина-крестьянин 19 века прокормить себя и семью, позволив женщине создавать уют.
Первым делом нужно сказать, что крестьянская семья не была нуклеарной. Крестьянский двор состоял, как правило, из одной семьи, связанной узами родства или свойства. Преобладающей формой являлась семья, ограниченная двумя - тремя поколениями и троюродным родством. Чаще всего это была неразделенная семья, которая создавалась на основе малой (С. И. Шаповалова, Крестьянская женщина Центрального Черноземья в 60-90-е годы XIX века: Исторический портрет). Т. е. она состояла не из мужчины, женщины и их детей, а из большего количества членов, соединенных между собой узами родства. В крестьянской семье непредставим был привычный для современного человека уклад: мужчина ходит на работу, где получает зарплату, а женщина остается дома, занимаясь развитием ребенка, уборкой, покупкой продуктов и приготовлением пищи, при этом труд одного мужчины может приносить столько средств, что его хватает на всех членов семьи. Для поддержания крестьянского хозяйства в нормальном состоянии требовалось несколько работников - труда одного мужчины не хватало. Сколько же человек было необходимо для нормального функционирования хозяйства? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к некоторым исследованиям:
В 1858 году в Нечерноземном центре средний размер семьи - 6,8 человек, в Поморье - 7,4, В Поволжье - 8,2, в Черноземном центре - 10,2 (См.: История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г. Т. 3. Крестьянство периода позднего феодализма (середина XVII в. - 1861 г.). М., 1993. С. 366; Струве Петр. Крепостное хозяйство. Исследования по экономической истории России в XVIII и XIX вв. СПб., 1913. С. 224 - 227.).
А вот более подробное свидетельство о количестве работников:
115 лет назад было проведено исследование крестьянского хозяйства Котельничского уезда. Вятская губерния была исследована в период с 1884 по 1893 год. Начали с Малмыжского уезда. В 1900 году был составлен «Очерк крестьянского хозяйства Вятской губернии». В среднем на двор приходилось в уезде 6,4 души, по губернии — 6 душ. В уезде был также невыгодный в хозяйственном отношении возрастной состав населения среди мужчин и женщин: 45,4 года — мужчины, 49,7 года — женщины. На 1 двор приходилось рабочих мужчин 1,4; женщин — 1,6. Величина семьи — 6,4 человека. В среднем по губернии на 100 десятин удобной земли приходилось около 17 работников (8 мужчин, 9 женщин), такая же цифра и в уезде.
(С. Панькова; Крестьянское хозяйство в конце XIX века).
Как мы видим, ни один из дворов не поддерживался усилиями одного только работника - мужчины. Кроме того, в статистических данных к «работникам» относят не только мужчин, но и женщин. К.К. Федяевский обратил внимание на то обстоятельство, что в крестьянских дворах поддерживалось, иногда даже искусственно, равновесие между мужчинами и женщинами как в наличном, так и в рабочем составе (Федяевский К.К. Крестьянские семьи Воронежского уезда по переписи 1897 г.).
На материалах Воронежской губернии было выявлено, что 57% крестьянских хозяйств имели в своем составе количественное равенство полноценных мужских и женских рук. Для обозначения равенства мы ввели новое понятие - «трудовое равновесие». Оно характеризует наличие в семьях соответствия каждому работнику работницы.
Дворы, где наблюдалось отклонение от трудового равновесия в сторону преобладания мужского или женского труда, составляли 37,3%. Оно редко превышало одни рабочие руки. Зачастую такая диспропорция была временным явлением, и в будущем многие находили «свою половину», при этом восстанавливалось равновесие в трудовом составе хозяйства. Лишь в 5,7% дворов было зафиксировано значительное превышение количества работников одного пола.
Нормальное функционирование крестьянского хозяйства было невозможно не только без работника, но и без работницы. Исследование показателей благосостояния дворов с отсутствием полноценных женских рабочих рук помогло выявить наличие в них долгов и недоимок. В некоторых хозяйствах наблюдались признаки разорения и упадка (дефицит бюджета, отсутствие достаточного материально-технического оснащения, высокие показатели по долгам и др.)
(Лаухина Г. В. ЖЕНСКИЙ ТРУД В КРЕСТЬЯНСКОМ ХОЗЯЙСТВЕ ЦЕНТРАЛЬНОГО ЧЕРНОЗЕМЬЯ (60-е г. XIX - НАЧАЛО XX вв.).
Итак, оказывается, что благосостояние дворов, оставшихся без женских рабочих рук, рушилось. Т. е. процент работы, выполняемой женщинами, был довольно велик, а женщина в крестьянском хозяйстве представляла собой довольно важную рабочую единицу.
Какой же работой занимались женщины?
Обязанности жены по дому в «которые муж не вступается», состояли в обшивке и обмывке детей, топке, уборке избы, в обработке льна, в изготовлении одежды для всей семьи. Помимо этого, на плечах женщины лежала забота о саде и огороде, которые были в каждом хозяйстве, а также уходе за домашним скотом.
Чтобы представить объем работ крестьянок во дворе, надо понять, каков был размер этого двора
Крестьянский двор с его жителями являлся главной производственной единицей в деревне. Им обычно называют участок земли, где располагались жилые и хозяйственные постройки, огород, сад, которые были во владении крестьянской семьи и обеспечивали ее жилищные и хозяйственные потребности.
Вот описание одного из таких дворов
Описание Петрова двора (См.: История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г. Т. 3. Крестьянство периода позднего феодализма (середина XVII в. - 1861 г.). М., 1993. С. 366; Струве Петр. Крепостное хозяйство. Исследования по экономической истории России в XVIII и XIX вв. СПб., 1913).
Сей крестьянин живет хорошо и нужды дальней ни в чем не претерпевает, дом имеет изрядной и всякое нужное строение которое у него и в порядке, хлеба становятся всегда своего в год много еще и продает и ссужает других. Подушное за ним не стоит, и господское все исправляет как надобно.
Скота имеет:
Лошадей...... 12
Коров.............4
Телят..............3
Овец..............22
Свиней............6
Коз..................3
Кроме того водит еще гусей и русских кур: также имеет небольшой заводец пчел.
Если за лошадьми должны были ходить мужчины, то уход за всеми остальными животными: 4 коровами, 3 телятами, 6 свиньями, 3 козами, 22 овцами, гусями и русскими курами - осуществляли женщины. На этот двор приходилось 3 работницы и четыре работника.
Работников дает обыкновенно 2, а в нужном случае муж. 4, женскаго 3.
Земли под ним тягловой в таком-то поле 6 десятин, в таком 5 с половиною десятин, а в таком 5 десятин.
(См.: История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г. Т. 3. Крестьянство периода позднего феодализма (середина XVII в. - 1861 г.). М., 1993. С. 366; Струве Петр. Крепостное хозяйство. Исследования по экономической истории России в XVIII и XIX вв. СПб., 1913. С. 224 - 227.).
Не таким простым было и ткачество: в этнографических исследованиях ткачество полотна женщинами в зимние вечера показано, как монотонная, перемеживающаяся с песнями, работа. Но не обращается внимание на огромные физические нагрузки при этом процессе. Время отведенное в день на ткачество доходило до 8,8 часа на протяжении 3-х месяцев, при этом крестьянка не освобождалась от других работ и забот. Все это свидетельствует о каторжной нагрузке крестьянок.
Ткачество, прядение и «работа во дворе» представляли собой важный производительный труд, а не «создание уюта». Женщины без всякого участия мужчин обрабатывали лен, занимались изготовлением нитей, полотна и одежды. Практически до начала XX века одежда крестьян была домотканой. Уход за скотом и домашней птицей, которым тожезанимались в первую очередь женщины, также был крайне важен для функционирования хозяйства.
Тем не менее, сфера женского труда в крестьянской семье не ограничивались работами во дворе, производством тканей и одежды, приготовлением пищи, сбором ягод и грибов. Зачастую женщина выполняла и многие мужские работы. В первую очередь, это касалось крестьянок в малых семьях, где в конце пореформенного периода наметился отток мужчин на заработки в другие губернии. Таким образом, обычные женские обязанности совмещалось с полевыми работами. Особенно тяжело было крестьянкам в бывших помещичьих деревнях в период временнообязанного состояния, когда свое хозяйство надо было совмещать с отработкой барщины на господской запашке. Женщины наравне с мужчинами нередко саботировали отбывание барщины после отмены крепостного права. (Шаповалова С. П. Крестьянская женщина Центрального Черноземья в 60-90-е годы XIX века:Исторический портрет).
В большей части губерний на барщину гоняли на три дня и женщин, и мужчин. Только в Подольской губернии женщины работали в массе своей на барщине один день, а мужчины три.
(См.: Федоров В.А. Падение крепостного права в России: Документы и материалы. Вып. 1: Социально-экономические предпосылки и подготовка крестьянской реформы. М., 1966. С.38-44.). Здесь мне хотелось бы привести пример того, как проходила работа на барщине и каким трудом там были заняты женщины:
«У курской помещицы Брискорн трехдневная барщина была совершенною фикциею, так как вся работа производилась по урокам, которые, не выработав в урочное время, приходилось оканчивать в свои дни, в воскресенье и праздники. Кроме того, по праздничным дням крестьян занимали возкою дров и т. п. работами. В ригах, где трудились преимущественно женщины, работы продолжались до поздней ночи; барский хлеб жали иногда даже по ночам. Некоторые места работ отстояли от жилищ крестьян на 15-25 верст, причем время прохода не зачиталось. Количество работы увеличивалось еще тем, что упалые тягла не снимались, а раскладывались на остальных. Вследствие этого крестьяне не всегда успевали обработать свои поля55 и убрать хлеб и сено, а отдавать землю в наем воспрещалось. Строительные работы в имении Брискорн состояли в постройке церкви и фабрики. На них и при выделке кирпича большинство рабочих составляли женщины; работали по урокам с утра до ночи; выгоняли на работу женщин с грудными детьми и беременными на сносях. Последние не избавлялись от побой, несмотря на свое положение, так что бывали случаи выкидышей; матерей били за то, что во время работ они кормили детей грудью. Крестьяне, возя тяжелые деревья, надорвали своих лошадей, и многие из них пали. Возкою кирпича и песка были заняты дети от 8 до 15 лет, причем эта работа производилась иногда ночью и в праздничные дни. В зимнее время барщинные крестьяне госпожи Брискорн были обложены еще оброком по 6 р. с женщины, и по 20 р. с тягла.» Семевский В.И. Крестьянский вопрос в России во второй половине XVIII и первой половине XIX века // Крестьянский строй. СПб., 1905. С.192-195.
Много о женском труде «в поле» написано в диссертации Г. В. Лаухиной ЖЕНСКИЙ ТРУД В КРЕСТЬЯНСКОМ ХОЗЯЙСТВЕ
ЦЕНТРАЛЬНОГО ЧЕРНОЗЕМЬЯ (60-е г. XIX - НАЧАЛО XX вв.). Я приведу оттуда большую цитату без каких-либо своих комментариев.
Труд женщин применялся при выполнении различных сельскохозяйственных работ. Основная женская работа в поле осуществлялась крестьянками-работницами, а в качестве вспомогательной силы использовались полуработницы.
Применяемый как вспомогательная сила в период пахоты и посевной, женский труд выходил на передний план в период жатвы. Именно женскими руками осуществлялись основные операции по сбору хлебов.
В период страды без женского труда крестьянские хозяйства не смогли бы осуществить в краткие сроки большой объем работы по сбору урожая. Крестьянки жали серпами, изготавливали свясла, вязали снопы, складывали снопы в крестцы для просушки.
Если по каким-то причинам в период жатвы женские руки были не востребованы в своем дворе, они использовались в качестве наемных в других хозяйствах.
Активно привлекался женский труд при обработке зерна. Крестьянки участвовали в молотьбе и веянии хлеба как ручным способом, так и с применением машин. Использование техники облегчало женский труд, но обеспеченность ею в рассматриваемый период была еще низкой.
Рыночная цена женских рабочих рук в рассматриваемый период возрастала. Происходило и сезонное колебание расценок на них. Соотношение рыночных цен на женский труд на разных этапах сельскохозяйственного цикла соответствовало роли крестьянок в выполнении различных работ. Если в посевной период женщина помогала мужчине, то во время сенокоса, а особенно жатвы, без ее участия было просто невозможно обойтись. Соответственно и плата поденщиц в период жатвы была максимально высока по сравнению с заработками на других этапах.
Расценки на рабочие руки в губерниях Черноземного Центра в целом соответствовали среднестатистическим показателям по России. В 1891 году плата поденщиц в уездах Тамбовской губернии во время посевной колебалась от 7 до 25 коп., в сенокос - от 10 до 45 коп., а в период уборки хлебов - от 10 до 30 коп.
В той же работе говорится и о правах крестьянок. Большая часть жалоб крестьянок, составлявшая 68,5% и 70,4% всех «женских» дел в Колыбельском и Крючковском судах соответственно, затрагивала имущественные вопросы. Анализ записей решений волостных судов позволил сделать вывод о том, что в 60-е годы XIX - начале XX вв. сельские жительницы имели достаточно широкие имущественные права. За ними признавалось право на владение и распоряжение личной собственностью и четвертными землями. Как показывают источники, владелицы четвертных земель имели в своем полном владении существенные по своему размеру земельные участки, что оказывало значительное влияние на ее положение в семье. Право на землю давало женщинам ощущение стабильности своего имущественного состояния и личной независимости.
Одинокая женщина (вдова, солдатка) могла самостоятельно вести семейное хозяйство, распоряжаться денежными суммами и другим имуществом, заключая сделки по своему усмотрению. Она имела право требовать для себя и своих детей долю при выделении из семьи мужа или при разделе хозяйства после смерти свёкра.
Права крестьянок постепенно расширялись. Среди крестьянок выделялась категория тех, которые самостоятельно арендовали землю, нанимали работников, вели хозяйство и получали прибыль, хотя правом обработки общинной земли обладали только общинники-мужчины и только они обладали правом участия в мирских сходах, где решались важнейшие вопросы.
Помимо ухода за скотом, ткачества, прядения, сельскохозяйственных работ женщины занимались кустарными промыслами (далее я опять цитирую работу Г. В. Лаухиной). Крупнейшим в Черноземье и в России по количеству участвовавших в нем крестьянок и объему выпускаемой продукции являлся кружевной промысел в Елецком уезде. Его можно рассматривать как проявление вовлечения женского населения Центрального Черноземья в товарно-денежные отношения.
Помимо кустарных промыслов, крестьянские женщины в пореформенное время занимались промыслами отходными. Тем не менее, ограничение их возможности заниматься чем-то подобным были связаны с отсутствием ряда прав: право на свободное передвижение женщин было ограничено. Согласно Своду законов, отлучаясь за пределы волости, крестьянка должна была получить разрешение супруга или старшего члена семьи. С либерализацией политического курса во второй половине XIX в., с расширением рынка труда и другими общественными трансформациями данное постановление представлялось устаревшим для части дореволюционных правоведов. Юрист конца XIX в. Г. Ф. Шершеневич отмечал, что постановление о невозможности получения паспорта без разрешения мужа являлось «чрезвычайно стеснительным особенно в низшем классе, лишая женщину возможности самостоятельного заработка». И. А. Покровский считал отказ мужа в выдаче жене паспорта одним из способов давления на нее. В пореформенное время увеличилось количество женщин, занятых от-
ходничеством. Крестьянки Олонецкой губернии отправлялись в основном в Санкт-Петербург и Петрозаводск, где находили работу нянек, сиделок, кухарок, прачек, портних, рабочих, а также «капорок», занимаясь огородничеством в пригородах столицы .
(Литвин Юлия Валерьевна ПРАВА КРЕСТЬЯНКИ НА СВОБОДУ ПЕРЕДВИЖЕНИЯ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XIX - НАЧАЛЕ XX ВВ.(НА МАТЕРИАЛАХ ОЛОНЕЦКОЙ ГУБЕРНИИ).
Удельный вес отходников-женщин к 1861 году крестьян Тверской и Ярославской губернии был 14,2 и 11,4. Удельный вес отходников-мужчин (помещичьих крестьян) для сравнения - 23,5 и 21,1 (См.: История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г. Т. 3. Крестьянство периода позднего феодализма (середина XVII в. - 1861 г.). М., 1993. С. 328 - 329.)
Беременность и материнство не освобождали крестьянок от их домашних и сельскохозяйственных дел. Потребность в женских рабочих руках в крестьянских хозяйствах была настолько велика, что через короткое время после родов крестьянка была вынуждена возвращаться к напряженному сельскохозяйственному труду. И еще одна цитата:
Труд деревенской женщины в местностях, живущих сельским хозяйством, громаден; не меньше он и в губерниях с развитым отхожим промыслом, где за уходом мужчин женщины выполняют все сельские работы и все службы. Не говоря о страдной поре, даже осенью, зимой хозяйка вся в работе: поздно ночью и рано утром она прядет и ткет, носит на себе воду, часто издалека, по тяжелой дороге; стряпает раза по два в день, убирает скотину; месит квашню с двумя пудами ржаного теста, изнывает на холоде за мытьем толстого посконного белья. В центре России она таскает на себе трехпудовые мешки огурцов; в черноземных губерниях она стоит по пояс в ледяной воде, моя овец, которых стрижет на холоде; и все это выполняет беременная, со всеми невзгодами женского организма.
(Е. Д Щепкина Труд и здоровье крестьянки Труды Первого Всероссийского женского съезда (10-16 декабря 1908 года, г. Санкт-Петербург).
Разумеется, отсутствие возможности следить за детьми, а также тяжелая работа во время беременности являлись причинами невероятно высокой детской смертности. Е. Д. Щепкина пишет о двух женщинах-крестьянках:
55 лет
35 лет замужем
24 беременности
2 живых детей
14 умерло
8 выкидышей
51 год
29 лет замужем
22 беременности
2 живых детей
15 умерло
3 мертворожденных
2 выкидыша
Энгельгардт в знаменитых «Письмах из деревни» пишет
«Дети питаются хуже, чем телята у хозяина, имеющего хороший скот. Смертность детей куда больше, чем смертность телят, и если бы у хозяина, имеющего хороший скот, смертность телят была так же велика, как смертность детей у мужика, то хозяйничать было бы невозможно. А мы хотим конкурировать с американцами, когда нашим детям нет белого хлеба даже в соску? Если бы матери питались лучше, если бы наша пшеница, которую ест немец, оставалась дома, то и дети росли бы лучше, и не было бы такой смертности, не свирепствовали бы все эти тифы, скарлатины, дифтериты. Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаѐм кровь нашу, то есть мужицких детей» (Письма из деревни. 12 писем. 1872-1887. СПб., 1999. С.351-352, 353, 355).
Поскольку взрослая женщина почти все свое время отдавала работе, за младенцами смотрели либо совсем старые члены семьи, либо дети: Заменяя нянек, они должны были забавлять малюток, качать их в люльке, кормить кашей, поить молоком и давать соску. Малых детей, годовалых уже оставляли под присмотром старшей сестры, даже если ей и было лет пять. Бывало, что такая «алёнушка» заиграется с подружками, а дитя оставалось без надзора. Поэтому не редки были в деревнях случаи смерти малолетних детей, когда «ребенка свинья съела, солома задавила, собака изуродовала" (Безгин В. Крестьянская повседневность (традиции конца XIX - начала ХХ века).
Часто пригодных для присмотра детей или стариков не было вовсе:
Синод Орловской епархии сообщал: «Дети бедняков, брошенные часто без присмотра, гибнут в раннем детстве по этой причине. Особенно это замечается в семьях малоземельных крестьян. Здесь отец и мать, занятые целый день добыванием куска хлеба, весь день проводят вне дома, а дети предоставлены сами себе. Теперь не редкость, что в доме нет ни одного старого человека, под надзором коего можно было оставить детей. Как правило, маленькие дети остаются вместе с такими же малыми сестрами и братьями, поэтому без надлежащего присмотра они целый день голодные, холодные и в грязи»
Безгин В. Крестьянская повседневность (традиции конца XIX - начала ХХ века).
И напоследок еще одна довольно большая цитата о материнстве, детстве и женском труде:
Уже на 3-й — 4-й день необходимость заставляет роженицу встать и приниматься за работу. Отправляясь в поле, мать или берёт новорожденного с собой, или же оставляет его дома на попечение няньки. Лично для матери, конечно, удобнее оставить ребёнка дома, так как в таких случаях матери не нужно носить с собой ребёнка на работу, иногда за несколько вёрст, и затем, на самой работе мать не отрывается постоянно от неё плачем находящегося тут же ребёнка. А между тем, в страдную пору работа горячая, важен каждый час, каждая минута и потому, понятно, огромное большинство матерей оставляют своих новорожденных и грудных детей дома. «Никогда младенец столько не лишается груди матери», говорит такой знаток народной жизни, как протоиерей Гиляровский, «и никогда не извлекает из той же груди столь недоброкачественного молока, как в июле и августе, ибо мать в самых лучших хозяйствах на третий день утром должна идти на полевые работы, куда не может брать с собой младенца, и возвращается к нему только поздно вечером. А если полевые работы отстоят далее 10 вёрст от дому, то мать должна отлучаться от ребёнка на 3-4 дня еженедельно. В некоторых хозяйствах родильница идёт на другой (!) день после родов». «Что же принесёт она, — восклицает далее почтенный автор, — младенцу в грудях своих, когда сама измучена трудами и усилиями свыше меры, жаждою и чёрствостью пищи, которая не восстановляет сил её, потом и лихорадочными движениями молока, которое сделалось для неё продуктом совершенно чуждым, скукою по младенце, который изнывает от недостатка молока так же, как она от излишества его». Как горячо и правдиво описано грустное и тяжёлое положение матери и ребёнка в страдную пору!
Чем же однако кормится ребёнок, и в каких условиях он находится, оставаясь дома? Быть может, ребёнок находится в лучших условиях, чем если бы он был взят матерью в поле и там подвергался бы под открытым небом всем невзгодам перемен погоды.
Так как всё население деревни, способное к работе, уходит в страдную пору, т.е. в июле и августе, в поле, то все дети остаются на попечении детей же, подростков лет 8-10, которые и исполняют обязанности нянек. Поэтому, можно себе представить, что делается с маленькими детьми при таком надзоре детей же.
Мать, уходя рано утром на работу, спелёнывает ребёнка, предположим даже, завёртывая его при этом в чистую пелёнку. Понятное дело, что вскоре по уходе матери и приставленная для присмотра за ребёнком 8-10 летняя девочка, которой, в силу её возраста и понятного полного непонимания важности её задачи, хочется побегать и поиграть на свежем воздухе, такая нянька оставляет ребёнка и ребёнок в течение иногда целого дня лежит в замоченных и замаранных пелёнках и свивальниках. Даже и в тех случаях, если мать оставит няньке достаточное количество перемен белья, не в интересах последней менять это запачканное бельё по мере надобности, так как стирать это бельё придётся ей же самой. И потому, можно себе представить, в каком ужасном положении находятся спелёнутые дети, завёрнутые в пропитанные мочой и калом пелёнки, и это к тому же в летнюю жаркую пору. Сделается совершенно понятным и ничуть не преувеличенным заявление всё того же наблюдателя прот. Гиляровского, что от такого мочекалового компресса и от жары «кожа под шейкой, под мышками и в пахах сопревает, получаются язвы, нередко наполняющиеся червями» и т.д. Также нетрудно дополнить всю эту картину той массой комаров и мух, которые особенно охотно привлекаются вонючей атмосферой около ребёнка от гниения мочи и кала. «Мухи и комары, витающие около ребёнка роями, — говорит Гиляровский, — держат его в беспрестанной горячке уязвления». Кроме того, в люльке ребёнка и, как увидим ниже, даже в его рожке разводятся черви, которые, по мнению Гиляровского, являются для ребёнка «одними из самых опасных тварей».
(Смертность в России и борьба с нею. Доклад в соединённом собрании Общества Русских Врачей, Общества Детских Врачей в Петербурге и Статистического отделения Высочайше утверждённого Русского Общества охранения народного здравия,22-го марта 1901 г.,в зале музея Н.И.Пирогова, Д.А.Соколова и В.И.Гребенщикова).
Итак, посмотрим к каким итогам мы пришли:
1) женщины-крестьянки середины XIX - начала XX века занимались не только созданием уюта, уборкой, стиркой и приготовлением пищи. Перечисленным выше они вообще занимались крайне мало по сравнению с другими, продуктивными видами деятельности, как то: обработкой материалов, изготовлением тканей и одежды, сельскохозяйственными работами разного характера (в том числе наемным трудом), уходом за скотом и домашней птицей, кустарными и отходными промыслами;
2) женщина-работница почти не занималась уходом за детьми - даже младенцами; уход за младенцем - работа для либо очень пожилого члена семьи, который не годится ни для какого более труда, либо для ребенка 5-9 лет;
3) мужчина, работающий в поле в одиночку, никак не мог прокормить свое семейство;
4) работа, выполняемая женщинами в крестьянском хозяйстве, была весьма существенной; наличие полноценной женщины-работницы в хозяйстве было примерно так же критично, как и наличие работника-мужчины, поскольку хозяйства, где отсутствовали полноценные работники женского пола, приходили в упадок.
«…В цикле очерков «Крестьянин и крестьянский труд» Успенский поставил перед собой задачу определить то начало, которое управляет жизнью крестьянина-труженика, формирует его умственные интересы и нравственные идеалы. Этим началом Успенский признал земледельческий труд. Наблюдая жизнь Ивана Ермолаевича, рассказчик, а вместе с ним и автор приходят к выводу, что, несмотря на тяжелые условия пореформенной деревни, крестьянин-земледелец любит свой труд, тонко понимает его красоту и поэзию. Вся жизнь крестьянина-труженика, весь его бытовой и семейный уклад, все его взгляды на окружающий мир подчинены труду, и это придает внутреннюю цельность его существованию. Лучшим выражением поэтических идеалов народа, неразрывно связанных с трудом, Успенский считает поэзию Кольцова…»
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Крестьянин и крестьянский труд (Г. И. Успенский, 1880) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .
II. Общий взгляд на крестьянскую жизнь
Но что всего поразительнее в этом взаимном нашем непонимании друг друга, так это то, что Иван Ермолаевич выказывает непонимание в особенно сильной степени именно относительно крестьянских дел, вопросов крестьянской жизни, о которых я нахожу нужным беседовать с ним очень часто. Замечательно, что всякий раз, когда речь коснется так называемых крестьянских интересов, то есть интересов, касающихся непосредственно Ивана Ермолаевича, тут-то он особенно как-то деревенеет, тут он именно «не ведет ухом», ничего не слышит, очевидно, не хочет слышать и зевает ужаснейшим образом. Это полнейшее равнодушие к «собственным своим» интересам поражало меня в высшей степени. На мой взгляд, жизнь современного крестьянина на каждом шагу, кажется, вопиет о том, что только дружество, сотоварищество, взаимное сознание пользы общинного, коллективного труда на общую пользу – суть единственная надежда крестьянского мира на более или менее лучшее будущее, единственная возможность «сократить» те невероятные размеры труда, поглощающего всю крестьянскую жизнь, не оставляя досуга, который теперь лежит на крестьянине таким тяжелым и, как мне казалось (и кажется), бесплодным бременем. Посмотрите в самом деле, что это за жизнь, и посудите, из-за чего человек бьется. Крестьянская пословица говорит: «лето работает на зиму, а зима на лето». И точно: летом с утра до ночи без передышки бьются с косьбой, с жнивом, а зимой скотина съест сено, а люди хлеб, весну и осень идут хлопоты приготовить пашню для людей и животных, летом соберут, что даст пашня, а зимой съедят. Труд постоянный, и никакого результата, кроме навоза, да и того не остается, ибо и он идет в землю, земля ест навоз, люди и скот едят, что дает земля. Сам бог, отец небесный, поминается только как участник в этой бесплодной по результатам деятельности лаборатории. Бог дает дождь, вёдро, нужные для сена, овса, которые нужны для лошадей, овец, коров и людей, а в результате – навоз, нужный для земли, и т. д. до бесконечности. Промучившись (на мой взгляд) таким образом лет семьдесят, обыватель и сам отправляется в землю.
Присматриваясь к непрерывному труду, вплетенному в этот вековечный химический процесс жизни, я (человек, деревне совершенно посторонний) ничем иным не могу объяснить себе этой беспрерывной неустанности труда, как только тем, что все живые существа, участвующие в нем, «должны быть сыты» для поддержания собственного своего существования. Я очень хорошо знаю и понимаю, что кроме непрерывного труда химический круговорот наблюдаемой мною жизни также переплетен во всех направлениях страданиями сердца, радостями и горестями; тут слышен плач, там стоны, там скрежет зубовный; я очень хорошо знаю, что кроме химического элемента во всем этом процессе постоянно слышится и чувствуется «человек», но именно потому-то, что я это понимаю, меня поражает и бесплодность труда, бесплодность по отношению к человеку, к его слезам, радостям и к зубовному его скрежету. Именно в человеческом-то смысле или, говоря точнее, «в расчете-то на человека» бесплодность неустанного труда оказывается поразительною. Как бы я пристально ни вглядывался в него, как бы ни ужасался его размеров – я решительно не вижу, чтобы в глубине этого труда и в его конечном результате лежали мысль и забота о человеке в размерах, достойных этого неустанного труда.
Повторяю опять: забота эта есть, но она не смеет равняться с заботами, например, о скотине. Вот, например, у Ивана Ермолаевича баран, по имени «Сенька», зашиб рогами мальчика; мальчик некоторое время лежал без чувства, потом, очнувшись, некоторое время рыдал, как помешанный, от испуга. И теперь едва ли испуг этот не останется в нем на всю жизнь; Иван Ермолаевич и его жена оба «мучились» над мальчишкой: прикладывали что-то, например навоз теплый, поили травами, вообще лечили и болели душой; но лечили они его средствами, какие найдутся «вокруг дому», как и вообще лечатся крестьяне; а вот захромала у Ивана Ермолаевича кобыла, полечил он ее также собственными средствами, также намазывал на тряпку (тряпка уж сама по себе в деревне как бы медикамент) какую-то дрянь, а кончил тем, что поехал и привез коновала и три рубля серебром ему не пожалел. Очень хорошо знаю, чем могут мне объяснить эту разницу отношений Ивана Ермолаевича к лошади и человеку, но никак не могу не обратить внимания на то, что вот для лошади в народе есть уже профессия коновала, и профессия не вполне шарлатанская; к услугам коновала прибегают и культурные владетели лошадей. У коновала есть «инструменты», выдуманные народом, есть «верные», точные средства, а для человека ничего в этом роде не выдумано кроме знахарей, которые далеко ниже по познаниям коновала и, как всем известно, преисполнены шарлатанства, выезжают на невежестве, тогда как коновалу на незнании своего дела никоим образом выехать невозможно: всякий крестьянин и сам в этих (лошадиных) делах понимает очень много. А вот когда мальчишка орет, то тут могут только плакать и прикладывать тряпку с навозом или с чем-нибудь другим, что тут «около дому» валяется, как никуда негодная дрянь. Единственно, чем я могу объяснить такое внимание к лошади, это тем, что она нужна в каторжном труде ежедневном и неустанном, так как без этого труда ни Ивану Ермолаевичу, ни его мальчишке нечего было бы есть. Да и сам Иван Ермолаевич, подводя итог своим ежегодным трудам, говорит, что в конце концов «только что сыты, больше ничего!» Я это хорошо вижу и глубоко сожалею Ивана Ермолаевича и всех ему подобных, но в то же время меня поражает следующее обстоятельство.
На том самом месте, где Иван Ермолаевич «бьется» над работой из-за того только, чтоб быть сытым, точно так же бились, ни много ни мало как тысячу лет, его предки и, можете себе представить, решительно ничего не выдумали и не сделали для того, чтобы хоть капельку облегчить ему возможность быть «сытым». Предки, тысячу лет жившие на этом самом месте (и в настоящее время давно распаханные «под овес» и в виде овса съеденные скотиной), даже мысли о том, что каторжный труд из-за необходимости быть сытыми должен быть облегчаем, не оставили своим потомкам; в этом смысле о предках нет ни малейших воспоминаний. У Соловьева, в «Истории», еще можно кое-что узнать насчет здешнего прошлого; но здесь, на самом месте, «никому» и «ничего неизвестно». Хуже той обстановки, в которой находится труд крестьянина, представить себе нет возможности, и надобно думать, что тысячу лет тому назад были те же лапти, та же соха, та же тяга, что и теперь. Не осталось от прародителей ни путей сообщения, ни мостов, ни малейших улучшений, облегчающих труд. Мост, который вы видите, построен потомками и еле держится. Все орудия труда первобытны, тяжелы, неудобны и т. д. Прародители оставили Ивану Ермолаевичу непроездное болото, чрез которое можно перебираться только зимой, и, как мне кажется, Иван Ермолаевич оставит своему мальчишке болото в том же самом виде. И его мальчонко будет вязнуть, «биться с лошадью», так же как бьется Иван Ермолаевич. Но, оставив прародителей в стороне, я, в качестве человека постороннего деревенской жизни и деревенскому труду, решительно недоумеваю и теряюсь в догадках, объясняя себе это видимое мне и совершенно непостижимое для меня равнодушие – положим, хоть в Иване Ермолаевиче – относительно «облегчения» этой необходимости быть «сытым». Я решительно не понимаю, почему Иван Ермолаевич, который непременно поднимает обрывок веревки или гвоздя, если они попадутся ему на дороге, теряет, в лице многих таких же, как и он, истинных «крестьян», сотни, тысячи рублей на продуктах собственного своего каторжного труда, сотни, даже тысячи, которые несомненно облегчили бы, улучшили его благосостояние. и дали бы возможность заботиться о мальчишке более, чем о жеребенке. В отношении этого равнодушия к собственной выгоде на моих глазах происходят удивительные нелепости. Например, сено в здешних местах – продукт, могущий доставить почти такую же денежную поддержку, как лен в Пскове или пшеница в Самаре, с тою, однако, разницею, что сено растет «даром». Косят его здесь все крестьяне, в том числе и Иван Ермолаевич, и потому что вывезти его летом нельзя, – так как местность перерезана болотом, – продает его «по нужде» на месте за самую ничтожную цену кулакам и барышникам, которые, дождавшись зимы, то есть времени, когда болото замерзнет, вывозят сено в Петербург и продают его втридорога. На глазах всех здешних крестьян постоянно, из года в год, происходят такие, например, вещи: местный кулачок, не имеющий покуда ничего кроме жадности, занимает на свой риск в соседнем ссудном товариществе полтораста рублей и начинает в течение мая, июня, июля месяцев, самых труднейших в крестьянской жизни, покупать сено по пяти или много много по десяти копеек за пуд; при первом снеге он вывозит его на большую дорогу, где немедленно ему дают тридцать и более копеек за пуд. На глазах всего честного мира человек, не шевельнув пальцем, наживает поистине кучу денег, которые при всех и кладет себе в карман. Каким образом Иван Ермолаевич дорожит гвоздем, говоря: «он денег стоит», и не дорожит сотнями рублей, которые он бросает кулаку на разживу? Ежегодно деревня накашивает до сорока тысяч пудов сена, и ежегодно кулачишко кладет в карман более пяти тысяч рублей серебром крестьянских денег у всех на глазах, не шевеля пальцем. Дорожит ли человек своим трудом, поступая таким образом? Если он дорожит, то неужели вся деревня (двадцать шесть дворов) не может, во имя облегчения общего труда, сделать того же, что и кулачишко? Они могут занять «на нужду» в двадцать шесть раз больше, чем кулачишко, и, следовательно, «могут» быть не в кабале, «могут» даже «сделать» цену своему товару, могут ждать цен и т. д. И ничего этого нет. Тысячу лет не могут завалить болота на протяжении четверти версты, что сразу бы необыкновенно увеличило доходность здешних мест, а между тем все Иваны Ермолаевичи отлично знают, что эту работу «на веки веков» можно сделать в два воскресенья, если каждый из двадцати шести дворов выставит человека с топором и лошадь.
И в то же время самые, на мой взгляд, пустяшные, ничего не стоящие мирские дела, вроде хоть мирской загороди или дележа лядины, поглощают массу общественного внимания: тут меряют по двадцати раз то, что давно вымерено, меряют и веревками, и саженями, и кольями, и лаптями, да чтобы носком непременно в пятку попадало; тут и значки, и жеребья, и значки на жеребьях – словом, тут все разработано, даже свыше необходимости, тут дело доведено даже до артистического совершенства, превращено почти «в церемонию». Я очень хорошо понимаю, что основанием к такой тщательности в самых пустяковых пустяках служит желание сделать дело «без обиды»; но почему необходимо быть драным за невзнос податей, почему необходимо драть или смотреть, как дерут, в то время, когда всем видно, что драный человек не платит потому, что откармливает кулачишку, – этого я не понимаю.
Не менее непонятными кажутся мне и те случаи, когда местный крестьянин, благодаря какому-нибудь неожиданному обстоятельству, как бы образумливался и начинал понимать «собственную свою пользу» в том виде, в каком понимать ее следует, и, главное, принимал при этом во внимание то обстоятельство, что время теперь не то, что было недавно, что теперь деревня должна подумать и о коллективной обороне. Один такой случай был у местных крестьян и заключается в следующем. Один неудачник землевладелец, задумавший вести «большое», по «иностранным образцам», хозяйство, как водится, разорился и ушел отсюда совсем. После него в деревне оказался сенной пресс. Машина соединила разрозненный крестьянский мир. Лучше всего, что за отсутствием барина она была «ничья». Додумались прессовать сено всем миром, сообща нанимать вагон и продавать в Петербурге. Пошло дело отлично, но на следующий год в Петербурге не стали принимать здешнего сена в прессованном виде. «Помилуйте! говорят, обрадовались, что выгодно, – и ну пихать в нутро всякую дрянь: то полено, то камень, то навозу набьют туда, благо не видать с боков…» Теперь здешнее сено покупалось в Петербурге не иначе, как с возов. Такое своеобразное понимание выгоды, конечно, имеет множество оснований, но вот что нехорошо: года два тому назад приехали из Лондона в ближний к нашим местам губернский город два англичанина. По-русски они ни слова не говорили и не говорят; приехали они честь честью, наняли дом самый лучший, завели какие-то экипажи, необыкновенные, на высоких колесах и т. д. В этих экипажах они разъезжают по городу с своими семействами перед обедом и после обеда и живут в свое удовольствие. Как же могло случиться, что немедленно же по их приезде вся сенная операция на сотни верст очутилась у них в руках? А между тем это факт, и сенное дело теперь находится в следующем виде: кулачишко, заняв деньги в ссудном товариществе, закупает у крестьян в «нужное» время, летом, за бесценок и поставляет «англичанам», а англичане поставляют в Петербург в разные казенные учреждения. Пресс действует попрежнему, но работает уж не на мир, а на англичанина. «Кому прессуете?» – «Чарльзу!» – отвечают мужики. Кулачишко, так тот просто благоговеет перед «англичанами», и именно потому, что они, кажется, н пальцем не шевельнут, всё только в экипажах на красных колесах ездят, а все дело забрали в руки. «Уж гос-с-спода! – говорит кулачишко. – Одно слово! Хоть бы взять Чарльз Иваныча или Диксон Петровича – одно слово, как ни оберни, – господа на отделку!» Таким образом в то время, как Диксон Петрович с Чарльз Ивановичем разъезжают с сигарами в зубах в своих отличных экипажах, «отдыхая» после завтрака и обеда, здешний крестьянин продолжает священнодействовать перед такой громадной общественной надобностью, как загородь, дает целые драматические представления при найме пастуха или при покупке быка – словом, всячески старается, чтоб «не обидеть» ни себя, ни ближнего даже на порошинку, и решительно не находит возможности замостить четверть версты болота, в котором и лежит корень очень многих из его ежедневных и ежечасных обид.
Примеров такого безграничного равнодушия к «собственной своей выгоде», как ее надо понимать при новых условиях крестьянской жизни, можно было бы привести очень много. Положительно на каждом шагу я, человек совершенно посторонний деревне, мог бы указать, что вот тут-то крестьяне теряют то-то, а вот здесь они явно расстроивают свое благосостояние. И, по неопытности моей, объясняя это видимое мне каторжное существование только тем, чтобы кое-как пробиться, «быть сытым», я не мог не волноваться, а по временам не выходить положительно «из себя», видя глубочайшее невнимание таких подлинных радетелей «крестьянства», как Иван Ермолаевич, ко всему, что облегчает труд, что передает выгоды этого труда в те руки, которым эти выгоды принадлежат по справедливости, и т. д. Много и долго распространялся я иногда на тему «о непонимании собственной пользы», о грабительстве, которому служат Иваны Ермолаевичи своими трудами и руками, и т. д. И все как к стене горох! О всяких коллективных оборонах против всевозможных современных зол, идущих на деревню, не могло быть и речи.
– Захотели вы с нашим народом! Нешто наш народ присогласишь? Нешто он что понимает?
Вот какие были ответы Ивана Ермолаевича на мои разглагольствия о «ихней пользе». Такой неустанный труженик не знал, куда, кому и зачем он платит, не имея никакого понятия о земстве, о выборе в гласные и т. д. Твердо был уверен, что все это до него ни капли не касается. О ссудосберегательном товариществе ровно ничего не понял из всех моих рассуждений и только заметил: «Брать-то хорошо, а вот отдавать-то как?.. Свяжешься… Бог с ним совсем». А когда я указывал на кулака, который берет и отдает и выгоду имеет, то Иван Ермолаевич говорил: «Ну, пес с ним… там уж это ихний расчет… А то свяжешься – не развязаться»…
Однажды он меня поразил самым неожиданным образом в разговоре об общественных крестьянских должностях:
– Все они (выборные) – народ ненадежный… Покуда живет крестьянством – ничего, а как выбрали в должность – чистая делается собака. Как присягу принял, точно в зверя оборачивается… По мне, так я, кажется, за миллион на это не согласился бы.
– На что?
– Например, принять присягу волостную. Я однова слушал, так обмер начисто. Как зачал поп вычитывать – «от отца, от матери отрекись, от братьев, сестер отрекись, от роду и племени откажись» – волоса у меня на макушке даже поднялись дыбом. Перед богом! Уж который человек таким манером себя проклял, так он от этого самого не иначе делается, как злодеем.
Такой взгляд на присягу несказанно меня удивил. Удивил он меня немало и в другой раз, когда я случайно застал его, как он учил своего сынишку молитвам. Иван Ермолаевич в бога верил крепко, непоколебимо крепко, близость бога ощущал почти до осязания, а молитвы читал по-своему: «Верую во единого бога отца, – учил он сынишку, – и в небо и землю. Видимо невидимо, слышимо неслышимо. Припонтистился еси, распилатился еси…» А дальше уж бог знает что было. Кончалась «Верую» так: «от лукавого. Аминь».
Все это, однакож, пустяки сравнительно вообще с невниманием к определению своего положения не только на белом свете, а в кругу даже двадцати шести дворов, среди которых Иван Ермолаевич жил, живет и жить будет. Не говоря о равнодушии к общественным порядкам, не касающимся непосредственно хозяйства, я замечал в Иване Ермолаевиче невнимание и к людям. Например, он отлично знал, сколько у кого скота, хлеба, что «дадено» за лошадь в таком-то дворе; словом, сколько у кого физических ресурсов к существованию. Но случись в этом дворе какое-нибудь из ряду выходящее событие, объяснить которое можно только зная «людей», участвовавших в нем, – не объяснит. Случилось в деревне два самоубийства, и никто ничего не мог объяснить. «Должно, деньги пропил», – говорили про солдата, который еще вчера работал в огороде, полол капусту, а сегодня найден под переметом. «Ведь это, братец, как сказать – отчего? Стало быть, уж ему так положено. Вот прошлый год тож вдова одна так же вот самовольно покончилась. А после нее осталось денег тридцать рублей, две коровы да картофелю мешка четыре – вот тут и думай! Скучал, скучал, глядишь – и задавился!»
Не раз, глядя на эту почти добровольную отдачу себя на съедение всем, кто пожелает, всем, у кого загребиста лапа, я в глубоком унынии восклицал, конечно в мыслях моих: «Боже мой! какие же нужны еще казни египетские, чтобы сокрушить в Иване Ермолаевиче это непоколебимое невнимание к «собственной пользе»!» Ведь это невнимание делает то, что через десять лет (много-много) Ивану Ермолаевичу и ему подобным нельзя будет жить на свете: они воспроизведут к тому времени два новые сословия, которые будут теснить и напирать на «крестьянство» с двух сторон: сверху будет наседать представитель третьего сословия, а снизу тот же брат мужик, но уже представитель четвертого сословия, которое неминуемо должно быть, если будет третье. Этот представитель четвертого деревенского сословия непременно будет зол (о происхождении злого мужика будет сказано в следующем отрывке) и неумолим в мщении, а мстить он будет за то, что очутился в дураках, то есть поймет наконец (и очень скоро), что он платится за свою дурость, что он был и есть дурак, дурак темный, отчего и разозлился сам на себя. И горько поплатятся за это все те, кто, по злому, хитрому умыслу, по невниманию или равнодушию, поставили его в это «дурацкое» положение. Другим словом нельзя определить этого положения, ибо если в русской деревне завелся хронический нищий, то только существованием какого-то неумного места в организации общественной, ничем другим это явление объяснить нельзя. Все есть для того, чтобы такого явления не было, – а оно уже есть; никакими резонами, мало-мальски подходящими к тому, что определяется словами «необходимость», «неизбежность», нельзя этого явления объяснить. Представитель русского четвертого сословия есть продукт бессердечной общественной невнимательности – ничего более. Впрочем, об этом после; теперь же возвратимся к Ивану Ермолаевичу.
Безмерное равнодушие Ивана Ермолаевича к напирающим на него бедствиям, в виде третьего и четвертого сословий, в виде, наконец, пришельца-переселенца из остзейских провинций, не раз становило меня втупик, и я недоумевал: что именно дает Ивану Ермолаевичу силу переносить свое труженическое существование? что держит его на свете и из каких лакомых приправ сварена та чечевичная похлебка, за которую он явно продает свое первородство? Неужели в самом деле Иван Ермолаевич и его тысячелетние предки «бьются» только из-за податей? Или в самом деле из-за куска хлеба? Но если бы это было так, Иван Ермолаевич не перенес бы удовольствия платить подати не только тысячу лет, но и тысячу минут. Когда ему что не нравится, надоедает, он нетерпелив; он даже внешнего приличия не соблюдает, когда ему что-нибудь не по нутру; ведь вот зевает же он самым потрясающим образом, когда я разговариваю с ним о вещах, которые он слушать не желает. Всякий раз, когда я заведу речь о коллективной обороне деревни, в том или другом виде, Иван Ермолаевич немедленно найдет предлог улизнуть от меня: то ему захочется спать, то болит нога, то надо поглядеть, отчего лают собаки? Словом, всегда найдет предлог увильнуть, и увильнет. Что же за приятность в податях? Что за удовольствие биться всю жизнь из-за них или только из-за хлеба? Неужели же такое существование можно назвать жизнью? А между тем Иван Ермолаевич, на мой взгляд, именно бьется, и именно из-за хлеба, ибо и сам он совершенно справедливо уверяет, что в конце концов он только что «сыт».
Люблю я в полюшко ходить,
Люблю я сено шевелить.
Как бы с милым повидаться,
Три часа поговорить.
|
|
| На сенокосе. Фото. Начало XX в. | Б. М. Кустодиев. Сенокос. 1917. Фрагмент |
|
|
| А. И. Морозов. Отдых на сенокосе. Ок. I860 | Женщины в покосных рубахах на уборке сена. Фото. Начало XX в. |
|
|
| Группа молодых женщин и девушек с граблями. Фото. 1915. Ярославская губ. | Сушка сена на кольях. Фото. 1920-е. Ленинградская обл. |
Сенокос начинался в самом конце июня: «Июнь с косой по лесам пошел», со дня Самсона Сеногноя (27 июня /10 июля), с Петрова дня (29 июня /12 июля) или с летнего дня Кузьмы и Демьяна (1/14 июля). Основная работа приходилась на июль-«сенозорник».
Сено заготавливалось на заливных лугах, располагавшихся в долинах рек, и на небольших, отвоеванных у леса участках земли. Сенокосные угодья могли находиться как вблизи деревни, так и на некотором расстоянии от нее. На дальние луга крестьяне выезжали всей семьей: «Всякий, кто дорос, спеши на сенокос». Дома оставались только старики и старухи для присмотра за малышами и ухода за скотом. Вот как, например, отправлялись на сенокос крестьяне деревень Ямны, Васса, Сосна Мещовского уезда Калужской губернии в конце 1890-х годов: «Настало время косовицы... Ямненцы, вассовцы, сосенцы едут на семи-восьми лошадях с сундуками (с съестным), с косами, граблями, вилами. На каждой почти телеге три-четыре человека, конечно, с ребятишками. Некоторые везут бочонок квасу, кувшины с молоком. Едут разряженные: мужчины в ситцевых рубахах всех цветов и самой дикой фантазии; молодежь в пиджаках, сверх того жилетах... Женщины представляют из своих сарафанов с оборками и казачков-кофточек в талию такой цветник, что в глазах рябит. А платки! Но о платках лучше умолчать: их разнообразию и яркости нет числа. И в дополнение фартуки, то есть передники. Теперь здесь встречаются и матроски, так что встретитесь с хорошенькой крестьяночкой, и вполне можете подумать, что это городская барышня, или, чего доброго, помещица. Подростки и дети тоже стараются нарядиться во все лучшее. Едут и поют во всю мочь песни» [Русские крестьяне. Т. 3. С. 482).
Сенокосную пору девушки ждали с большим нетерпением. Яркое солнце, близость воды, душистые травы - все это создавало атмосферу радости, счастья, свободы от повседневности, а отсутствие строгого глаза стариков и старух - деревенских стражей нравственности - позволяло вести себя несколько более раскованно, чем в обычное время.
Жители каждой деревни, приехав на место, устраивали стоянку - станок: ставили шалаши, в которых спали, приготавливали дрова для костра, на котором готовили пищу. Таких станков вдоль по берегам реки было много - до семи-восьми на двух квадратных километрах. Каждый станок обычно принадлежал жителям одной деревни, которые работали на лугу все вместе. Скошенную и высушенную траву станок делил по количеству мужчин в семье.
Вставали рано утром, еще до восхода солнца, и, не позавтракав, отправлялись на косьбу, чтобы не пропустить время, пока луг покрыт росой, так как влажную траву легче косить. Когда солнце поднималось над горизонтом выше и росу начинало «обтягивать», семьи садились завтракать. В скоромный день ели мясо, хлеб, молоко, яйца, в постные дни (среду и пятницу) - квас, хлеб и лук. После завтрака, если роса была сильная, продолжали косить, а затем раскладывали траву ровными тонкими рядами на лугу, чтобы она просохла. Потом обедали и отдыхали. За это время трава немного обвядала, и ее начинали ворошить граблями, чтобы она лучше сохла. Вечером высушенное сено складывали в копны. В общей работе семьи каждый знал свое дело. Парни и молодые мужчины косили траву. Женщины и девушки раскладывали ее рядами, ворошили и собирали в копны. Метание стогов было работой парней и девушек. Парни подавали сено на деревянных вилах, а девушки раскладывали его по стогу, уминали ногами, чтобы оно плотнее ложилось. Вечер для старшего поколения заканчивался отбиванием кос молотками на маленьких наковальнях. Этот звон разносился по всем лугам, означая, что работа закончилась.
«Сбил сенозорник у мужика мужицкую спесь, что некогда и на печь лечь», - говорит пословица о занятости людей на косовище с утра до вечера. Однако для парней и девушек сенокос был временем, когда они могли продемонстрировать друг другу умение хорошо работать и веселиться. Недаром на Северной Двине общение молодежи в пору сенокоса называлось красованием.
Веселье царило в обеденное время, когда старшие отдыхали в шалашах, а молодежь шла купаться. Совместные купания парней и девушек не одобрялись общественным мнением, поэтому девушки отправлялись подальше от станка, стараясь, чтобы парни их не выследили. Парни все-таки их находили, прятали одежду, вызывая негодование девушек. Возвращались обычно вместе. Девушки пели своим ухажерам, например, такую песню:
Дождь пойдет, сенцо подмочит,
Будет тятенька ругать -
Помоги-ка мне, хороший,
Мой зародец дометать.
Частый дождик поливает,
Меня милый вспоминает:
- Мочит милушку мою
На сенокосе, бедную.
Главное веселье наступало вечером, после захода солнца. Молодежь стягивалась к одному из станков, где было много «славниц». Играла гармошка, начинались пляски, песни, хороводы, гулянья парами. Радость гуляний, продолжавшихся почти до самого утра, хорошо передает песня:
Петровская ночка,
Ночка невеличка,
А рельё, ладо,
Невеличка!
А я, молодая,
Не выспалася,
А рельё, ладо,
Не выспалася!
Не выспалася,
Не нагулялася!
А рельё, ладо,
Не нагулялася!
Я с милым дружком
Не настоялася!
А рельё, ладо,
Не настоялася!
Не настоялась,
Не наговорилась,
А рельё, ладо,
Не наговорилась!
Под конец гулянья исполнялась «разборная» песенка девушек:
Пойдемте, девушки, домой,
Зорька занимается!
Зорька занимается,
Мамаша заругается!
Сенокос оставался «приятнейшей из сельских работ» даже в том случае, если он проходил поблизости от деревни и поэтому каждый вечер нужно было возвращаться домой. Очевидцы писали: «Время года, теплые ночи, купанье после утомительного зноя, благоуханный воздух лугов - все вместе имеет что-то обаятельное, отрадно действующее на душу. Бабы и девки имеют обычай для работы в лугах надевать на себя не только чистое белье, но даже одеваться по-праздничному. Для девок луг есть гульбище, на котором они, дружно работая граблями и сопровождая работу общей песней, рисуются перед женихами» (Селиванов В. В. С. 53).
Сенокос кончался к празднику Казанской иконы Божьей Матери (8/21 июля) или к Ильину дню (20 июля / 2 августа): «Илья Пророк - косьбе срок». Считалось, что «после Ильи» сено будет уже не так хорошо: «До Ильина дня в сене пуд меду, после Ильина дня - пуд навозу».
Жатва
Уж вы жнеи, вы жнеи
Мои молодые!
Жнеи молодые,
Серпы золотые!
Уж вы жните, жните,
Жните не ленитесь!
А обжавши нивку,
Пейте, веселитесь.
Вслед за сенокосом наступала жатва «хлебов» - так называли все зерновые культуры. В разных регионах хлеба созревали в разное время в зависимости от климатических условий. В южной части России жатву начинали уже в середине июля - с праздника Казанской иконы Божьей Матери, в средней полосе - с Ильина дня или со дня свв. Бориса и Глеба (24 июля / б августа), а на севере - ближе к середине августа. Первой поспевала озимая рожь, за ней яровые хлеба, овес, а потом гречиха.
Жала, жала я овес,
Перешла на гречу.
Если милого увижу -
Я к нему навстречу.
Уборка урожая считалась делом девушек и замужних женщин. Однако главными жнеями были девушки. Сильные, крепкие, ловкие, они легко справлялись с довольно трудной работой.
|
|
| П. Вдовичев, Жатва. 1830-е | Рожь поспевает. Фото С. А. Лобовикова. 1926-1927 |
|
|
| Жница. Фото С. А. Лобовикова. 1914-1916 | А. Г. Венецианов. На жатве. Лето. До 1827 |
Жатву полагалось начинать всем в один день. Перед этим женщины выбирали из своей среды зажинальщицу, которая совершит символический зажин поля. Чаще всего это была женщина средних лет, хорошая жница, с «легкой рукой». Рано утром, тайком от всех, она бежала на поле, сжинала три небольших снопа, приговаривая, например, так:
Кыш, полышко, на конец,
Как татарский жеребец!
Бежи и ржи, уминай и рви
И у поля конец ищи!
Выбежи, выбежи,
Нам волюшку дай!
Мы пришли с вострыми серпами,
С белыми руками,
С мягкими хребтами!
После этого зажинальщица укладывала снопы крест-накрест на краю поля, а рядом оставляла кусочек хлеба с солью для Матери-Земли и иконку Спасителя для предохранения урожая от нечистой силы.
На жатву выходила вся женская половина семьи во главе с хозяйкой. Девушки и женщины надевали особую жатвенную одежду - подпоясанные белые холщовые рубахи, украшенные по подолу и на рукавах красным тканым или вышитым узором. В некоторых селах верхнюю часть рубахи шили из яркого ситца, а нижнюю - из холста, который прикрывали красивым фартуком. Головы повязывали ситцевыми платками. Жатвенная одежда была очень нарядной, соответствующей столь важному дню, когда Мать-Земля родит урожай. При этом одежда была еще и удобной для работы, свободной, в ней было не жарко под летним солнцем.
Первый день жатвы начинался с общей молитвы семьи на своей полосе. Жницы работали на поле в определенном порядке. Впереди всех шла хозяйка дома, приговаривая: «Благослови, Боже, ниву зажать! Дай, Господи, спорыньи и легкости, доброго здоровья!» (Народная традиционная культура Псковской области. С. 65). По правую руку от нее шла старшая дочь, за ней по старшинству - остальные дочери, а за ними снохи. Первый сноп полагалось сжать старшей в семье дочери, чтобы она осенью вышла замуж: «Первый снопик жать - жениха наживать». Верили, что первая пясточка срезанных стеблей ржи и первый собранный из них сноп обладают «спором», «споркостью» - особой жизнедающей силой, так необходимой будущей хозяйке и матери.
На поле жнеи отправлялись после того, как солнце осушит росу. Хлеб, покрытый росой, жать было нельзя, чтобы зерно и солома не сгнили до обмолота. Девушки вместе шли на поле, пели песни, которые получили название жатвенных. Главной темой песен была несчастная любовь:
Рано-рано наше подворьице зарастает.
Заросло-зацвело наше подворьице травою-муравою.
То не травушка в поле, не муравушка, розовы цветочки.
Там цвели в поле цветочки, цвели, да повяли.
Любил парень красну девицу, да покинул.
Покинувши девчонку, над ней насмеялся.
Ты не смейся, парень, над девчонкой, ты еще сам холост.
Холост-неженатый, нету жены взятой.
Во время работы девушкам петь не полагалось - это была прерогатива только замужних женщин. Замужние женщины обращались в песнях к Богу, ниве, солнцу, полевым духам с просьбой о помощи:
Да унеси, Боже, тучу грозовую,
Да спаси, Боже, ниву трудовую.
Крестьянские поля (полосы) располагались рядом. Жницы могли видеть, как работают соседки, перекликаться друг с другом, подбадривать уставших, укорять ленивых. Песни перемежались так называемым гуканьем, то есть криками, возгласами «У-у!», «Эй!», оханьем-уханьем. Гуканье было столь сильным, что его можно было услышать в отдаленных от полей деревнях. Весь этот многоголосный шум красиво назвали «пением жнивы».
Чтобы к вечеру была выполнена определенная часть работы, отстающих подгоняли: «Подтягай! Подтягай! Тяни! Тяни козу-то свою!» Каждая девушка старалась нажать побольше снопов, опередить своих подруг, а не попасть в отстающие. Над ленивыми смеялись, кричали: «Девка! Кила тебе!» - а ночью на полосу нерадивым девушкам «ставили килу»: втыкали в землю палку с привязанным к ней пуком соломы или старым лаптем. По качеству и быстроте работы определяли, «работлива» ли девушка, будет ли она хорошей хозяйкой дома. Если жница оставляла за собой несжатую бороздку, то говорили, что у нее «мужик будет нутрец»; если снопы получались большие, то и мужик будет большой, если ровные и красивые, то богатый и трудолюбивый. Чтобы работа спорилась, девушки приговаривали: «Полоска в край, как белый зай, кыш, погоняй, кыш, погоняй!» (Морозов И. А., Слепцова И. С. С. 119), а чтобы не уставать, перепоясывались жгутиком из стеблей со словами: «Как матушка рожь стала год, да не устала, так и моя спинушка жать бы не устала» (Майков Л. Н. С. 204).
Работа заканчивалась, когда солнце склонялось к закату и жнива покрывалась росой. Оставаться на поле после захода не разрешалось: по поверью, это могло помешать умершим предкам «гулять по полям и радоваться урожаю». Перед уходом с недожатой полосы полагалось для предохранения ее от порчи положить крест-накрест две горсточки стеблей. Серпы, спрятав, обычно оставляли в поле, а не несли их в дом, чтобы не накликать дождь.
После трудового дня девушки опять собирались в стайку и все вместе отправлялись отдыхать, распевая про несчастную любовь:
Песни пела, грудь болела,
Сердце надрывалося.
По лицу катились слезы -
С милым расставалася.
Услышав громкое пение, появлялись парни, которые заигрывали с девушками в расчете на их благосклонность. Шутки парней порой бывали довольно грубоватыми. Например, парни пугали девушек, неожиданно нападая на них из-за кустов, или ставили «кляпцы»: перевязывали верхушки трав, росших по обе стороны дорожки, по которой шли девушки. В темную пору девушки могли не заметить ловушки, падали, вызывая радостный смех парней.
Дальше шли вместе, а девушки «припевали» парням невест:
У нас Марьюшка садом шла,
У нас Васильевна зеленым.
Заглядел ее Иван-молодец:
«Вот идет моя ценная, красотою неоценная.
Всю деревеньку насквозь прошел,
Краше-лучше я Марии не нашел.
Ты, Марьюшка, душечка,
Обойми меня радостно,
Поцелуй меня, пожалуйста, в уста».
1 - овес; 2 - ячмень; 3 - пшеница; 4 - рожь; 5 - гречиха
Жатву старались завершить все в один день. Если кто-либо не справлялся вовремя, ему на помощь спешили соседи. Это было вызвано естественным желанием помочь соседу, а также тем, что несжатые полосы мешали вывозу снопов с полей на гумно и выпасу скота, который выпускали на пожню.
Окончание тяжелой страдной работы отмечалось очень празднично. Девушки и женщины исполняли дожинальные песни, в которых славили ниву и Бога:
А слава Богу
До нового году,
Слава Богу,
Ниву пожали,
Страду пострадали!
Слава Богу
До нового году!
В последний день жатвы проводилось множество обрядов. Их суть заключалась в том, чтобы поблагодарить поле за урожай, попросить его плодоносить на будущий год и взять от поля здоровье себе и своим близким. В одних селах девушки и женщины становились в круг, брали серпы, поднимали их вверх и просили: «Уроди, Господи! на будущий год, чтоб рожь была стеной». В других благодарили за работу серп, навивая на него стебельки ржи: «Спасибо, серяпок, что меня ты поберег, теперь я тебя поберегу, пшеницей накормлю».
Почти по всей России был распространен обычай «завивать бороду», то есть специально оставленные на поле несжатыми колосья завязывали лентами или заплетали в косичку, а под ними на землю клали кусок хлеба с солью. «Бороду» завязывала хозяйка дома в присутствии всех жниц семьи. Девушкам разрешалось перед началом обряда сжать несколько пясточек, оставленных Илье на бороду колосьев. Если девушка сжинала парное количество колосьев - это означало, что на Покров к ней приедут сваты, если нечетное - придется ждать сватов до зимнего мясоеда. После этого девушки уходили веселиться своей стайкой, а бабы, взявшись за руки, начинали приплясывать вокруг бороды, произнося заклинание:
Уж мы вьем, вьем бороду
У Гаврилы на поле,
Завиваем бороду
У Васильевича да на широком,
У Васильевича да на широком.
На нивы великой,
На полосы широкой,
Да на горы на высокой,
На земле чернопахотной,
На землице на пахотной.
После уборки всех хлебов в деревне устраивалась коллективная трапеза с пивом, вареным мясом, «отжиночными» пирогами, яичницей. Девушки и парни, посидев вместе со всеми, отправлялись на гулянье и веселились до самого утра.
http://www.booksite.ru/fulltext/girls/rus/san/2.htm
